Под катом — кое-что из самого любимого.

ЭЛЕГИЯ НА РЕНТГЕНОВСКИЙ СНИМОК МОЕГО ЧЕРЕПА

Флейтист хвастлив, а Бог неистов —
Он с Марсия живого кожу снял.
И такова судьба земных флейтистов,
И каждому, ревнуя, скажет в срок:
«Ты меду музыки лизнул, но весь ты в тине,
Все тот же грязи ты комок,
И смерти косточка в тебе посередине».
Был богом света Аполлон,
Но помрачился —
Когда ты, Марсий, вкруг руки
Его от боли вился.
И вот теперь он бог мерцанья,
Но вечны и твои стенанья.
И мой Бог, помрачась,
Мне подсунул тот снимок,
Где мой череп, светясь,
Выбыв из невидимок,
Плыл, затмив вечер ранний,
Обнажившийся сад;
Был он — плотно-туманный —
Жидкой тьмою объят,
В нем сплеталися тени и облака,
И моя задрожала рука.
Этот череп был мой,
Но меня он не знал,
Он подробной отделкой
Похож на турецкий кинжал —
Он хорошей работы,
И чист он и тверд,
Но оскаленный этот
Живой еще рот…
Кость! Ты долго желтела,
Тяжелела, как грех,
Ты старела и зрела, как грецкий орех, —
Для смерти подарок.
Обнаглела во мне эта желтая кость,
Запахнула кожу, как полсть,
Понеслася и правит мной,
Тормозя у глазных арок.
Вот стою перед Богом в тоске
И свой череп держу я в дрожащей руке, —
Боже, что мне с ним делать?
В глазницы ли плюнуть?
Вино ли налить?
Или снова на шею надеть и носить?
И кидаю его — это легкое с виду ядро,
Он летит, грохоча, среди звезд, как ведро.
Но вернулся он снова и, на шею взлетев, напомнил мне для утешенья:
Давно в гостях — на столике — стоял его собрат, для украшенья,
И смертожизнь он вел засохшего растенья,
Подобьем храма иль фиала, —
Там было много выпито, но не хватало,
И некто тот череп взял и обносить гостей им стал,
Чтобы собрать на белую бутылку,
Монеты сыпались, звеня, по темному затылку,
А я его тотчас же отняла,
Поставила на место — успокойся,
И он котенком о ладонь мою потерся.
За это мне наградой будет то,
Что череп мой не осквернит никто —
Ни червь туда не влезет, ни новый Гамлет в руки не возьмет.
Когда наступит мой конец — с огнем пойду я под венец.
Но странно мне другое — это
Что я в себе не чувствую скелета,
Ни черепа, ни мяса, ни костей,
Скорее же — воронкой после взрыва,
Иль памятью потерянных вестей,
Туманностью или туманом,
Иль духом, новой жизнью пьяным.
Но ты мне будешь помещенье,
Когда засвищут Воскресенье.
Ты — духа моего пупок,
Лети скорее на Восток.
Вокруг тебя я пыльным облаком
Взметнусь, кружась, твердея в Слово,
Но жаль, что старым, нежным творогом
Тебя уж не наполнят снова.

1972

РАСПРОДАЖА БИБЛИОТЕКИ ИСТОРИКА

Вот тот нагой, что там в углу сидит –
на нем чужой башмак с алмазной пряжкой –
он бледен, жалок, не был знаменит
и жил он дома меньше, чем на Пряжке.

Это в веке чужом золотят стремена,
так причудливо строят и крепко.
Но когда ты живешь — то в свои времена
и буденовка кажется кепкой.

Потому он ушел, он сошел по мосткам –
корешков – по хрустящим оторванным – вниз –
к фижмам, к пахнущим уксусом слабым вискам,
где для яда – крапленый сервиз.

Где масоны выводят в ночи цыплят
из вареных вкрутую яиц,
но их шепот так слаб, так прозрачен наряд,
так безглаво сиянье лиц!

С волной паломников он шел в другое лето,
кто темные их воды пьет?
За желтой и сухой гвоздикой Назарета
дитя босое в сумраках бредет.

Он повсюду – в полях и в трактирах искал
полета отравленной шпаги,
но бесплотное сердце клинок протыкал,
только разум мутя и лишая отваги.

Лик человечества — не звук пустой –
есть люди-уши, люди-ноздри, зубы.
В те дни небрит, весь в бороде густой,
не то, что, что в наши дни – тончал и шел на убыль.

Все души с прочернью, как лес весной,
но вот придет, светясь, Франциск Ассизский.
Чтоб мир прелестен стал, как одалиска,
довольно и одной души, одной!

Но закрутилось колесо, срывая все одежды –
повсюду – легионы двойников,
их не найти, нет никакой надежды,
зарывшись в легионы дневников.

Идет, острижена, на плаху королева,
но чтоб замкнулся этот крут –
вперед затылком мчится дева
и смотрит пристально на ют,

Когда она подходит ближе,
из-под корвета вынимая нош,
хоть плещешься в ботинке с красной жижей,
Марат, ты в этот миг на Короля похож.

Повсюду центр мира – странный луч
в моем мизинце и в зрачке Сократа,
в трамвае, на луне, в разрыве мокрых туч
и в животе разорванном солдата.

Где в огненной розе поет Нерон
и перед зеркалом строит рожи,
Где в луну Калигула так влюблен,
что плачет и просит спуститься на ложе.

Где Клеопатра, ночной мотылек,
с россыпью звезд на крылах своих нежных,
флот деревянный – магнит уволок,
дикий, он тянет – что не железно.

Ах, он всех – он даже Петра любил,
что Россию разрезал вдоль,
чeрой икрой мужиков мостовые мостил,
но душ не поймал их, вертких, как моль.

Ах, не он ли и Павлу валерьянку носил,
Просил – не ссылай хоть полками –
но тот хрипел, и тень поносил,
и как дитя топтал ногами…

Он в комнате пустой – все унесли,
его витряж разбили на осколки,
пометы стерли, вынули иголки,
что тень скрепляли с пустотой земли.

Но больше он любил в архивах находить,
кого напрочь забыто имя –
при свете ярком странно так скрестит’
свои глаза – с смеженными, слепыми,

но благодарными. А сам он знал,
что уж его наверно не вспомянут.
У входа, прочем, душ един клубится вал,
А имена как жребии мы тянем…

1974

ЗВЕРЬ-ЦВЕТОК

Иудейское древо цветет
вдоль ствола сиреневым цветом.
Предчувствие жизни до смерти живет.
Холодный огонь вдоль костей обожжет,
когда светлый дождик пройдет
в день Петров на изломе лета.
Вот-вот цветы взойдут алея
на ребрах, у ключиц, на голове.
Напишут в травнике — Elena arborea —
во льдистой водится она Гиперборее
в садах кирпичных, в каменной траве.
Из глаз полезли темные гвоздики,
я — куст из роз и незабудок сразу,
как будто мне привил садовник дикий
тяжелую цветочную проказу.
Я буду фиолетовой и красной,
багровой, желтой, черной, золотой,
я буду в облаке жужжащем и опасном —
шмелей и ос заветный водопой.
Когда ж я отцвету, о Боже, Боже,
какой останется искусанный комок —
остывшая и с лопнувшею кожей,
отцветший полумертвый зверь-цветок.
1976

* * *
Ирэне Ясногородской

Танцующий Давид, и я с тобою вместе!
Я голубем взовьюсь, а ветки, вести
Подпрыгнут сами в клюв,
Не камень — пташка в ярости,
Ведь он — Творец, Бог дерзости.
Выламывайтесь, руки! Голова,
Летай из левой в правую ладонь.
До соли выкипели все слова,
В Престолы превратились все слова
И гнется, как змея, огонь.
Трещите, волосы, звените, кости!
Меня в костер для Бога щепкой бросьте.
Вот зеркало — граненый океан —
Живые и истлевшие глаза,
Хотя Тебя не видно там,
Но Ты висишь в них, как слеза.
О Господи, позволь
Твою утишить боль.
Нам не бывает больно,
Мучений мы не знаем,
И землю, горы, волны
Зовем как прежде — раем.
О Господи, позволь
Твою утишить боль.
Щекочущая кровь, хохочущие кости,
Меня к престолу Божию подбросьте.

Январь-февраль 1978

* * *

Как эта улица зовется — ты на дощечке прочитай,
А для меня ее названье — мой рай, потерянный мой рай.
Как этот город весь зовется — ты у прохожего узнай,
А для меня его названье — мой рай, потерянный мой рай.
И потому что он потерян — его сады цветут еще,
И сердце бьется, сердце рвется счастливым пойманным лещом.
Там крысы черные сновали в кустах над светлою рекой —
Они допущены, им можно, ничто не портит рай земной.
Ты излучал сиянье даже, заботливо мне говоря,
Что если пиво пьешь, то надо стакана подсолить края.
Какое это было время — пойду взгляну в календари,
Ты как халат, тебя одели, Бог над тобою и внутри.
Ты ломок, тонок, ты крошишься фарфоровою чашкой — в ней
Просвечивает Бог, наверно. Мне это все видней, видней.
Он скорлупу твою земную проклевывает на глазах,
Ты ходишь сгорбившись, еще бы — кто на твоих сидит плечах?
Ах, я взяла бы эту ношу, но я не внесена в реестр.
Пойдем же на проспект, посмотрим — как под дождем идет оркестр.
Как ливень теплый льется в зевы гремящих труб.
Играя вниз,
С «Славянкой» падает с обрыва
мой Парадиз.

1982

ДЕВЯТИСВЕЧНИК
(Колыбельная)

Елене Лебедевой

Вот старушка – церковная соня –
Собирает огарки свечей,
А между тем, она – Храм Соломонов,
Весь позолоченный
И ничей.

Вот одинокая колокольня,
Ни у кого нет от ней ключей,
А между тем, она – Храм Соломонов,
Или прекраснее,
И ничей.

Вот на вершине сидит ворона,
Ежась пред войском зимних ночей,
А между тем, она – Храм Соломонов,
Еще прекраснее,
И ничей.

Вот и дни мои, будто солома,
Недостойные даже печей.
А между тем, они – Храм Соломонов,
Или прекраснее,
И ничей.

Вот и Луна – вкось по небосклону
Туда и сюда – будто качель,
А между тем, она – Храм Соломонов,
Весь позолоченный
И ничей.

Вот и солнце ходит бессонно,
Яростных с мира не сводит очей,
А между тем, оно – Храм Соломонов,
Весь позолоченный
И ничей.

Вот и мир весь – в грязи и стонах,
И постоялый двор палачей,
А между тем, он – Храм Соломонов,
Или прекраснее,
И ничей.

Вот оно – Имя – в воздуха лоне,
В блеске невидимых мечей,
А между тем, оно – Храм Соломонов,
Еще прекраснее,
И ничей.

Вот и могилка в траве вся тонет,
Над ней не слышно ни слез ни речей,
А между тем, она – Храм Соломонов,
Весь позолоченный
И ничей.

1987

ПЕСНЯ ПТИЦЫ НА ДНЕ МОРСКОМ

Мне нынче очень грустно,
Мне грустно до зевоты –
До утопанья в сон.
Плавны водовороты,
О, не противься морю,
Луне, воде и горю,
Кружась, я упадаю
В заросший тиной склон,
В замшелых колоколен
Глухой немирный звон.

Птица скользит под волнами,
Гнет их с усильем крылами.

Среди камней лощеных
Ушные завитки
Ракушек навощенных,
И водоросль змеится,
Тритон плывет над ними,
С трудом крадется птица,
Толкаясь в дно крылами,
Не вить гнездо на камне,
Не, рыбы, жить меж вами,
А петь глубинам, глыбам
В морской ночной содом
Глухим придонным рыбам
О звездах над прудом,
О древней коже дуба
И об огне свечном,
И о пещных огнях,
Негаснущих лампадках,
О пыли мотыльков,
Об их тревоге краткой,
О выжженных костях.

Птица скользит под водами,
Гнет их с усильем крылами.

Выест зрачок твой синяя соль,
Боль тебе клюв грызет,
Спой, вцепясь в костяное плечо,
Утопленнику про юдоль,
Где он зажигал свечу.
Птица скользит под водами,
Гнет их с усильем крылами.
Поет, как с ветки на рассвете,
О солнце и сиянье сада,
Но вести о жаре и свете
Прохладные не верят гады.
Поверит сумрачный конек –
Когда потонет в круглой шлюпке,
В ореховой сухой скорлупке
Пещерный тихий огонек –
Тогда поверит морской конек.

Стоит ли петь, где не слышит никто,
Трель выводить на дне?
С лодки свесясь, я жду тебя,
Птица, взлетай в глубине.

24 декабря 1994

* * *
Никого, кроме Тебя,
Больше нету у меня,
Свет жестокий, Бог.
Разве взвесил ты, измерил
Бремя груза Твоего?
Мое сердце меньше боли,
Горя своего.
Ехать дальше нету силы,
Смерть насквозь изъела жилы,
Жизнь куснула щеткой жал.
Никого, кроме Тебя,
Нету больше у меня,
Никого же, ничего же –
Кроме боли и огня.
Божеская немота,
Человечья глухота,
Над Тобою высота,
Под Тобою глубина,
Высота и глубина.
И в одном глазу лазурном
Дырочка видна,
А в другом глазу пурпурном
Нету дна.

1998