Алексей Порвин
***
Ударяя не в ступни, а мимо –
сгинет в родную пучину – крах:
волна остается необратимым
холодком в ногах.
По шершавой полоске прилива
чайками чиркает болтовня;
рассыпалось галечное огниво
на кусочки дня.
Набегающей пеной не склеить
рай, одаряющий искровым
желанием берег в душе лелеять,
(берег – поправuм).
А над морем нетихнущий говор
снова старается всё зажечь:
для дня не найдется огня такого –
на тепло обречь.
***
На пруду готовы для завтра
идеи, образы, времена –
парк, дает премного подобий,
успевая всё дотемна.
Слово, оставайся недвижным,
и пред закатом волнуйся впрок,
если уподобишься этой
небольшой душе – на денек.
Утка безразлична к закату,
и вечно тащит в своем нырке
капли с темной глади – поглубже,
возвращаясь вверх налегке.
Вечер прудовой изныряла,
соединяя волну и дно:
думала во времени – телом
прочертить свое всё равно.
***
Прочь со степного перрона
ожидание уводя,
слушай, как чувство огромно,
предложенное шутя:
козы рогами пыряют
костяной межголовный стук,
с нижнего травного края
похожий на всё вокруг.
Частью побудешь такого
уязвляемого тепла,
не побежденного снова,
но выжженного дотла –
так причисляться приятно
к побиваемой красоте,
что не захочешь обратно,
в телесное не-везде.
***
Л. Аронзону
Трогая кусты, понимай –
они освоят любой язык,
только веточного ума
хватит всё сказать напрямик.
Выразить твое захотят
в груди творящееся, узнав:
кроме «я» и «люблю» — навряд
летом есть иная весна.
Горечью июльской земли
все знаки поданы облакам:
волчью ягоду обдели,
жесты раздавая кустам.
Вымолчит себе насовсем
чего-то у тишины лугов –
лишь бы в слово не лезла к тем,
кто освоил жестик любовь.
***
Окрестные хлопоты стихнут,
где горизонт есть праздник темноты:
но – всяких – туда зазывайте,
ветры, мне не давшие воды.
Вы знаете, как успокоить:
такие – где припрятаны слова?
Услышано мною немного –
ветви кленов, небо и трава.
Не лунный ли свет запирался
в мошкарном рое с низким потолком,
ни с кем говорить не желая,
откликаясь лишь – на водоем?
На тихое озеро это,
нашептанное в самый темный час,
когда для других уговоров
не осталось времени у вас.
***
Была клубком, сейчас – размотана,
в дереве сплющена – дыра,
или всего-то: короедом изъедена
еловая кора?
Припала ель к погоде ветреной,
словно не отнимать прося
ветви – и старую кору отслоённую
(смотреть в кору нельзя).
Вот ночь придет – и безбоязненно
взглянешь в узорную труху:
лучше не отличить тоскливые линии
от темноты вверху.
За пыльными опасно нитями
следовать взглядом дотемна:
лучше не вспомнить – с безнадежностью спутаны
былые времена.
***
Ничего не видно – и сразу
небо себя встряхнет,
и сорвется ласточка с ветра,
лоскутным шуршаньем до воды скользнет…
Отчего мостом разорвали
грубый осенний ров?
На пеленки – вот же – тряпицы,
прозрачнее рукотворных берегов.
Высоко, как прежде, смотрящим
чувствам не виден всем –
листопад, пока не рожденный,
притянутый кверху полу-бытием.
Очевидно жалости только –
холод листвой чреват;
лоскуты паденья готовы,
развешены у разорванного рва.
СОЛОВЬЮ
Соединяй рассветные виды,
а не хрящи больных дерев –
и анатомию защиты
выучит всякий, тебя узрев.
Ты ходишь ходуном, означая
неутомляемый замах –
он повторяется, вещая
о пробуждающихся умах:
ведь так мужают мысли: толкают
превосходящее – и ждут
в ответ – удара, и не знают
стерпят ли силу, перенесут…
Не помнишь, с кем затеяна драка,
не видишь, как удар красив,
под певчей кожей полумрака
вертким суставчиком проступив.
ЧЕРНАЯ СМОРОДИНА
Жук приникнет к незрелой
смородинке, она – дверной глазок:
мир пришел помутнелый
с прожилками наискосок?
Не по адресу, верно:
в июньском и проснувшемся саду
мир призывом задверным
останется – его не ждут.
Жук, пошаришь по листьям
гудением, но не спеши впустить
гостя временных истин,
пришедшего ночлег просить:
лишь в осенней погоде
изменится, а ставший темнотой
через двери – не входит:
он вдруг становится тобой.
***
Листва опавшая – мусор,
порывавшийся в лодочный бег,
но продырявлены днища
печалью навек.
А осень это – починит,
для нее неплавучесть – пустяк:
латая листьями листья
(ведь с чувствами – так?)
О ливень, ты ли лучина,
чьи волокна – осенняя голь,
двускатной крышей сарая
расколотый вдоль?
На две упругие части
рассеченный, готов по углам
светить работе природы,
латающей хлам.
***
Снегу, растущему на глазах,
при переходе через поле
не жмет ли мерзлая борозда
с подметкой черно-стеклянной?
Стебли болтаются на ветру
в шорохе вялости шнурочной:
и узелку – не бывать, ведь мал
ноге – размер чернозема…
Снег, перемеряешь всё, потом
вспомни скорей мои ладони,
когда наденешь тепло горсти –
пойми, оно — безразмерно:
перерастая весь мир, ходи
в новенькой обуви ладонной,
такого даже предзимний свет
(несчастный!) больше не знает.
***
Продолговатые поля
поднося к дыханью плавному,
ты выбираешь, где земля
зазвучит укором – явному:
если неспешность – это плоть
перехода к смыслу скрытому,
пусть оставляют время хоть –
прозвучать всему забытому.
Ты помогаешь вспоминать;
а теперь, туман разборчивый,
музыку – в явное вминать
начинай, она – сговорчива.
Влажно зияющие пни
зажимаешь, словно флейтные
дырочки, исполняя дни
замедляющие, летние.
***
Глухо звучал (как из бочки)
луговой простор, повелев –
грустить о его несвободе
прослезившейся тле;
травы к усильям подначить,
заставляя на вертикаль
полечь… но простор не укажет,
распрямляться – доколь.
Чтобы опять не смолчали
на ветру – рассветные мы,
отнявшем внезапно погоду
у предутренней тьмы:
лопнуло лето, и обруч
зазвенел дождем поутру –
не зря стебельки разгибались,
распирая жару.
***
Яблони молодые
корнями дрожат на ветру,
зная – ямы вырыты,
и ждать – совсем чуть-чуть.
В свежую землю скажешь,
над ямой склонившись, и звук
не вернется разовый,
спешащий в глубину.
Саженцы и другие
предметы торопятся зря –
первой в землю вкопана,
зияет чернота:
слово привыкнет скоро,
ее пропуская вперед,
к жестам, вечно вежливым,
к стремленью уступать.
СИНИЦЕ
Согретое всё – пропой,
дятловый звук завлекая
не около-зимней тропой
из небесного края –
а лестничной суетой,
нынче из края того же:
она называет «растай» —
все движения ваши.
К спасительным именам
не причисляемый постук
межствольным окажется сном,
начинающим поступь
с весеннего не-тепла,
пренебрегая ступенькой:
ее – от угла до угла –
поотчетливей пинькай.
***
Темен залив, но можно ловить –
расскажет рыбак, помолчав чуть-чуть;
а я не знаю, как с душою быть,
отправляясь в недолгий путь –
где остается ночь красоты
и тряпочка лунного света где
в себя опять уткнет людские рты,
говорящие о звезде.
Так бы стоять, как тот рыболов –
макая кусок серебра во мрак,
из глубины волнующихся слов
извлекая какой-то знак –
у рыболова выбор: со мной
беседовать – или молчать в луну,
таская между ветром и волной
неприкаянную блесну.
***
Среди вековых деревьев
оставаться лучше – навек,
слушая твердый стрекот,
упершийся в мятлик и вех.
Где голос лесной поляны,
затрудненный чем-то на миг –
насобирай каменьев,
лежащих с отчаяньем – встык.
Непрочных запинок в травной
трескотне – навалом: бери,
строй уязвимый домик
с каким-то собою внутри.
Рассказанное с листочков –
бесполезный материал,
крепкий – и всех спасает:
а в нем ты себя не признал.
***
Грузовик проехал; стёкла
задрожали в комнатном окне:
то – звучание суденышком
причалило к весне.
Если груз плывет полезный –
помогаем пришлым кораблям;
не предложим слов спасательных,
коль в трюме – всякий хлам.
Некого встречать сегодня –
и до света не добрался мир:
с тишиной (навек беспарусной)
не справился буксир.
Лишь груженое до верха
умалением ночного сна –
дребезжание протащено
по oтмели окна.
***
Для громкости малых крылатых тварей
много найдешь причин,
вечер июльский, но переспорил
всю погоду – не ты один.
На ветре повисшая паутина
втянута в явный спор:
струнки, прилипчивые к полету,
ты – пиликаньем перетер.
Сверчковое марево обвиняет
нижнюю высоту,
а паутинной парящей нитке
что – падение в правоту?
Болтаться на ветке иль в жарких травах
сгинуть, приняв навек
сторону – и позабыть о звуке,
липко длящем небесный бег.
***
Окололунными смесями
глаза перед сном накорми:
что бы ты делало, смейся мы
в качкий скрип кормы?
Скисло бы всё, что наварено?
Нас в море не пустишь от слез:
этим спасешь от аварий, но
главное – сбылось?
Кто изо рта не выпихивал
ни ложку твою, ни сухарь –
ныне – подводный и тихий вал,
утром ждущий хмарь.
Тот не потопит кораблики;
отчаянье, он обмакнет
душу твою – но не в реплики.
Не надейся, вот.
***
Химий кухонных звуки пoлны,
окна раскрыты, ужин готов,
науке легки препоны
даже сияющих домов.
Просьба будет одна – ко многим;
ныне — к моим любимым двоим:
означенная инаким
словом, сияющим сквозь дым.
Если содранный с позолоты
купол молчаньем в слове сверкнет,
порадуй ответом, кто ты,
вечер вскипающих высот;
если с купола испаренный
вечер осядет на тишине,
дыши, позолота, ровно –
нечего думать обо мне.
КАРЕЛИЯ
Флюгер есть плоская пропасть
точного знания о ветрах:
облако ходит по краю,
бросая крупицы прорех.
Многие души сорвались:
порская, слишком в лесу слышны;
рядом – воздушного змея
пустила толпа малышни.
В руки ребятам струится
тихая белая бечева,
загнанный змей под листвою,
кляни жестяные слова –
ветвью нежданно распорот,
раной вбираешь ребячий смех:
облако ходит по скрипу,
бросая прорехи наверх.
|