|
Авторы | Проекты | Страница дежурного редактора | Сетевые издания | Литературные блоги | Архив |
|
||||||
|
Ранние стихотворения. 1962—1965 публикация Кирилла Козырева Дневники публикация Кирилла Козырева Надгробная надпись императора Адриана Девочка со ста сорока восемью родинками повесть (1961) публикация Кирилла Козырева Беседа Елены Шварц с Антоном Нестеровым (1999 г.) Стихи Самые последние стихиПоследние стихи Последняя подборка 17.12.2006 Стихи 2006 Трость скорописца. (Стихи 2002-04) Монахиня Лавиния Кинфия Арно Царт Желания Хомо Мусагет О стихах Русская поэзиякак hortus clausus: случай Леонида Аронзона Запись из дневника 1966 года Земная плерома Космическая физиология Родом из Рая Слепая пчела Происхождение Арно Царта. Из "Воспоминаний Арно Царта, вымышленного поэта" |
|
|
|
Елена Шварц КИНФИЯКинфия — римская поэтесса 1 века до н.э., героиня элегий Проперция, прославившаяся не только талантом, но и дурным нравом. Стихи ее не дошли до наших дней, однако я все же попыталась перевести их на русский язык. КНИГА ПЕРВАЯ I. К СЛУЖАНКЕ Дай мне мази багровой — Ветрянку у губ успокоить, Дай, постель подогрев, Чемерицы в горячем вине. Ливень льет с утра — Ледяными хлыстами Рим сечет как раба, Пойманного в воровстве. В клетке кричит попугай — Разговорился проклятый! Край наш под мокрым застыл одеялом, Только там — далеко, в Пиренеях — На германца идут легионы. В ущельях — как мизинец они, Что в агонии долго дрожит, Когда тело уже омертвело. В Риме никто переменчивей нравом Меня не рождался — Нынче куда ни взгляну, Все раздражает меня — Все верещит попугай — Жалкого жалкий подарок, Задуши его быстро, рабыня. Тельце зеленое после в слезах поплывет, Буду тебя проклинать, но сейчас задуши поскорее. Ревут водостоки — сегодня никто — Ни вор, ни любовник — из дому не выйдет. Тщетно в трактире напротив Мутных не гасят огней. II Снова сунулся отец с поученьем: — Надо жить, мол, не так, а этак. — Хорошо, — говорю ему, — папа, Больше этого не будет, папаша. Смотрю я, кроткая, на голову седую, На руки скрюченные, слишком красный рот. Говорю я рабам: — Немедля Киньте дурака в бассейн. Волокут его по мраморному полу, Он цепляется, а не за что цепляться, Кровь течет по лицу и слезы: — Доченька, — кричит, — прости, помилуй! Нет! Некормленым муренам на съеденье Ты пойдешь, развратник и ханжа. Или представлю — как лев в цирке Дожевывает его печень. Ладно, ладно, — говорю, — я исправлюсь, Ах ты бедный мой, старый папа. Когда тигр вылизал даже пар от крови, — Мне стало его чуточку жалко. В уме казню его по=разному — тыщу Раз и еще раз тыщу, — Чтоб однажды и в самом деле, Молоток подняв, — по виску не стукнуть. III Как посмела ты, подлая, как посмела! Тебя мало сослать в деревню, Выдать замуж за кельтибера, Что мочою себе зубы чистит, Иль под цвет души — за абиссинца. О наглая! Катулла я твердила, Бродя по дому тихо, — и светильник, В углу стоявший, тень мою длинил. Она вбежала, топая, из кухни, Таща макрель на золоченом блюде, И наступила прямо мне на — тень — На голову, а после на предплечье! А тень моя ее дубленой кожи — Ведь знает же! — болимей и нежней. Когда б тебя на той же сковородке Зажарить с благородною макрелью, И то тебе бы не было так больно, Как мне — когда ты к полу придавила Своей ножищей — тень от завитка. IV. К КУПИДОНУ Боль всегда с тобой, сосунок крылатый. Хоть и разлюбишь — проститься больно. У тебя в колчане — стрел всегда вдоволь — Так зачем же, жадный, В горло упершись, Стрелку рвешь так сильно Из засохшей ранки? Или мстишь, что больше мне не хозяин? Лучше уж запусти другую, Не тяни эту, не рви, не трогай — Запеклась кровь уж. Так лети себе, не жадничай, мальчик. V. К МОЛОДОМУ ПОЭТУ Чего ты, Септим, пристал к Музе? Зря гнусавишь, зря ручонками машешь, Такт отбивая. Надоел ты смертно Каллиопе, Эвтерпе, а Эрато И куда бежать от тебя, не знает. Не дергай Музу за подол больше. Не то смотри — на площади людной Вселится в тебя громовой голос И не захочешь — скажешь при людях: «Таким, как я, — хозяевам счастливым Мордашек гладких, наглых, Каких стадами на Форум водит День римский длинный, С мозгами птичьими и языком длинным, — Лишь к смертным женам вожделеть можно. Раз сдернул я туфлю с Музы, Раз оцарапал я ей лодыжку. Чтоб гнев богини мимо пронесся — Поскорей спрячьте от меня подальше, Люди добрые, таблички и грифель». VI. К КЛАВДИИ Клавдия, ты не поверишь — влюбился в меня гладиатор, Третий сезон поражений он в цирке не знает, Мне уже сорок, а он молод еще и красив — Он целомудренный, честный, смуглый, огромный, печальный, Слон Ганнибалов носил меньше шрамов, чем он. В цирке всегда, говорит, ищет меня он глазами, Но не найдет никогда — я ведь туда не хожу. Сумерки только падут — в двери мои он стучится, Вечер сидит опираясь на остроблещущий меч. Тяжко, с усилием, дышит он через рот и глядит Страстно и жалобно вместе… Любовник мой до слез над ним хохочет. Конечно, не в лицо, ведь он — ты знаешь — трус, Пороки все в себе соединяет, Чуть гладиатора видит — прыгает прямо в окно. «Страсть, — говорит гладиатор, — мешает сражаться, Если так дальше пойдет, в Галлию я не вернусь, Я побеждаю и так уж без прежнего блеска, Кто=нибудь бойкий прирежет вот=вот». Что он находит во мне? Хладно смотрю на него, На глаз оленьих блеск и мощных темных рук. Что делать, Клавдия, Амур причудлив — Люблю, несчастная, я лысого урода, Что прячется как жалкий раб за дверью, Чтобы кричать потом: гони убийцу вон! Но, подлой, жалко мне его прогнать, Когда еще такой полюбит молодец, А старости вот=вот они, туманы. Как сытый волк и на зиму овца. Я муки длю его, а если — зачахнув от любви, — Падет он на арене — как жить тогда мне, Клавдия, скажи? VII Как я вам завидую, вакханки, Вы легко несетесь по нагорьям, Глаз белки дробят луны сиянье, Кобылицами несетесь вы степными. Как=то раз в сторонке я стояла — Привела меня подружка — мы смотрели — Вдруг она, не выдержав, забилась Тоже в пьяной пляске и рванулась Вслед за вами, про меня забывши. Я смотрела — ваши рты кривились И съезжали набок ваши лица, Будто бы с плохих актеров маски. Вы быка живого растерзали И давясь его сжирали мясо И горячей кровью обливались, Разум выплеснули, как рабыня Выливает амфору с размаха. И на вас в сторонке я глядела. А домой пришла — смотрю — все руки Расцарапаны — в крови до локтя… Вот удел твой, Кинфия, несчастный — На себя ты страсть обрушить можешь, На себя одну, и ни страстинке Улететь вовне не дашь и малой. За быком не побежишь нагая… VIII. К ПРОВИНЦИАЛКЕ Может, ты не знала, абдерянка, — Кинфию обидеть очень страшно — Кинфия такие знает травы, Чары есть у Кинфии такие… Что спадешь с лица ты, почернеешь, Будешь ты икать и днем и ночью, Повар=грек твой будет в суп сморкаться, Потому что порчу наведу я, И залечит тебя твой хваленый Врач египтянин. Даже пьяный негр, матрос просоленный, В долгой по любви стосковавшийся дороге, Даже он в постель к тебе не ляжет. Так что, лучше, ты, абдерянка, Кинфию забудь, оставь в покое. Впрочем, пальцем я б не шевельнула, Если сделаешь мне что дурное — Все равно Юпитер, знай, накажет. Кинфию обидеть — очень страшно. 1974 КНИГА ВТОРАЯ I Вьется в урнах предков пепел — нынче Диониса ночь. Все закрыты на просушку Эсквилинские сады, Где исходит черной пеной вечно юный Дионис. Равноденствие, и в чанах сада квасится весна. Он исходит черной грязью, мраком, блеском и забвеньем, Умирает, чтобы снова возродиться в эту ночь. Будь ты богом или смертным — если только существуешь — Занесет тебя налетом, житой жизнью занесет, Как заносит в море дальнем затонувшие галеры Илом, галькой и песком. Я забвенью полусмерти научусь у Диониса, Очищает только смерть. Умирай же вместе с богом, Что, перелетев чрез Форум, упадет в закрытый сад. Налакайся черной грязи, изойди же черной грязью, Ты воскреснешь чистым, юным — воскресит тебя Загрей. II Кто при звуках флейты отдаленной Носом чуть поводит, раздувает ноздри, Кто на помощь слуху зовет обонянье, Тот музы’ку тонко понимает. Кто, поставив пред собою блюдо, Сладкий запах, острый дым вкушает, Наклонив к нему слегка и ухо, Толк тот знает не в одной лишь пище. И любому чувству из шести — какому Ни нашлось бы дело и работа — Смежное он тотчас приплетает, Тотчас же их все зовет на помощь. Поступает он как грек умелый, Управляющий большою виллой, — Хлынет дождь — он выставит кувшины, Не один, а все что только в доме. III Что хорошего в Саратоге дальней? Для чего ты живешь в глуши юга? Все мы ютимся, правда, На дальнем дворе вселенной, А дале’ко — в господской вилле — Музыка, свет и пенье. Мы, как жертвенные ягнята, В щели видим отблеск и отзвук И дрожим, что вот рукой грубой Дверь откроется резко настежь… Ты приедешь, но будет поздно, Ты вернешься потом в столицу, Но меня не найдешь и даже Не найдешь и моей гробницы, Потому что в ворота мира Волосато=железный кулак Стучится. IV. КЛАВДИИ — ПОСЛЕ ПОСЕЩЕНИЯ БОЛЬНОЙ БАБКИ Неужели та, Что была мне домом, Столбом, подпирающим мирозданье, Очага жаром, овечьей шерстью, — Ныне Жирно=сухим насекомым, За косяк взявшись и провожая Невидящим взглядом, Слыша — не слышит И шелушась стоит. V Много, гуляя в горах, камней пестроцветных нашла я. Этот валялся в пыли, унюхала тот под землей. Этот формой прельстил, цветом понравился тот. Все побросала в мешок и его волоку за спиною, Может, в долине потом блеск их и цвет пропадет, В утреннем свете булыжной растает он грудой, Ведь ошибиться легко, по пояс бродя в облаках. Все же — надеюсь, когда их рассыплю в таверне, Скажет: как ярки — плебей, скажет — как редки — знаток. VI Сами смотрят кровавые игры, Жрут ягнят, телят и голубей — И плетут, что очень я жестока. Я в таком ни в чем не виновата. Правда, раз я обварила супом Наглого и мерзкого мальчишку — Пусть под тунику не лезет за обедом, Суп имею право я доесть. Раз в клиента запустила бюстом Брута, кажется. Его мне жалко — Черепки=то выбросить пришлось. Раз нарушила закон гостеприимства — Со стены сорвавши дедушкину пику, Понеслась я с нею на гостей. Уж не помню почему. Забыла. И они ушли с негодованьем, Говоря, что больше не придут. И меня ославили свирепой, Я же кроткая, я кротче всех. Мной рабы мои всегда довольны, Муравья я обойду сторонкой, У ребенка отниму жука. VII НА ПЛЯЖЕ В БАЙИ Падает Солнце в златых болячках, Нежный агнец спускается с гор Черных. Свалялась шерсть его — В репьях и колючках, И дрожит, Перерезана надвое кем=то На песке мокром Звезда морская. Видно, богу бессмертному это угодно, Мне же, смертной, даже и стыдно — Вечно бледной пифией в лихорадке Вдыхать испарения злые И вцепляться в невидимое, как собака В кус вцепляется, головой мотая… Но послушна я веленью бога, Шьющего стрелой золотые песни. Я иду — на плечах моих пещера Тяжелым плащом повисла, И невидимый город Дельфы Дышит зловеще. Варится жизнь моя в котле медном, Золотые солнца в крови кружатся. Тянут Парки шелковые нити. Тащат рыбаки блестящие сети. Задыхаясь, я жабрами хлопаю быстро, И вокруг меня золотые братья Сохнут извиваясь — в тоске Смертной. VIII. РАЗГОВОР Кинфия Грек, ты помнишь ли — во сколько обошелся? Вместо виллы тебя я купила, Чтобы ты, пресыщенный годами, Мудростью старинной начиненный, Помогал мне понимать Платона — В греческом не очень я сильна. Чтобы ты в египетские тайны Посвятил меня, александриец, Но всего=то больше для того ведь, Чтобы ты в скорбях меня утешил. Завтра мне, ты знаешь, стукнет сорок. Что такое возраст? Научи. Как это я сделалась старухой — Не вчера ль в пеленках я лежала? Как это случилось? Объясни. Грек Знаешь ты сама, меня не хуже, — Цифры ничего не означают И для всех течет неравно время. Для одних ползет, для прочих скачет, и никто не знает час расцвета, И тебе быть может в сорок — двадцать. Кинфия Если будешь чепуху молоть ты, То продам тебя иль обменяю На врача и повара. Подумай. Грек В первой люстре мы голубоваты, Во второй — душа в нас зеленеет, В третьей — делается карминной, А в четвертой — в двадцать восемь, значит, Фиолетовою станет, в пятой — желтой, Как в страду пшеница. А потом оранжевой, и дальше Все должна душа переливаться, Все пройти цвета, а мудрой станет — Побелеет, а бывает вовсе И таких цветов, что глаз не знает. Все она проходит превращенья, Измененья, рост и переливы, Ведь нельзя всю жизнь багрово=красным Надоедливым цветком висеть на ветке, Голой, побелевшей от морозов. Только у богов да их любимцев так бывает — Цвет отыщет свой и в нем пребудет, Артемида ведь не станет дряхлой. И Гефест младенцем не бывал. Кинфия Что заладил про богов да про младенцев. Ну а если я на дню меняю цвет свой Сотню раз — то синий, то зеленый? Грек Кинфия, душа твоя — растенье И не может в росте уменьшаться, Но растет и зреет и трепещет. Есть у цвета смысл сокровенный, Есть у цвета тайное значенье. Дождь — есть снег, глубоко постаревший, Оба же они — одна вода, Так душа собою остается у младенца и у старика. Все же знать нам нужно — снег ли, дождь. Кинфия Снег не может вдруг пойти в июне, Дождь не льется мутно в январе. Краснобай ты жалкий и нелепый. И от всех от этих разговоров Почернела вся моя душа. IX Розовые плывут облака над Римом. Проплывают носилки мимо Золотого столба верстового. Сверну к рынку. Перечитаю письмо. Погоди же! «Пусть твое некогда столь любимое тело, Знакомое до боли, до на ступне складки, Станет пеплом В золоте костра погребального — прежде Чем я вернусь из Лузитании дикой. Да! Записываюсь центурионом В легион Жаворонка, прощай же!» Пахнут устрицами таблички, Жареным вепрем, вином сицилийским, духами. На рынке куплю я в лавке Нитку тяжелых жемчужин Цвета облаков, Что сейчас над Римом. 1978 |