Авторы Проекты Страница дежурного редактора Сетевые издания Литературные блоги Архив

Алексей Порвин

Стихи


Стихи из «Поэмы определения» и цикла «Антистрофы»

Усечения

"Воронье гнездо во все голоса..." и др. стихотворения

Определение дерева"

9.03.2013

17.08.2012

05.02.2012

18.03.2011

12.09.2010

28.02.2010

18.07.2009

22.02.2009

О стихах

Память ответного движения: О поэзии Олега Юрьева

Бросить кость собаке ума (беседа Александра Маркова с Алексеем Порвиным)

О стихах Олега Юрьева

Алексей Порвин

Бросить кость собаке ума

(беседа Александра МАркова с Алексеем Порвиным)

Опубл. 27.08.12: Русский журнал,

От редакции: Молодость – время мимолетных чувств, но также и самых существенных мыслей, иногда роковых в своем воплощении, иногда продумываемых многие годы после, ваяющих поэта-мудреца. О юности и новизне как существе стиха, о разметке стихом современности мы побеседовали с петербургским поэтом Алексеем Порвиным.

 

 * * *

Русский Журнал: Вы предпочитаете регулярную метрику и строфику, от которой современная европейская поэзия далеко ушла, а русская, как более молодая, ещё может раскрыть новые возможности. Чувствуете ли Вы, что вы существуете в довольно молодом, ещё не вполне окостеневшем поэтическом языке? И появляется ли это ощущение молодости языка, когда Вы перечитываете других поэтов?

Алексей Порвин: Представление о современной европейской поэзии как о полностью ушедшей от регулярной метрики и от рифмы в сторону свободного стиха кажется мне не вполне корректным: во-первых, за последние два десятилетия в достаточной мере окрепло направление нового формализма (new formalism), объединяющее многих – при этом достаточно молодых – авторов, использующих рифму и регулярную метрику/строфику; во-вторых, многие поэты (совершенно независимо от нового формализма) как в Европе, так и в Америке опираются на античную метрику и ее вариации. Моё предпочтение в пользу регулярной метрики и строфики, а также в пользу других формальных элементов основано на ощущении того, что потенциал русского стиха к настоящему моменту раскрыт процентов на пять; поэтому, да, у меня есть это ощущение молодости поэтического языка. Однако мой выбор не является отрицанием ценности свободного стиха. Свободный стих вовсе не чужд русской литературе, как считают многие; в своей первой книге я попытался показать, как можно сблизить силлабо-тонику со звуковой энергетикой свободного стиха. Что касается чтения и перечитывания других поэтов, то ощущение «молодости» языка и его потенциала у меня возникает, когда видна в той или иной степени новаторская работа, проделанная автором со значением слова, с каким-либо уровнем организации стихотворного текста (например, с метрическим) или же со связями между уровнями такой организации. Увы, такое ощущение возникает нечасто – в литературных журналах встречается огромное количество хороших стихов, в которых – и порою очень мастерски – используются наработки прошлого, при этом преломление стиха через авторскую индивидуальность и привнесение новых элементов может отсутствовать. Но сейчас, кажется, заканчивается период, когда допустимым считалось говорить стихотворцу чужими голосами и на чужих языках – и это не может не радовать.

РЖ: Традиционно регулярный стих сопоставляли с музыкой, находя, что именно ритмические закономерности, а не прямое или переносное значение слов, более всего захватывают ум. Насколько для Вас важно музыкальное начало, определённые ритмические конструкции и мелодические решения? Что больше созидает для Вас стих: композиция или особая неповторимая мелодия?

А.П.: Да, именно так – во все эпохи людьми ощущалась связь поэзии и музыки; отсюда, из этого ощущения – такое огромное количество рационализаций на этот счет – например, Колуччо Салутати, Готхольд, Шохер и другие – не говоря уже об Аристотеле – создавали различные умозрительные конструкции, призванные оправдать соотнесенность музыки и поэзии, а в действительности – оправдать желание людей видеть поэзию приближенной к музыке. Однако, оправданий этому желанию, на мой взгляд, не нужно: «звук», «мелодия», «музыка стиха» - есть следствие природной восприимчивости слуха и показатель профпригодности стихотворца. И даже трудно сказать, что является более важным: в Вашем вопросе выявлены два основных, на мой взгляд, компонента поэзии – это звуковая организация стихотворной речи и работа со значением слова. Я бы сказал, что оба компонента одинаковы по важности, и в сумме своей составляют необходимый минимум. Ловлю себя на ощущении, что мне трудно думать о поэзии в современной ситуации в связи с термином «композиция», в котором чудится некая заданность (опять же, по аналогии с музыкой – даже джазовая импровизация, которая со стороны может выглядеть как крайнее проявление творческой свободы – строится согласно строгим и заранее установленным гармоническим законам, о применении которых написаны десятки томов по теории импровизации). При написании стихотворения выбор речевых средств диктуется моментом «сейчас», а не задается заранее. То, что впоследствии литературоведы назовут «композицией», «взаимной соотнесенностью единиц высказывания» - всякий раз непредсказуемо для пишущего стихи.

РЖ: Для Вас очень важны как для поэта воспоминания разных лет, реконструкция впечатлений разного возраста, то детского, то юношеского. Откуда берётся эта потребность воспоминания, которую мы обычно ассоциируем с мемуарами, но никак не с лирикой, это желание тщательно собрать осколки впечатлений?

А.П.: Всё в человеческом существе может быть использовано как материал для творчества; память, воспоминания – это колоссальный ресурс. Стиховое проговаривание воспоминаний – это, кроме прочего, возможность освободиться от их травмирующего аспекта: но важно не делать слишком большой акцент на коммуникативном аспекте подобной стихотворной проработки собственной памяти, иначе говоря, важно не увязнуть в плоскости стихотворной журналистики. Автору «Школьной антологии» это, кажется, удалось. Кроме того, в результате подобной вербализующей алхимии происходит уточнение и утончение смысла событий во внешнем или внутреннем мире – а это путь к большей осмысленности бытия. Но в моем случае, думаю, события прошлого выполняют в стихотворении прежде всего роль маркера одного из временных пластов – и у меня вовсе нет желания навязывать читателю факты своей биографии и свой жизненный опыт.

РЖ: В Ваших стихах выражается часто особая чувственность, когда чувство не просто называется или переживается, но уточняется, что это, скажем, не горечь, а терпение, не усталость, а внимательность. Откуда берётся такая возможность и переживать чувства, и говорить о них как будто несколько со стороны? Как можно быть и столь чувствительным, и столь способным работать со своими чувствами?

А.П.: Именно чувственные реакции на происходящее в моей жизни помогают точнее отвечать на вопрос «кто я?», поэтому переживать чувства и одновременно отстраняться от них – это, скорее, необходимый фактор полноты и искренности существования. (Всё чаще замечаю, что «послевкусием» любого возникающего чувства становится благодарность, и это отдельная тема для разговора). Интересно, что на какой-то период чувственная сфера, кажется, утратила доверие стихотворцев (отчасти этому послужило всеобщее утомление от пафоса стихотворной речи) – на смену множеству чувств пришла ирония как (весьма мелкотравчатая) защитная реакция на страдание. Я уверен, что чувства в лирической поэзии можно и нужно реабилитировать, но лишь при условии умаления власти чувства (что применительно к поэтическому тексту означает выход из-под власти пафоса) – а сделать это можно лишь отстраняясь и по возможности разотождествляя интонацию и чувства. Процесс именования, а также встраивание чувства в особый тип стихотворной рассудочности, равно как и подчинение чувства иным лирическим сущностям – служат этой цели.

РЖ: Традиционно с лирикой ассоциировали отсутствие сюжета, точнее, сюжет переживаний всегда важнее внешних событий. У Вас даже в небольшом стихотворении перечисляются разные повороты сюжета, пусть даже сюжета мнимого, воображаемого: смена времён дня или года, повороты жизненного пути, изменения погоды или приход новых собеседников. Как Вы сами воспринимаете эти повороты пути – как расширение метафорического поля поэзии, поиск новых метафор, или как отражение в лирике и некоторых поворотов собственной судьбы?

А.П.: Я могу предположить, что возникающие в моих стихах сюжеты этого рода, во-первых, возникают от желания избегнуть повторения того, что уже освоено предшественниками; а во-вторых, являются следствием выявления связей между предметами. На этом уровне моя цель состоит в том, чтобы показать, как действует многослойность времени на связи и взаимоотношения вещей. Одну из своих задач я вижу в работе над такими аспектами поэтического текста как связность и повествовательность - на мой взгляд, не вполне правы те, кто призывает вовсе отказаться от повествовательности в поэзии: не у каждого читающего поэзию в достаточной мере развита склонность к апофении, чтобы компенсировать отсутствие связности текста. Сюжет стихотворения может выстраиваться по простой и прямолинейной логике или же логика может быть неявной и парадоксальной – важно бросить кость собаке ума, отвлечь ум, чтобы проникнуть вглубь территории смысла. Поэзия, по моему убеждению, не должна игнорировать какие-либо из слоёв человеческого мышления; сила поэзии заключается в её внимательности ко всем уровням человеческой психики. Например, было бы неразумным игнорировать дискурсивное мышление читателей с его потребностью в логических рассуждениях – но рассуждение как тип стихотворной речи кажется мне исчерпанным (всестороннее разработано рассуждение как тип высказывания, например, в медитативной лирике А. Кушнера). Из этого ощущения исчерпанности, кстати говоря, у меня возникло стремление включить в поэтическое высказывание особый тип рассуждения, свойственный русской поэзии допушкинской поры – риторическое. Но сделать это не в качестве стилизации (такие стилизации представлены в русской поэзии 20 века достаточно широко – вспомним, хотя бы, «Подражание сатирам, сочиненным Кантемиром» И. Бродского), а так, как если бы тот богатейший допушкинский пласт художественного языка не был отвергнут, а существовал бы в качестве магистральной линии, вбирающей наработки 19 и 20 веков. (Только вообразите линию развития русской поэзии в этом случае!) Я думаю, в определенной степени мне это удалось.

РЖ: Важен ли для Вас как для лирика опыт восторга, гимнического переживания? Как бы Вы определили, чем восторг отличается от вдохновения?

А.П.: Я думаю, вдохновение это особая, ни на что не похожая форма мотивации человеческих действий, дающая смелость и даже безрассудность жеста. Не помню, когда в последний раз испытывал восторг – и это вряд ли могло случиться со мной по литературному поводу: чем яснее понимаешь, как устроено чудо того или иного стихотворного или прозаического текста, тем меньше можешь опьяняться и восторгаться им (как правило, испытываю уважение и благодарность к автору такого текста, но эти реакции не предполагают экстатичности). В момент вдохновения исчезает грань между «я», совершаемым действием и возникающим результатом, чего нельзя сказать о восторге – в этом, я думаю, основное различие.

РЖ: В своё время Е. Абдуллаев назвал Вас самым непитерским из питерских поэтов, имея в виду отсутствие антуража большого города, с его соответствующим эмоциональным спектром и классическим набором «петербургских» свёрнутых сюжетных мотивов. Считаете ли Вы, что «петербургский текст» – классика, к которой мы не можем вернуться, или же что он возможен сейчас в других жанрах, а не в чистой лирике?

А.П.: Безусловно, геометрия петербургских пространств – вещь могущественная, и влияет прежде всего на ощущение внутреннего времени, но больший отклик во мне вызывает природа. «Петербургский текст» остался в прошлом – в той же мере на сегодняшний день уже нельзя говорить о «петербургской школе поэзии». География как литературный фактор становится всё зыбче, что отчасти вызвано развитием интернета.

РЖ: Способен ли современный поэт быть себе высшим судом, или он напротив, должен воздерживаться от окончательного суждения?

А.П.: Наверное, для всех, кто пытается видеть мир в его изменчивости, выражение «окончательное суждение» звучит абсурдно. Для меня основной источник одобрения – это мое «я», и лишь небольшой объем ожиданий в этом плане связан с другими людьми. Конечно, у каждого свои представления о своем «я»; я же выбрал думать о себе как о человеке, ступившем на определенный путь познания, который, конечно, требует лингвистической компетенции и особого рода восприимчивости (не хочется говорить «вкуса»), но движение по этому пути не подразумевает соответствие какому-либо шаблону или чьим-либо ожиданиям. Такое самоощущение дает свободу от перфекционизма, от гипнотизирующей статики чужих и своих собственных оценок.

РЖ: Поэт либо равняется на образцы, либо считывает едва заметные уже символы (общекультурные или собственного самосознания), обретая свой голос в сплетении родных для всех мотивов, и потому его голос часто так вызывающе-страшен, он действительно способен убаюкать и пробудить весь мир? Вас вдохновляют какие-то образцы мирового искусства, или какие-то поступки? Что бы Вы хотели, чтобы вдохновляло Ваших (наших) современников?

А.П.: Равняться на шедевры прошлого – дело бессмысленное и даже вредное, сгубившее самостоятельность многих стихотворцев. Знание и, что еще важнее, понимание выдающихся стихотворных произведений былых эпох, безусловно, необходимо, но гораздо нужнее, на мой взгляд, понимать авторскую стратегию того или иного классического поэта или выдающегося поэта-современника – из каких элементов авторская стратегия состоит, как она разворачивалась во времени и какими средствами осуществлялась. Стихотворение – не самоцель, а отблеск и символ внутренней работы, основное направление которой заключается в выстраивании своей стратегии на уровне текста. Если задуматься о том, что меня вдохновляет – я бы назвал европейскую классическую музыку. Конечно, хотелось бы, чтобы современники вдохновлялись идеалами альтруизма, но, по большому счету, пусть вдохновляются чем угодно – лишь это помогало им свободно мыслить и менять мир в лучшую сторону.

Порвин А. Стихотворения / Предисловие О. Юрьева. — М.: Новое литературное обозрение, 2011

Беседовал Александр Марков