Валерий Шубинский

Стихи

О стихах

Валерий Шубинский

ОТКРЫТЫЙ ГОЛОС

Алла Горбунова. Альпийская форточка Издательство К. Тублина. СПб. 2012

Опубл.: НЛО № 121

Третья книга Аллы Горбуновой «Альпийская форточка» вышла не там, где обычно выходят книги значительных современных поэтов – не в «Арго-Риск», не в НЛО, не в «Русском Гулливере», не в «Айлуросе», а в неком «Издательстве К. Тублина». Константин Валентинович Тублин – директор крупного, чисто коммерческого издательства «Лимбус-Пресс». В каких с ним отношениях находится «Издательство К. Тублина», почему оно вдруг решило выпустить (при финансовой поддержке городских властей) книгу стихов одного-единственного, и при том достаточно сложного для восприятия молодого (но уже не начинающего) поэта, и причем тут Союз Писателей Санкт-Петербурга, чей ISBN тоже украшает книгу?

Впрочем, это неважно. Книга Горбуновой от этого не становится ни лучше, ни хуже. Поэт в любом случае отвечает только за свой текст, а также за предисловия и аннотации, на которые он согласился. Предисловий в данном случае нет, аннотация вполне справедливо аттестует 27-летнюю Горбунову как «одного из самых ярких авторов своего поколения» (с. 4). (Останавливает внимание лишь одна фраза на шмуцтитуле: «В книге сохранены особенности авторской пунктуации» (Там же). Вот здесь видно, что сборник готовили к печати люди, к работе с поэзией малопривычные: стихи, как правило, по умолчанию печатаются с сохранением авторской орфографии и пунктуации, если же поэт в каком-то случае и принял добрый совет редактора, это дело интимное, об этом кричать не принято).

«…Своего поколения…». Поэты, как известно, не ходят взводами, группами, поколениями. Подлинный лирик – сверстник Орфея, Петрарки, Пушкина. Поколения придуманы историками литературы для своего удобства. Все так. Но голоса, которые начинают звучать одновременно, обретают силу в перекличке. От этого никуда не деться. Рано начавшая Горбунова в своем поколении, нынешних «условно тридцатилетних» - из младших (те, кто моложе, начинают в другой ситуации, у них другая история и другие проблемы, их общее поле только формируется, и принципы его формирования пока не вполне понятны).

При всем различии, даже полярности таких ярких, самобытных, самодостаточных «тридцатилетних», как Алексей Порвин, Владимир Беляев, Виктор Iванiв, Ольга Баженова, Василий Бородин, все они сосредоточены на внутренней жизни слова, на ее соотношении с дословесными чувственными и умственными импульсами. Их цель – воплотить смыслы, оформить их, но не высказать от первого лица. Поэт – демиург, строитель, но не оратор и не исповедник. Два поколения казалось (и оказывалось), что поэзия сейчас только такой и может быть, а всякая попытка преодолеть запрет (а попыток был немало) оборачивалась либо провалом в массовую культуру, в «совок», дешевую публицистику, мир фельетонистов и лирических «Верочек» всех возрастов и обеего пола, либо эпигонством, либо игрой с масками.

Но вот лирика Горбуновой по большей части «высказывающая», экстравертивная – на сложном и серьезном уровне. Ей это удается. Одной ли ей? В схожем направлении шла, пожалуй, и Марианна Гейде, но все же рядом с Горбуновой она поэт гораздо более закрытый, суггестивный. Можно назвать, вероятно, еще одно-два имени, но, пожалуй, именно Горбуновой довелось пройти этот путь до конца и доказать его возможность – в этом времени, на этом витке существования поэтического языка. Таков итог первого десятилетия работы поэта, чьи стихи внушали и большие надежды, и, временами, тревоги, сомнения. Это очень важный итог.
Установка на высказывание ставит вопрос о субъекте речи - или об его отсутствии. Безличная в высоком смысле слова лирика Горбуновой не чужда. Я бы сказал, что она составляет один из полюсов ее поэтического мира. Взять хотя бы такое замечательное стихотворение, как «Мимоидущая» - великолепный образец высокой метафизической лирики, в которой образы самодостаточны, а автор как бы анонимен:

…как баскетбольный мяч, ударившись о стену,
вновь отскочил, корзину не задев,
и лезвие идет, не тронув вену,
по беззащитной коже юных дев,
как жизни дар, как смерти экипажи,
как лифт прозрачный через этажи,
и как ни целься, всё равно промажешь,
как в цирке все летящие ножи
вонзаются по контурам, но мимо,
живую плоть артистки не задев.
как несказанный тающий напев,
мимоидущая недостижима. (с. 194)

Но рядом – совершенно иной, гораздо более «прямой», посюсторонний, человечный способ обращения с материалом, иной способ построения лирической целостности:

в автобусе номер 114
ехать с юго-запада на юго-восток,
уставившись в окно:

дома, магазины, облака,
Новоизмайловский проспект,
где в детстве был луна-парк…

… так я ехала прежде, распивая сидр,
в семнадцать, когда закончила школу,
и всё, что я видела, нечто мне обещало.

все обещанья выполнены.
вся полнота в моей груди,
или пустота, что это? (с. 177-178)

Городской и пригородный (дачный) мини-эпос, фиксирующий мир ленинградских (навсегда ленинградских!) спальных районов («пруды, липы, стадионы, универсамы, школы и детские садики») или обрывки судеб соседей по садовому кооперативу, оказывается связан прежде всего с личным опытом, взглядом, личной судьбой, ибо ни на чем другом он держаться не может: у него нет и не может быть выхода ни на какую надличностную, всенародную всеобщность. Поэт, может быть, и хочет такого выхода – в данном случае точно хочет: Горбунова привязана к приватному и малому, но любит писать о большом, о всеобщем, ее увлекают юнгианские мифологические конструкты, она, как бы провокационно-безвкусно это ни звучало, думает о России, и серьезности ее мыслей и глубине чувств веришь. Но все равно это мысли и чувства частного, биографически конкретного человека. «Эпическое и многоликое российское пространство», сибирские дебри, «где шаманят деревенские женщины, а юноши занимаются горловым пением» (с.175)- только экзотика, раскрывшаяся в туристических поездках удивленному жителю Петербурга. Это не уничижение, напротив. Повторим еще раз: принципиальная возможность на высоком поэтическом уровне передавать личный опыт еще недавно была отнюдь не очевидна.

Напротив, лирическое начало оказывается сверхличностным и универсальным по своей природе, ибо дает возможность непосредственного и мгновенного диалога с «не-я», диалога в буберовском или бахтинском смысле. Неважно, кто этот другой – человек, яблоня или две взаимопроникающие и слившиеся воедино старые сказки, русская и немецкая, Аксаков и братья Гримм.

На уровне стиха этим двум полюсам соответствуют полюса стиховые: метафизической сверхличной лирике - стих регулярный, исповеди, описанию и нарративу – свободный. Слова «верлибр» мы употреблять не будем, поскольку (по крайней мере в России) оно давно уже утратило формально-стиховой смысл и приобрело смысл культурно-идеологический. Верлибром именуется стих, который читателем данного места и времени определяется «от противного» - то есть не по наличию в нем той или иной ритмической структуры, а по ее отсутствию. Для читателя существенно не то, что он слышит в стихах, а то, что он не слышит ожидаемого (или, наоборот, надоевшего) – неразрывно связанного с известной концепцией поэтического текста. Споры о том, является ли верлибром стих «Александрийских песен» Кузмина или «Квартетов» Элиота, стих Гёльдерлина или Целана, уже говорят о многом. (Не будем останавливаться на откровенных курьезах: например, на одном полуграмотном критике с филфаковским дипломом, который пару лет назад обозначил термином «верлибр» всю трудную для его восприятия словесность). В СССР эталоном разрешенного к ограниченному бытованию верлибра был ритм и слог переводов современной западной поэзии. Понятно, что Горбунова ко всему этому отношения не имеет. Благодаря наметившейся конвергенции стиховых систем свободный стих в нынешнем молодом поколении перестает быть символом «европеизма» или каким-то особенным родом словесности. Потому неудивительно, что Горбунова (как и многие современные поэты в разных языках и культурах) часто останавливается на том или ином полустанке между строгим метром и подвижными иктами разговорной речи. Однако каждый полустанок ближе к тому или иному «полюсу».

Опять же – интонация. Здесь все еще интереснее. В процитированном стихотворении есть замечательные слова: «упоенное отстранение». Я бы сказал, что эта способность к холодноватому, но жадному взгляду на отчужденные вещи мира – то новое, что появилось в поэзии Горбуновой в последние годы. И вдруг сквозь этот голос – умудренный и втайне взволнованный – прорывается какой-то дилантомасовский космический пафос: «…и на каждом листе развернувшемся были бы очи,/и на крыльях у птиц, и на веках лилии полевой,/и световое эхо, пульсируя в тысячах радуг ночи,/разносило бы звёздным плеядам непроизносимое имя его.» (с. 210)

Какое сильное и длинное дыхание – и как оно спасает и поднимает поэта! Потому что вещь идет о - действительно -непроизносимом (и в тысячу раз всуе произнесенном), о том, что иначе – без глубокого дыхания (воздуха, выдоха, духа) – было бы возвышенным пустословием. Духовностью, прости Господи.
Итак, три контрапункта: сверхличностное-личностное, регулярный-свободный стих, спокойный-приподнятый тон. На них держится книга. Календарные даты, перечисления народных примет, прозаические фрагменты (сами по себе, может быть, и не особенно значительные) служат своего рода заставками, разрежают и обозначают ритм. Но то, что объединяет все тексты – открытый голос. Не подвергнутый рефлексии, не закавыченный. Что проявляется прежде всего в синтаксисе, явно рассчитанном на внятность и цельность высказывания, иногда – приватного и конкретного, иногда – абстрактного и анонимного, но всегда отчетливого. Повторяю: это не хорошо и не плохо. Но, кажется, из серьезных поэтов своего поколения Горбунова – одна такая.

Хотя все-таки нельзя сказать, чтобы автор (хозяин голоса - скажем так) не пытался выйти из самотождественности, взглянуть на свою самость со стороны. В книге есть по меньшей мере одно стихотворение, в котором такой взгляд присутствует – причем одно из лучших. Это стихотворение о превращении в «вещь», не отягощенную свободой воли, вещь для утех, овощ – апофеоз иронического самоотвержения: «И искусай меня, и искушай, и скушай,/чтоб я на миг расстался сам с собой,/достань из тела, как пушинку, душу,/ чтоб был ни чей, не свой, а только твой.» (с. 177)

Интересно, что это, кажется, единственное стихотворение, в котором «я» - мужского рода. Это как бы подчеркивает исключительность текста. Нынешняя Горбунова выбирает отстранение, но не остранение. И уж тем более – не ироническое остранение собственной субъектности.

…Да, но что-то кажется – в сравнении с первыми двумя книгами, особенно самой первой – утерянным. Прежде всего – дух безбашенной юности, дерзкой и юродивой… Не то Рембо в юбке, не то очаровательная клоунесса: «Дайте мне монетку – я поблагодарю,/Дайте мне под дых – я заговорю,/Но скажу только тем, кого я люблю, для чего весь огонь и гон…» («Первая любовь-мать ада», М., 2008, с. 87)

Этого нет, и, видимо, уже не будет. Как не будет и сарказма, веселого гиньоля – «озеро Онего с голубым снежком,/ по нему гуляют жмурики пешком…» (там же, с. 38). Правда, порою этот гиньоль заводил Горбунову слишком далеко: местами юродство становилось болезненным и безвкусным. В любом случае, сейчас ему не осталось места. Человек стал другим, и другим стал поэт.

Так или иначе, сама способность естественно эволюционировать (в рамках своей поэтики, не впадая в эклектику) – очень хороший знак. Знак подлинности.

За неполное десятилетие Алла Горбунова сумела доказать подлинность, устойчивость и подвижность своего поэтического мира. Будущее покажет, насколько этот мир широк, глубок и высок. Но голос, данный Горбуновой от природы, рассчитан на большие масштабы. Все зависит от нее.