Никита Елисеев рассказал мне, что Честертон был крайне неуравновешенным человеком и что в начале Первой Мировой он, на нервной почве, год пролежал в коме, после чего окончательно и перешел в католицизм. Но, скорее всего, и потом сидел на игле.
Это многое объясняет. Если некто так истово проповедует здравый смысл как панацею от всех бед – сразу закрадывается подозрение: а не терапия ли это?
Теперь посмотрим свежими глазами на следующий эпизод.

«Майор Морис Беринг… привел какого-то русского в военной форме. Последний говорил без умолку, несмотря даже на попытки Беллока перебить его – что там какие-то бомбы! Он произносил непрерывный монолог по-французски, который всех нас захватил. В его речах было качество, присущее его нации – качество, которое многие пытались определить, и которое, попросту говоря, состоит в том, что русские обладают всеми возможными человеческими талантами, кроме здравого смысла. Он был аристократом, землевладельцем, офицером одного из блестящих полков старой армии – человеком, принадлежащим во всех отношениях к старому режиму. Но было в нем нечто, без чего нельзя стать большевиком – нечто, что я замечал во всех русских, каких мне приходилось встречать. Скажу только, что, когда он вышел в дверь, мне показалось, что он вполне мог бы удалиться и через окно. Он не коммунист, а утопист, причем утопия его намного безумнее любого коммунизма. Его практическое предложение состояло в том, что только поэтов следует допускать к управлению миром. Он торжественно объявил нам, что и сам он поэт. Я был польщен его любезностью, когда он назначил меня, как собрата-поэта, абсолютным и самодержавным правителем Англии. Подобным образом Д’Аннунцио возведен был на итальянский, а Франс – на французский престол…Он уверен в том, что, если политикой будут заниматься поэты или, по крайней мере, писатели, они никогда не допустят ошибок и всегда смогут найти между собой общий язык. Короли, магнаты или народные толпы способны столкнуться в слепой ненависти, литераторы же поссориться не в состоянии. Примерно на этом этапе нового социального устройства я стал различать звуки за сценой (как обычно пишут в ремарках), а затем вибрирующий рокот и гром небесной войны. Пруссия, подобно Сатане, извергала огонь на город наших отцов, и что бы там ни говорили против нее, поэты ей не управляют. Разумеется, мы продолжали беседу…Мне трудно вообразить более удивительные обстоятельства собственной смерти, чем эту сцену в большом доме в Мэйфере, когда я слушал безумного русского, предлагавшего мне английскую корону».

Цитата – из мемуаров Честертона, а «безумный русский офицер» (это известно) – никто иной, как Николай Степанович Гумилев. Человек редкостного для большого поэта душевного здоровья, который в самом деле был сторонником участия людей искусства в управлении государством (ради этого, видимо, и ввязался в злосчастный таганцевский заговор) – но в застольной беседе доводил все до крайностей, провоцировал, поддразнивал собеседника (кроме того, разговор шел по-французски, говорил Гумилев на этом языке не идеально, тонкости и оттенки, естественно, ускользали). И можно представить себе реакцию действительно сумасшедшего, только-только оправившегося Честертона: «Тьфу, тьфу, сгинь, рассыпься! Лучше прусские бомбы!»

ОДНА МИНУТА ПОЛИТИКИ

Участники столкновения во время демонстрации 21 августа по-разному описывают происшествие. Одно различие особенно замечательно.
Демократы-демонстранты утверждают, но на них напали чернорубашечники-евразийцы.
Евразийцы уверяют, что они были в белых рубахах.

(Между прочим, в американской газете я видел такое выражение:
«Ruanda black hundreds…»
Вот в данном случае несомненно, что – black.
Интересно, знают ли хоть кто-то из американских журналистов первоначальный смысл выражения «черная сотня»?)