к записи о современной литературофобии (а ни в коем случае не о присуждении кому-то каких-то премий):
под этой статьей мог бы подписаться почти безоговорочно (если бы знал позитивную программу автора: бывает, что согласишься с кем-нибудь в том, что не нравится, а потом как выяснится, чтó ему нравится, и расхочется с ним соглашаться в чем бы то ни было).
Единственное, что в любом случае хотел бы оговорить: одну книгу Светланы Василенко я читал («Дурочку») — и это, на мой вкус, хорошая книга, написанная хорошей прозой.
Это я так — чтобы жизнь не казалась слишком простой.
Вы, Олег, мне нынче долго снились в одном литературно-бытовом сне. Из него главное впечатление — необыкновенно приятно было наконец познакомиться!
Спасибо.
Надеюсь, я ничего не сморозил неуместного и вообще вел себя хорошо.
Делились семейным опытом. Рассказали, что Ольга кормила сына до 7 лет )
Значит, все-таки сморозил.
Как раз уместное предостережение: не увлекайся, Света, скоро в школу!
И не зная позитивной программы (фи, какие глупости), соглашаюсь. Очень хорошо и метко написал.
+1
Возможно, такое явление — современная литературофобия (или фобия современной литературы?) действительно имеет место. Но в чем его причина, как Вы полагаете?
Во-первых, я полностью согласен с анализом, данным в статье Ольги Мартыновой, на которую я дал ссылку в первой записи на эту тему: http://www.openspace.ru/literature/events/details/12295/
Статья рассматривает на частном примере (текущая «форматная» проза сравнительно молодых/новых авторов, выдаваемая крупными издательствами и частью критики за «современную русскую литературу», что, конечно, а)ерунда и б)оскорбление русской литературы) общую тенденцию: реванш советского культурно-антропологического типа, который, конечно, осуществляется не только таким способом и не только на этих носителях. Но здесь это очень наглядно. Достаточно прочесть несколько страниц какого-нибудь Прилепина, не говоря уже о Шаргунове, чтобы понять (если человек вообще способен что-то понять), что эти люди писать не могут и нет никаких шансов, что когда-либо смогут. Гораздо труднее объяснить, почему написанный в технике Юлиана Семенова роман Улицкой не только не литература, но и довольно скверная мораль.
Во-вторых, конечно, следует учитывать, что эта враждебность к литературе (как я ее, т. е. литературу, понимаю; со своей точки зрения эти люди, вероятно, считают литературой именно то, чем они занимаются) — это не что-то новое, вдруг возникшее: это совершенно нормальное для советской цивилизации отношение. Все это я слышал, сколько себя помю: это нам (народу) слишком сложно, «литературщина», «модернизм», «индивидуализм», ничему не учит, читать трудно и т. д. Этому учили в школах, это было само собой разумеющимся в семьях при объяснении детям «Каштанки» и «Войны и мира», совписателей дообразовывли в этом же смысли в Литинституте и прочих заведениях. Дело вовсе не в советской идеологии — ее легко заменить (и она уже тогда легко заменялась) на что угодно такое же плоское и примитивное: на демшизу, на того или иного сорта мифологический национализм (не только великорусский, но и «республиканский», что привели к созданию в республиках типа Грузии, Эстонии или Латвии фашистоидных «национальных элит»), на злобно-умильное интеллигентское православие. Дело не в этом, а в самом отношении к литературе: зачем она нужна, из чего она состоит и т. д. и т. п. Это все оставалось прежним, советским, т. е. основанным на примитивизированнымх представлениях «прогрессивной интеллигенции» XIX века.
Было бы странно, если бы реванш этот не произошел. В конце концов миллионы людей, оглоушенных крушением того порядка вещей, в котором они выросли, неважно, как они при этом относились к советской власти, должны были когда-то очнуться и попытаться утвердить свои ценностные представления. Логично, что это произошло в нулевых годах: массовое повышение уровня жизни средней интеллигенции, в том числе провинциальной, привело к восстановлению ее самоуважения, интереса ее к чтению за пределами Марининой и Донцовой, а следовательно привело к тому, что воспряли духом и обслуживающие их литературой люди — издательские люди, книготорговые люди, писательские люди. Протрезвление же другой ее части, меньшей, столичной, от иллюзии близости к власти и богатству, наполнили ее горечью и ненавистью и заставило искать союзников неважно где и в ком — не до эстетизма-де (за это сейчас частично и расплачиваются те, кто чокался с топровыми и прохановыми на фуршетах).
Все это можно понять и куда более подробно проанализировать. Можно. Но понять не означает согласиться. Скорее даже наоборот.
Тридцать лет назад всю эту пургу про духовность-народность-жизнь-в-формах-жизни бесконечно несла гигантская машина отупления — с телевидением, академическими институтами, школами, вузами, танками и ракетами. И то удавалось справляться как-то. А сейчас-то уж — смешно даже!
Но это, конечно, не значит, что не нужно наблюдать и анализировать «процессы настоящего момента». Чем я отчасти и занимаюсь.
Благодарю! Со вчерашнего дня размышляю над Вашими словами.
Действительно, спорить не с чем. Но тезис автора слабее Вашего. Он не ставит вопроса о том, литература ли то-то и то-то. Он только указывает на отношение к литературе тех, кто выдает премии, — отношение утилитарное: литература как средство, не как нечто в себе.
Ну, автор указывает на многие частные, но немаловажные вещи, с которыми я согласен, что тоже не так часто случается.
Вообще, в последнее время у меня появилось ощущение, что гопниккиразного сорта начали получать отпор, что их бесконечно удивляет.
За этим интересно наблюдать.
Я, Олег, совсем в стороне от всего этого, так как ничего (из упоминаемых проз) не читала. Премии меня не волнуют, как и тебя. Зато соглашусь с тобой в оценке повести Василенко, но тут же скажу: меня поразило, что в ее резкой критике этой самой Гамаюн мелькнуло — как осуждение — слово «инфантильный», которое («в хорошем смысле, а не в плохом») вполне можно приложить и к ее собственной «Дурочке».
Ну, повесть у нее все-таки скорее «об инфантильном», чем сама такая, мне кажется. Впрочем, читал я ее очень давно, когда Оля рецензировала немецкий перевод (очень положительно), и у нас был и русский текст для сравнения кое-каких мест в переводе.
Там у них свои какие-то страсти — и насчет премий, и насчет отношений, я бы всего этого вообще не касался, поскольку вообще не считаю это настоящей жизнью, а сплошным вымороком — если бы не эти разговоты про «литературщину», «сказать нечего», «выделывается», «лучше поплоше, да чтобы душа за народ болела» и пр., которые поперли со всех сторон Я эти разговоры с юности знаю, и знаю, что за ними стоит. И к чему это все приводит.
Кстати, в первой своей записи я среагировал вовсе не в первую очередь на Василенко. Это скорее реакция самой девушки сконцентрировала внимание общественности на Светлане Василенко, почему я и счел нужным скорректировать впечатление.