Авторы | Проекты | Страница дежурного редактора | Сетевые издания | Литературные блоги | Архив | |
Стихи 16.04.201220.01.2011 28.02.2010 28.12.2008 03.02.2008 16.07.2006 Ретро ХХ век 09.04.2005 02.10.2004 О стихах Переселенец в саду языка (поэтика пространства Олега Юрьева) |
Алла Горбунова ПЕРЕСЕЛЕНЕЦ В САДУ ЯЗЫКА: Поэтика Олега Юрьева связана с пространством столь интенсивно, как мало у кого из современных поэтов. Это касается как его стихов, так и прозы, — прежде всего, «поэмы» «Обстоятельства мест», название которой уже указывает на значимость пространства (места). Образы пространства, ландшафты — необходимые черты этой поэтики. Пространство здесь — это не только место, где разворачивается действие, но полноправный участник и одновременно строительный материал текста, компонент действия. По словам Сергея Слепухина, «пространство определяет динамику взаимодействия пластических элементов стихотворения» Юрьева (1). Он же называет образы поэта сценографическими, то есть пространственными. С точки зрения Слепухина, пространство у Юрьева — это пространство сцены с игрой зеркал и отражений, звездами, расставленными в нужном порядке на небе, а Ленинград (родной город поэта) и Франкфурт-на-Майне, где с 1991 года живет Юрьев, — иллюзорные макеты. Об отношении Юрьева к пространству говорит также Игорь Булатовский, согласно которому все образы Юрьева, увиденные, казалось бы, «со стороны» («со смотровой площадки», «из башенки», «с холма»), отражают то, что на самом деле происходит с поэтом — его «войну» с пространством. Эти образы — части пространства, его «координаты» (2).
Стихи строятся на образах пространства, равно как на созвучиях. Голубая наклонность долин, лиловатая мгла хребтов, копны облаков — все это плоть юрьевского стиха.
Перед глазами переселенца из Советского Союза возникает мультикультурная Европа. Всё в ней смешано. Во Франкфурте-на-Майне есть магазин «Сдесь продаються русские товары». Под видом русских товаров там торгуют молдавским вином, киргизскими сушками, казахскими пряниками, харьковскими тортами. Хозяйка магазина — армянка из Сум. Мы видим многочисленных переселенцев, наводнивших Европу: арабов на марсельском пляже, замшевого индо-пакистанца в узких темных очках, дамочек, которые издали углядывают близоруких сербо-хорватов, индо-пакистанцев и афро-африканцев: «Но сербо-хорватам, индо-пакистанцам и афро-африканцам сейчас не до старых девушек европейских в разноцветных шапочках круглых и треугольных. Они все позалазили на пожарные лестницы и состригают платанам выросшие за лето длинные стоячие ногти с культей»(9) . Переселенцы — гастарбайтеры. Неоднократно у Юрьева их атрибутом выступают солнцезащитные очки, которые ведь не только дают защиту от солнца, но и как бы обозначают дистанцию, отделяют от окружающего мира и других людей, — дистанцию, на которую обречены переселенцы: «Сербо-хорваты, индо-пакистанцы и афро-африканцы в солнцезащитных очках шагали одновременно во все стороны и размахивали кто чем»(10) . Впрочем, выходцев из каких только стран не встретишь здесь: «Под мостом остановился румынский цыган с аккордеоном, снял черную клеенчатую шляпу и поклонился кладке»(11) ; «Встречные бочком-бочком осторожно замедленны и погуживают по-итальянски или же по-польски подшептывают»(12) .
Даже про небо и море он пишет:
Часто у него появляются корабли и поезда — символы странствия:
Евреи, цыгане, корабли, поезда, окружающие субъекта Юрьева, заставляют нас спросить о его месте (или безместности) и попытаться понять его идентичность. В «поэме» «Обстоятельства мест» мы можем поймать его взгляд: это жадный взгляд наблюдателя, но такого наблюдателя, который смотрит на всё с некоторой дистанции, подчеркивающей, что он странник на Земле. В этом взгляде можно увидеть сокровенный смысл странничества, который известен религиозной традиции и представлен, например, в высказываниях св. Иоанна Златоуста: «И для чего ты гордишься отечеством, говорит Он, когда Я повелеваю тебе быть странником всей вселенной, когда ты можешь соделаться таким, что весь мир не будет тебя достоин? Откуда ты происходишь, — это так маловажно, что сами языческие философы не придают этому никакого значения, называют внешним и отводят последнее место»(16) . Или: «Разве ты не знаешь, что настоящая жизнь есть путешествие? Разве ты гражданин? Ты — путник. Понял ты, что я сказал? Ты не гражданин, а путник и странник. Не говорите: у меня такой-то город, а у меня такой-то. Ни у кого нет города; город — горе?; а настоящее есть путь. И мы путешествуем каждый день, пока движется природа...»(17) . И еще: «…если хочешь быть любомудрым, то и всю землю тебе заповедано считать чуждой»(18) .
Что примечательно — это стихотворение про закат в русском небе. Казалось бы, это не чужбина, это родина, но и там нет ничего, что субъект может назвать своим. Субъект Юрьева — кто-то, у кого (уже/еще) нет дома. Нет дома у святого, нет дома у проклятого (поэта). Нет дома, по сути, ни у кого. Субъект этих текстов всё видит, но остается всему чужим. Мы видим это, хотя бы потому что ни в одном из этих прекрасных описаний Европы он не говорит о себе: его там нет. Самих же описаний мест столь много, что мы понимаем, что одному месту нельзя отдать приоритет перед другим, что в каком-то смысле они все, столь уникальные, столь прекрасные, равны в своей чуждости. Субъект не может вписать себя ни в один ландшафт, ни про один образ властно сказать: «мое!» Оттого, когда мы наблюдаем весь этот геопоэтический калейдоскоп, возникает ощущение пронзительной грусти: как будто мы смотрим на переливающееся покрывало иллюзии, и понимаем, как мимолетно всё прекрасное. И только в пятой песне «Обстоятельств мест», которая посвящена еще жизни в СССР, Юрьев делает исключение и говорит о себе, о я. То есть, когда дело касается России и личного прошлого, с ней связанного (трамвай, окраинная ленинградская ночь, когда он сторожил кооператив на Гражданке, студенческая поездка в Пушгоры, студенческая поездка на картошку в область), субъект перестает быть фигурой умолчания.
Эти стихи вообще представляются чрезвычайно важными для Юрьева в аспекте поэтики пространства. Так, Всеволод Власкин пишет об этих «Двух стихотворениях»: «В большой степени нынешнее российское мироощущение определяется геопоэтикой, а точнее, георомантизмом, так же как современная постколониальная культура поглощена поэтикой локуса» (22). Субъект здесь — георомантический герой (Гёльдердин, Батюшков и сам Юрьев). Эти стихи о невозможности дома. Власкин спрашивает: «Куда попадает георомантический герой, после того, как за морем зла или просто за морем он пересек предел, географический, телесный или, возможно, духовный, политический и т.п.?» И отвечает, что переселенец стоит в зазоре между двумя слоями метафорического смысла, он оказывается вне своего прошлого. Эта утрата памяти символически может быть отождествлена с безумием, потому героями стиха оказываются именно Гёльдерлин и Батюшков, в это безумие соскользнувшие.
И еще:
Или в стихотворении «Дождь», в котором идет речь о творении пространства. В нем идет дождь, объединяющий всё — берлинский подслащенный полумрак и каменоломни Праги, облака Варшавы, воздух Нью-Йорка и Кёльн. Дождь как бы рождает это пространство. Про дождь говорится:
В центре дождя оказывается образ небытия — невозможная фигура, двуугольник, сорящий пространством, и он же — ласточка (тоже один из самых значимых поэтических образов для Юрьева). Пространство здесь происходит из тела пустоты. Тело пустоты оказывается матрицей любого, бесчисленного земного пространства (и опять же ласточка):
И всё это происходит один миг, одно сокращение сердца. Всё это стихотворение пронизывают образы небытия, отсутствия, исчезновения: тишина, темнота, пустота, ласточка без тела, тени, дыра, «полуисчезшие небесные клинки».
В этом саду не только прекрасные вещи, но и страшные: птицы здесь полощут горло смертью. Это не стихи о безболезненном счастье, когда поэт как невинное дитя природы пребывает в Раю: прозрение Рая и обреченность мира здесь идут рука об руку. Но Рая так много в этих стихах, потому что это попытка спасения. Очевидна связь Рая Юрьева и Рая Аронзона, но, может быть, в поэзии Юрьева образ Рая в большей степени деформирован. С одной стороны, мы видим исключительную райскую гармонию юрьевского стиха, но видим и «сдвинутость» языкового строя, «сбой» классической просодии, искажение образов — становится понятно, что это не просто «невинный» Рай, но Рай, увиденный сквозь «сдвинутый» и искаженный мир. В этих стихах есть и гармония, и рана.
Иногда — Петербург как цветущий сад, иногда Европа, а иногда — даже Америка («Парящий сад в смятении своем <…> в Америке полночной мы живем»). Но и в Америке — те же облака, небо, зеркала, дым, тьма, полночь.
Это ностальгическое отношение распространяется также на язык, на предшествовавшую литературную традицию — применительно к ней он тоже испытывает тягу «повсюду быть дома», и потому ностальгически пересоздает прошлое, становящееся основой для нового высказывания. В этом смысле Гёльдерлин, Батюшков, Аронзон — объекты ностальгии. В ностальгии по языку Юрьев пересоздает язык и переписывает историю поэзии. И здесь происходит обращение языка к истокам, к подземным ключам, что обнаруживаются в Саду Языка. Вообще слияние языка и топоса — тоже хайдеггеровская тема. Так, у Хайдеггера есть сборник Holzwege, название которого переводили как «Дороги, ведущие в никуда» или «Дебри». Под этими дорогами, естественно, имелись в виду пути хайдеггеровской мысли (и языка). Но когда во время прогулки с бароном фон Вейцзеккером они дошли до конца лесной дороги, где из-под мха проступала вода, философ сказал: «Это лесная тропа (Holzweg). Она ведет к источникам»(31) .
Юрьев осуществляет флексивное уловление пространства за счет деформации языка: «расплоины» неба, «вугленные яблоки огня» и т.д. Для этой цели он также использует едва заметные языковые смещения: «облако всплыло в окне», «облако с пыла в окне», «облако стыло в окне», «облако с тыла в окне». Образы пространства неотделимы от восприятия, и необходимо провести с языком особую работу, чтобы сделать его пригодным для передачи тончайших нюансов. Для Юрьева характерно необычайно обостренное внимание к пространственным образам, и очень интересно то, как он передает их с помощью языка. Для этого используются многочисленные приставки, присоединяемые к словам, обычно их не требующим (ужухнувшие, ощепь и т.д.), небольшие трансформации слов, превращающие их почти в неологизмы. Эти модифицированные слова часто похожи на архаизмы: например, во фразе «съемные дрожала дождя» дрожала — это неологизм, но звучит он архаично, как какие-нибудь зерцала, стрекала и т.д. Юрьев дает искаженные формы привычных слов: «передрогнул корабль». И часто такая подвижность языка связана именно с уточнением нюансов восприятия: мы понимаем, чем отличается обычное вздрогнул от передрогнул, хотя второго слова в русском языке как бы нет. Местами возникает иллюзия какого-то возвышенного и древнего языка, но на самом деле это новый и единственный язык. Это не столько работа архаики, сколько работа по созиданию и обновлению языка. За псевдоархаизмом скрывается обновление языка, его подвижность и максимальная приближенность к восприятию.
В Саду также Кюхельбекер и «толстый Фет», Батюшков, Гёльдерлин, Лев Толстой «худой и пьяный, над тупыми колоколами» и Тютчев «тучный». Классические размеры традиции несут память, и в юрьевском исполнении играют с той памятью, что в них вложена:
Или ностальгическое:
В этом Саду Языка живут Елена Шварц — осокорь, и Александр Миронов. В стихотворении «Слетай на родину, — я ласточке скажу…» Петербург описывается как место, «где Аронзонов жук взбегает по ножу», где гусеница Вольфа, ломоносовский кузнечик над рекой, и «Лены воробей». В другом стихотворении поэты что-то сыплют с неба в город: Бродский сеет перхоть на карниз (и отношение к нему сразу становится понятным), Аронзон сыплет солнечный мелкий горошек в золотую дыру, а субъект стихотворения спрашивает Елену Шварц, что она шлет с неба?
(1) Слепухин С. Сценография драмы (О стихах Олега Юрьева) // Сетевая словесность. Опубл.: 8.10.2007 (http://www.netslova.ru/os/ss_jurjew.html). (2) Булатовский И. Обо всем остальном // Воздух. 2010. № 1. (3) Carter Р. Material Thinking. Melbourne: Melbourne University Press, 2004. P. 2; цит. по: Власкин Вс. О «Двух стихотворениях» Олега Юрьева // Новая камера хранения (http://newkamera.de/ostihah/vsevolod_vlaskin_o_jurjewe.html). (4) Юрьев О. О Родине. М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2013. С. 26. (5) Юрьев О. Обстоятельства мест. М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2010. С. 28. (6) Там же. С. 30. (7) Юрьев О. Избранные стихи и хоры. М.: Новое литературное обозрение, 2004. С. 155. (8) Там же. С.156. (9) Юрьев О. Обстоятельства мест. С. 40. (10) Там же. С. 30. (11) Там же. С. 32. (12) Там же. С. 33. (13) Юрьев О. Стихи и другие стихотворения. М.: Новое издательство, 2011. С. 8. (14) Юрьев О. Избранные стихи и хоры. С. 86. (15) Юрьев О. Стихи и другие стихотворения. С. 8. (16) Иоанн Златоуст. Толкование на Евангелие от Матфея (http://predanie.ru/lib/book/68213/). (17) Иоанн Златоуст. Беседа, когда Евтропий, найденный вне церкви, был схвачен, и о садах и писаниях, и на слова: «Стала царица одесную Тебя» (Псал.44:10) (http://omsk-eparhiya.ru/orthodoxbasics/Osnovi/IoannZl/03/Z03_2_26_2.htm). (18) Иоанн Златоуст. Слово о том, что кто сам себе не вредит, тому никто вредить не может (http://krotov.info/library/08_z/zlatoust/03_02_01.htm#13). (19) Юрьев О. Избранные стихи и хоры. С. 45. (20) Юрьев О. Стихи и другие стихотворения. С 87. (21) Там же. С. 88. (22) Власкин Вс. О «Двух стихотворениях» Олега Юрьева // Новая камера хранения (http://newkamera.de/ostihah/vsevolod_vlaskin_o_jurjewe.html). (23) Юрьев О. Стихи и другие стихотворения. С. 24. (24) Освобождённый Улисс: Современная русская поэзия за пределами России. М.: Новое литературное обозрение, 2004 (http://www.litkarta.ru/projects/ulysses/texts/content/yuriev/view_print/). (25) Там же. (26) Там же. (27) Юрьев О. О Родине. С. 18—19. (28) Юрьев О. Избранные стихи и хоры. С. 181. (29) Novalis. Schriften. Jena, 1923. Bd. 2. S. 179; цит. по: Хайдеггер М. Время и бытие. М.: Республика, 1993. С. 330. (30) Юрьев О. О Родине. С. 53. (31) Хайдеггер М. Время и бытие. М.: Республика, 1993. С. 6. (32) Булатовский И. Объяснение в любви Олегу Юрьеву // Воздух. 2010. № 1. С. 5. (33) Айзенберг М. Твердые правила // Юрьев О. Избранные стихи и хоры. С. 7. (34) Юрьев О. Избранные стихи и хоры. С. 206. (35) Юрьев О. Стихи и другие стихотворения. С. 35. (36) Юрьев О. Стихи и другие стихотворения. С. 73. |