Валерий Шубинский

Стихи

О стихах

Валерий Шубинский

ДОРОГАЯ ПРОСТОТА

Вадим Месяц Цыганский хлеб. М. Водолей. 2009

Поэт Вадим Месяц когда-то – лет двадцать назад – удостоился одобрительного отзыва Бродского: отличие, о котором в те годы мечтали многие молодые стихотворцы. В случае Месяца существенно то, что он воспринял добрые слова классика не как орден, который можно теперь всю жизнь носить не снимая - а как «аванс», который надо отрабатывать, как нечто, налагающее большую ответственность. Сегодня, читая книгу его избранных за четверть века стихов, мы можем оценить его путь.

Начнем с истоков. Тот же Бродский для огромного количества поэтов, родившихся между 1945 и 1975 годом, стал настоящей «ловушкой»: внешние, поверхностные стороны его поэтики настолько легко воспроизводимы, что начиная с известного момента десятки авторов просто перестали замечать, что выражают свой персональный опыт в чужой, готовой ритмико-интонационно-языковой системе, предопределяющей его бытование и восприятие. Тем удивительнее то, как редко встречаются отзвуки Бродского у Месяца – с учетом их личного и литературного общения. Пожалуй, лишь в стихотворении «В гостях на родине», как раз памяти Бродского и посвященном.

Тогда – что же? Метареализм (это сразу приходит в голову, и не только потому, что среди адресатов лирики Месяца – Александр Еременко и Алексей Парщиков)? Месяц начинал как представитель уральской поэтической школы, с метареализмом тесно связанной (при том, что лично он оказался на Урале сравнительно поздно, во многом сложившимся поэтом). В его первой книге его «Календарь вспоминальщика», очень характерно это сочетание густой всепронизывающей образности с подчеркнутой «сделанностью», с некоторым холодноватым отстранением от материала ( = остранением материала), даже с легкой полуиронией по отношению к нему. Кажется, однако, что и в это время подобная поэтика не была вполне близка Месяцу. На самом деле из метареалистов ему органически ближе Иван Жданов, с его серьезным и самоуглубленным лиризмом.

И лучшие стихи из «Календаря вспоминальщика» - те, где поэт вступает с языком и образами в прямой диалог, не защищаясь от них остранением. Там появляется подлинная непредсказуемость; и – что еще важнее – подлинное лирическое дыхание:

Никакую дорогую простоту
или шепот через левое плечо
я не видел у живущих на лету,
потому что не раскаялся ещё.
Мы бежали средь мелькающих стволов
прямо к чуду, длинной просеки в конце,
чтобы после не найти и пары слов
рассказать о самом быстром беглеце.

И дальнейшее развитие поэтики пошло именно по этой линии. Месяцу свойственна, кажется, особенная серьезность отношения к миру, вера в существование у него некой подлинной, первоначальной, архетипической сущности – и напряженная воля добраться, достучаться до этой сущности, снова и снова повторяя, в разных вариантах, предполагаемое заклинание – пока слова не станут в магическом порядке:

Нет солёнее ветра, чем суховей.
У океана лишь два лица.
Одно — в дуге молодых бровей,
другое — в оспине мертвеца.
На земле есть россыпь цветных церквей,
Все похожие на отца,
словно женщины, судьбой своей,
выходят из-под резца.
Земля черепиц, черепах, червей,
копошащаяся пыльца,
пред которой сколько ты ни трезвей,
всё равно упадёшь с крыльца…

Кажется, голос, сильный и неуклончивый, стремится в какое-то зазеркалье  - и, даже если ему не удается туда проникнуть, само его движение волнует, потому что это движение по прямому и трудному пути, через непрозрачные вещи мира. Есть поэты, работающие с источившейся, хрупкой языковой тканью. У них и легкий, почти всегда чуть брезгливый, насмешливый интонационный жест открывает пространство, за этой тканью таящееся. Не в пример труднее пробиться через горячую и густую, полную чувства и силы плоть жизни и речи. В Месяце-поэте нет ничего старческого и аристократического. Говорить ему легче, достичь тишины труднее.

С этой внутренней молодостью (и хорошим «плебейством» всякой молодости) как раз и связана та серьезность, о которой говорилось выше. Месяц серьезен в том числе и в отношении к собственному эмоциональному опыту; настолько серьезен, что, когда в книге «Безумный рыбак»  он позволяет себе напрямую впустить этот опыт в стихи, никакая литературная маска,  стилизация или игра с читателем (хотя бы в себя самого, «нежного и единственного») не защищает поэта от возможных обвинений в «мелодраматизме» или «есенинщине», в неловких прозаизмах - или даже в «советскости», если на то пошло:

Море мёртвой воды затопило уши.
До небес поднимается над головой корма.
Хуже худшего, жизни и смерти хуже.
Мне страшно подумать, что ты сошла с ума.

Я другого не вижу понятного объясненья.
Где та девочка, что со мной жила?
А веленья щучьего и моего хотенья
оказалось мало без твоего тепла.

Думаю, поэт понимает всю опасность подобной лирической манеры – и все же пользуется ей. Но это не та «новая искренность», которая была в такой моде лет десять назад, потому прежде всего, что поэт не «предъявляет» свои чувства аудитории, а сам с собою (и с подразумеваемым единственным адресатом) проходит через искус надрывной банальности в поисках нового для себя вида лирической энергии. И, кажется, в лучших стихах книги находит ее:

Поверь, наши души легки как шёлк, как парус из поволок,
забудь про свалявшийся шерсти клок, забытый в углу клубок.


Ещё совершенна творенья ткань, где нити одна к одной
лежат, услаждая Господню длань несмятою белизной.

(А что до параллелей с советской поэзией, то да, родство есть: прежде всего в способе освоения стихом ораторски интонированной фразы; но не со скучноватой «интеллигентной» позднесоветской поэзией, у которой и ныне достаточно эпигонов, а с раннесоветской, еще варварски живой и сильной – времен Багрицкого, Луговского, Павла Васильева; эта линия в стихах Месяца вступает в органичный диалог с более «благородными» традициями классического модернизма: с  Диланом Томасом, одним из самых мощных и непредсказуемых англоязычных поэтов XX века, которого Месяц много переводил или – если говорить о русской поэзии – с Мандельштамом, Гумилевым, Клюевым).

Что интересно: при всей эмоциональной открытости в стихах этого времени (а это – последние годы) Месяц избегает исповедальности бытовой. Что мы узнаем о биографии поэта из стихов? Только то, что дед его работал инструктором по лыжам. Даже опыт многолетней жизни в Америке в стихах напрямую отражается мало (он зато отражен в прозе Месяца). Мы ощущаем особую остроту эмоциональной и жизненной связи с близкими, которым посвящены стихи (родители, жена, дети, друзья), с неназванным по имени Городом – но для нас эти связи  существуют лишь в метафорической форме. Поэт впускает в строку только то, что уже лирически преображено и то, что он считает себя в силах преобразить. Думается, за этим стоит трезвое понимание того, что сами  по себе, вне творчества мы, люди, не так уж друг другу интересны. Или уважение к поэзии как к особой форме речи, которая только сама выбирает для себя предмет.

Это не значит, что у Месяца нет повествовательных, сюжетных стихов. Но эти стихи, связанные с германской и кельтской мифологией и эпосом, представляют собой другой полюс его поэзии. Это – поиск  коллективного бессознательного, в конечном итоге – все та же попытка пробиться к сущности бытия, к его древнейшему слою.

Это наша земля,
и на этой промёрзлой земле
мы охватили два мира
в священной петле,
смешались ржаная мука и сырая зола…

Возможно эти две стороны поэзии Месяца, чистая лирика и мифологическая лироэпика,
сходятся  в его песнях, укорененных не в жалкой «бардовской» субкультуре, а в подлинном фольклоре, сельском и городском. Здесь (и только здесь) у него вновь появляется подобие остраняющей полуиронии (даже, я бы сказал, четверть-иронии), поскольку уж очень гротескно и контрастно сочетание архаики и современности в том материале, который Месяц осваивает и переосмысляет:

В городе, во столице,
в городе первого сорта,
выдали девицу, выдали девицу
замуж за чёрта.

Не за воровского чечена,
не за старика с толстой мошною.
Бабка Аграфена, выведи из плена,
побудь со мною…

…Он ходил по кругу кругами.
Он кормил меня пирогами.
В городе столице — нет другой девицы
с белыми такими ногами.

Порою кажется (хотя, может быть, это и не так), что именно в этих стихах-песнях Месяц более всего приближается к той «дорогой простоте», ради которой все мы и хлопочем и которую ни с чем не спутаешь. В первую очередь – с простотой дешевой.

И последнее, что хотелось бы сказать: Вадим Месяц уже более десяти лет выступает как неутомимый пропагандист и бескорыстный издатель чужих стихов и чужой прозы. Как ни странно, эта деятельность не способствует привлечению внимания к его собственному творчеству; поэта начинают воспринимать прежде всего как «культуртрегера», а не как мастера, занимающего собственное, по праву ему принадлежащее место в современной русской поэзии. Хочется верить, что выход книги избранных стихотворений позволит исправить эту несправедливую ситуацию.