Среди встреченных на фестивале был К. М. Азадовский:

Как выяснилось в ходе беседы, К. М. перевел недавно биографию Мандельштама швейцарского слависта и переводчика Ральфа Дутли. Немецкое издание Ольга Мартынова рецензировала в газете «Die Welt», а несколько позже сделала по мотивам этой рецензии передачу для программы «Поверх барьеров» Сергея Сергеевича Юрьенена. Передача заканчивалась следующими словами:

…речь идет о толстой-претолстой книге на немецком языке, ограниченной, примитивно-идеологизирующей, часто неточной, в известном смысле оскорбительной для русской культуры — и это книга уже несколько раз восхищенно обозревалась в российской печати и возможно, через некоторое время, оплаченная каким-нибудь доброхотным фондом, выйдет по-русски. Ничего страшного, конечно, но зачем же такое импортировать? Такого мы и сами уже много произвели.

Поскольку предсказание, к сожалению, сбылось («Век мой, зверь мой. Осип Мандельштам. Биография». Изд-во «Академический проект», СПб., 2005), то… Короче говоря, под катом рецензия. Синий текст — вступительное слово ведущего передачи.
Ральф Дутли, живущий в Германии швейцарский славист и переводчик, выпустил в своем переводе и со своими комментариями десятитомное собрание сочинений Осипа Мандельштама. Как ни относись к качеству этих переводов и комментариев — труд титанический и заслуживающий уважения. Венцом пятнадцатилетней работы стала биография Мандельштама под названием «Век мой, зверь мой», вышедшая в конце прошлого года и собравшая огромную прессу, в основном положительную или, по меньшей мере, уважительную, хотя почти везде отмечалась тяжесть и выспренность языка Дутли. Интересная закономерность: чем меньше рецензент имел личного отношения к России, тем больше была его уверенность в аутентичности предложенной картины и, соответственно, общественной значимости объемистого труда для немецкоязычной культуры. На общем фоне однозначно тревожно прозвучали только две рецензии — и обе принадлежали перу критиков русского происхождения.

Несмотря на название, о «веке», то есть о времени и о среде Мандельштама, на шестьсот тридцати страницах не рассказывается практически ничего. Ни атмосферы, ни панорамы, ни деталей, из которых состоит всякая жизнь. Метод простой: Дутли следует за биографическими датами своего героя, оснащенный единственно верной доктриной понимания этой жизни, и доказывает ее выдержками из сочинений Мандельштама, причем цитирует и пересказывает своими словами не только прозу и статьи, но и стихи. Вероятно, некоторая филологическая наивность позволяет ему обращаться с художественной литературой как с биографическим документом, причем документом из первых рук. Вся секундарная литература и все мандельштамоведение последовательно игнорируются — не потому что не прочитаны, а потому что отвергнуты. За исключением воспоминаний Надежды Яковлевны Мандельштам. О них лучше всего сказал, вероятно, Михаил Гаспаров: «Н. Я, Мандельштам никоим образом не была пассивной тенью своего мужа. Она — самостоятельный и очень талантливый публицист, написавший обличительную книгу против советского тоталитарного режима и его идеологии. В этой книге она пользовалась как аргументами судьбой мужа и его высказываниями». Книги Надежды Мандельштам сыграли большую роль в распространении известности Мандельштама, в первую очередь на Западе. И можно себе представить, какое впечатление произвели они в свое время на молодого швейцарского студента, решившего связать свою судьбу с великим русским поэтом. Но в этом, своем времени, т.е. в семидесятых годах — времени политики, публицистики, «холодной войны», в каменном веке науки о Мандельштаме — Ральф Дутли так навсегда и остался. Везде ему мерещатся «политические» намеки. Кажется, нет такой строчки у Мандельштама, за которой бы не маячил товарищ Сталин. Контраргументы, если вообще упоминаются, отводятся в манере, напоминающей полемику времен, о которых идет речь. Чуть что, появляются «трусость», «приспособленчество», «самооправдание» и «самоконтроль». Кажется, «западный наблюдатель», как Ральф Дутли себя в таких случаях часто именует, не способен поверить, что если чье-то мнение отличается от его собственного, т.е. мнения Надежды Яковлевны Мандельштам, то у этого могут быть какие-то иные объяснения, кроме вышеупомянутых личных пороков. Как известно, среди тех, кто уже в шестидесятых и семидесятых годах посмел высказаться насчет некоторых упрощений и искажений обстоятельств в трудах «великой вдовы», были и Анна Ахматова, и Лидия Чуковская, которым довольно трудно пришить «приспособленчество» и «самооправдание». Но Дутли это не смущает. По ходу чтения не оставляет ощущение, что автор глубоко убежден, что «западный наблюдатель» понимает все лучше уже просто потому, что он «западный».
Мандельштам показан существующим в абсолютном вакууме, в соответствии с мифом, согласно которому он был изолированным борцом со сталинизмом. Никакой русской литературы, никакой русской культуры не существует — еще бы, вся она, за исключением четы Мандельштамов, состоит из приспособленцев, карьеристов и предателей. Читатель не узнает практически ничего ни о петербургском круге Мандельштама десятых годов, ни о безумии времен революции и гражданской войны, ни о диковатом литературном быте второй половины двадцатых годов. Только женщины появляются с некоторой регулярностью, да и то при условии, что они «не представляют серьезной угрозы любви к Надежде». Невозможно избавится от подозрения, что швейцарский исследователь до такой степени отождествил себя с Надеждой Яковлевной, что уже не в состоянии различить, где она, а где он сам. Злые славистические языки втихую уже обзывают Дутли «швейцарской вдовой Мандельштама».

Печальнее всего, что Ральф Дутли довольно плохо понимает стихи любимого поэта. Просто к примеру: знаменитое стихотворение к Марии Петровых, «Мастерица виноватых взоров», комментируется следующим образом: «Стихотворение-сон об утоплении вместе с возлюбленной, и никто не знает, где происходит это эротическое событие — в постели или в аквариуме» Ну почему же никто? В стихотворении действительно имеется вода и встречаются рыбы, но центральным его образом является жестокий восточный обычай — зашить в мешок неверную жену вместе с любовником, да и утопить. Обстоятельства написания стихотворения и переход от «турчанки» Марии Петровых к ориентальной экзотике довольно хорошо выяснены.

Одной из самых болезненных проблем мандельштамоведения является, как известно, так называемая «Ода Сталину» и прочие поздние тексты, как например, «Стихи о неизвестном солдате», разобранные в ставшей классической статье Михаила Гаспарова. Мандельштам был уверен, что после «эпиграммы на Сталина», то есть «Мы живем под собою не чуя страны», его расстреляют, и когда этого не произошло, воспринял продолжение жизни как вторую, новую, дарованную жизнь, где захотел «быть со всеми», «дышать и большеветь». Поздние стихи Мандельштама — это стихи из «жизни за жизнью» и только в последнее время литературная наука постепенно подошла к их пониманию. Но для Дутли проблема не болезненна, потому что ее не существует. В данном конкретном случае ему даже удалось перещеголять Надежду Яковлевну, объяснявшую «Оду Сталину» минутной слабостью поэта. Дутли видит в ней антисталинскую сатиру (!).

Человек-Мандельштам капитулировал перед чудовищем Истории, поэзия его как самостоятельный, автономный организм капитулировать не смогла, не сумела, отказалась, даже в «Оде к Сталину». В этом — чудо жизни и поэзии Мандельштама, его беспримерность и единственность. Впрочем, это другая тема. Сейчас речь идет о толстой-претолстой книге на немецком языке, ограниченной, примитивно- идеологизирующей, часто неточной, в известном смысле оскорбительной для русской культуры — и это книга уже несколько раз восхищенно обозревалась в российской печати и возможно, через некоторое время, оплаченная каким-нибудь доброхотным фондом, выйдет по-русски. Ничего страшного, конечно, но зачем же такое импортировать? Такого мы и сами уже много произвели.

Ольга Мартынова

Ральф Дутли, кстати, тоже был на фестивале Рильке. Докладывал о переписке Рильке с Цветаевой.

Мы очень издали здоровались.