ВЕНОК АРОНЗОНУ

* * *

Я здесь зимую тридцать три весны
Немного юношей, а в основном девицей...
Перебираю утренние сны
и выбираю, где остановиться.
И собираю самый лучший сон:
собор на Валааме, ветви слога
и некий час — светлейший Аронзон
мне подарил свои щедроты Бога.

(1968 )

Рита Пуришинская

* * *

Когда убила пуля Аронзона,
Она ведь поразить могла и мошку,
И мошка бы вздохнула облегченно,
И превратилась в кошку понарошку.

- И в том, наверно, вся моя обида
И вся тоска ночей моих бессонных,
Что кошка не пригрела Леонида
И не спасла котенка - Аронзона...

Вениамин Блаженный

ПАМЯТИ ЛЕОНИДА АРОНЗОНА

Здесь кроме тишины кого-то нет
кого-то нет, застыло удивление
струится дождь, как с листьев тонкий свет,
намокший лист – зеленое затменье,
намокший лист – намек освобожденья
разрыв – теперь мы людям не чета
теперь мы чуть – от ветра отклоненье
хоть ветра нет – есть чистота листа.
Здесь кроме тишины поэта нет
последних листьев наводненье
проходит дождь, как с ветки тонкий свет,
как таинство его освобожденья.
Он понял: здесь не нужен парабеллум
ни мрака на душе, ни даже вспышки гнева
и счастье здесь не стоит птичьего хвоста,
здесь ничего не нужно –
в такт тишине растаять –
мокнет красота, и капли тяжелы
как свежесть чутко белая
и капли тяжелы, как свежесть – шутка белая,
не помню, осень ли, весна с дождя слетела –
запомнить след летящего листа.

Илья Бокштейн

ПАМЯТИ ЛЕОНИДА АРОНЗОНА

Душа умершего не в нас жива, не в нас,
но в шепоте ночном, но в утренней тревоге.
Не мнится ли тебе? Но нет, и взгляд отводишь,
и робостью дыханье стеснено.
Не в нас жива умершего душа,
душа — скиталица, душа — легчайший облак,
но в шуме темных крыл, но в лепете воды,
в том, что Господь от нас еще не отнял.
Умершего душа не в нас жива. О, нет!
Скорее так: душа живущих тайно
подобный ей проделывает путь,
смущенная мелодией печальной,
слетевшей некогда с похолодевших губ.

Тамара Буковская

* * *

Спасибо дыму и уму,
пчеле спасибо - что за имя!
Воде, причастной ко всему,
спасибо в голосе и дыме
за долг спасибо говорить,
за перья зимнего товара,
за дар дыхательного пара
и долю холода внутри.

За воробья и кожуру
небес, летящую на темя,
на растопыренное тело
в земную крепкую нору, -
спасибо - Бог тебя спаси.
Ты - это всё, чего так много.
Стрючком упругим недотрога
на стебле высохшем висит.

Нам весь её недолгий треск -
зима над муравьиной бездной -
за то. что “мы внутри небес”,
а я внутри травы небесной.

Сергей Дмитровский

памяти Леонида  Аронзона

Летит собака на пегасе сквозь облака,
поэт заснул, но свет не гаснет в черновиках:
по ним гуляет птица смерти, чей клюв — ружье,
и словно порох сгорают строки в глазах ее.

Возьми волшебный выключатель, нажми рычаг,
тогда и счастье и несчастье уйдут во мрак,
где кто-то дышит часто-часто, дрожит рука,
летит собака на пегасе сквозь облака.

Дмитрий Григорьев

камера

выпивает, не утирая рот,
но ему положено быть счастливым:
вот сейчас он медленно запоёт
про грозу, прошедшую над заливом,
про слепящий никелем бензобак,
про литое солнце из пушки в полдень,
как умеют юрьев и, может, порвин -
тарантеллу пальцами на губах.

и тогда закружится возле ног
рыжеватым псом, золотистым смерчем
лютеранский враг, левантийский бог.
этот ветер с моря не даст прилечь им,
понесёт в притон, а потом - в шалман,
за ещё одной, а тогда уж - баста.
за монетой медною нагибаться.
от сухого корня сходить с ума.

так в дыму от выстрела аронзон
не упал, а будто идёт по свету,
над заливом ходит, гремит грозой,
подбирает-ловит свою монету.
на пределе счастья блестит слюда,
шелестит вода, голубеет глина.
жизнь уже наполненная корзина.
смерть ещё нелепа и молода.

Геннадий Каневский (2011)

В память Леонида Аронзона

Я бы хотел умереть за чтеньем Писанья,
не отрывая глаз от возлюбленных братьев,
не обращая сознанье к тому, что казалось любимым,
от чего не могу отказаться.

Я бы хотел умереть, зная, что я умираю
смертью свободной, ничем не навязанной смертью.
Да не коснется дыханья металл, ни рука человека,
ни чревоточивая сила болезни.

Лучше всего, если утром (начало шестого)
поздней весною (сегодня двенадцатое мая) –
две несказанные вести сегодня со мною.
Одна из них — самоубийство.

Ветер, какого не знали давно в Ленинграде.
Ветер, когтящий портреты, и крыши, и стекла.
Я бы хотел умереть за чтеньем Писанья
утром, когда не погашена лампа.

Виктор Кривулин

УПАВ С ВЕЛОСИПЕДА

Упав с велосипеда, знаешь вдруг:
между тобой и миром – плоть,
и так тонка, и так капризна,
что грубой и выносливой душе
она сплошная укоризна.

И знаешь вдруг,
что равен небу, лесу, полю,
как зеркало, что ли, ты –
тогда представляешь ЗЕРКЛО,
чьи отраженья сначала расплывчаты,
потом и вовсе вылиты,
и брызнули на волю,
как рыбки из садка,
как мотыльки из сада,
как с неба облака,
как с облаков вода,
как Аронзона вкруг
все замелькало, смеркло.

Ольга Мартынова





* * *


               Памяти Л. Аронзона

Что человеку легко?
К примеру, пить молоко
матернее или коровье.
Ну, и пей его на здоровье!
А что этой твари трудно?
Достать из-под себя судно,
утку стеклянную наполнить не сливом,
а сочным мерцающим черносливом
и принести как дар в день рожденья друга.
То-то изумится его супруга,
и сам он, наверное, опешит, как дурень,
выгонит нас и сядет понурен,
травку покурит и, сам уж не рад
гневному всплеску (так бабочек ряд
резко взлетает и мчится, и тает),
выйдет сквозь сеть вековечных оград
в свой огражденный и сказочный сад.

24.08.02

Александр Миронов

* * *

                   Л. Аронзону

Трогая кусты, понимай –
они освоят любой язык,
только веточного ума
хватит всё сказать напрямик.
Выразить твоё захотят
в груди творящееся, узнав:
кроме «я» и «люблю» - навряд  
летом есть иная весна.
Горечью июльской земли
все знаки поданы облакам:
волчью ягоду обдели,
жесты раздавая кустам.
Вымолчит себе насовсем
чего-то у тишины лугов –
лишь бы в слово не лезла к тем,
кто освоил жестик любовь.

Алексей Порвин

ПАМЯТИ Л. А.

Подпись железом
           железом судьбы, облаков
Выстрел в себя на охоте
           в день листопада промозглого
ржавого, в кровоподтеках
           Слышишь, звенит в тумане
в полдень охоты безлюбой
           Видишь, как пулей ранен
падает лист безгубый
           На бессмертную почву
в день судьбы,
           в день охоты смертельной

Сергей Стратановский

ГНЕВ ОБ АРОНЗОНЕ хорошо стоять вдоль неба хорошо стоять вдоль сада никуда стоять нелепо ни за чем стоять не надо ты не клятва, а молитва ты не битва, а свобода Иисусова улитка и улыбка небосвода у меня в кармане слева небольшой глоточек неба и еще кусочек гнева или это сердце слева или это сердце слепо

* * *
1.

Дуплетом выпалило лето –
шампанские дымят букеты.
Тумана рыхлое вино
грядет в открытое окно.
Как вор, вдыхаю эти вина,
к утру из горла войлок выну.
2.
Я пил. Я опрокинул сад.
Скользнуло озеро со звоном.
Осколки пахнут Аронзоном
и рыбки медленно висят.

Дмитрий Строцев

* * *

       Л. Аронзону

Я уезжаю вашими трудами
И мне хулить напрасно паровозик
Что бегает над зимними садами
Уныние по городу развозит

Кустарщина введенная затея
Мне промыслов осталось не до песен
По-прежнему упрямо зеленея
На фикусах полдюжины ремесел

Куда вы разбредаетесь колёса
Вожжами ваше тело перевито
До первого удобного откоса

Мне до улыбок ласковая свита
Да до разгула летнего покоса
Всё водами весенними залито

Алексей Хвостенко

СТИХИ О ЛЕОНИДЕ АРОНЗОНЕ


1

Всегда, листву перебирая вдруг,
всегда и вдруг — перебирая блики.
Везде чудно написано вокруг,
и нежные глаза откроют лики.
Но видимо в заброшенных местах
гуляет он, и шаг за шагом рядом
земля и дождь цветут осенним садом,
и лето спит в покинутых садах


2

Как хорошо в покинутых местах,
Покинутых не Богом, но богами.
И дождь идет, и зреет красота,
Уже не называемая нами.

Как хорошо в покинутых местах!
Там дождь идет и зреет красота,
Уже не называемая нами.
Она как Бог над бывшими богами.

Как хорошо в покинутых местах.

Наталья Черных

СТАТЬЯ ОБ АРОНЗОНЕ

(Пьеса в одном действии)
(Из цикла «Горло стихий»)

Аарон и сыны его
войдут и снимут
завесу закрывающую.
Книга чисел.

Действующие лица и исполнители:
Смерть – Смерть
Порфирий Петрович – Раскольников
Нерожденный ребенок – Рожденный ребенок
Тина – Некто в черном


Ночь. Степь. В степи лодка. В лодке Тина.

ПОРФИРИЙ ПЕТРОВИЧ: Последнее время часто и всуе вы упоминали мое имя. Извольте объясниться.
ТИНА: Ради Бога. Как-то в пьяном виде высказала я одну трезвую мысль: что каждый поэт – это Раскольников, который сам не знает, что убил старушку. Настоящий же критик – это Порфирий Петрович, то есть сыщик, который должен придти и сказать: вот эту , эту старуху ты убил, вот она, твоя жертва, но Порфирий Петрович должен сказать это только после смерти поэта, а иначе поэту жить скучно. Темная и неопределенная вина его мучила, а тут..
ПОРФИРИЙ ПЕТРОВИЧ: Извините, вы не совсем тут правы. Дело в том, что если я прихожу, а прихожу я редко, то вынужден говорить прямо в лицо, в живое лицо: старуха убила тебя, а не ты старуху, или и ты ее, и она тебя.
ТИНА: Ну, это бред.
ПОРФИРИЙ ПЕТРОВИЧ: Вы сами знаете, что это правда.
ТИНА: Пожалуй, правда.
ПОРФИРИЙ ПЕТРОВИЧ: У Кузмина такой старухой была вода. Он ей был нужен, она сама не могла понять своей природы, он ей объяснил, что она порождает двойников… потому…
ТИНА: Все это я без вас знаю. У вас терминология такая… Вообще, без вас знаю, что стихия выбирает себе поэта, как ветер ищет домовую трубу, чтобы гудеть, а не труба ветер. Но вот какая стихия, кого и зачем....
ПОРФИРИЙ ПЕТРОВИЧ: Конечно, тут нет таких явных доказательств, как с Кузминым. Но интуиция подсказывает и вам, и мне, что это… впрочем, смотрите сами: навязчивые мотивы – холм и свеча.
ТИНА: Каждый легок и мал, кто взошел на вершину холма.
ПОРФИРИЙ ПЕТРОВИЧ: Холм – это почти курган, а свеча – ее ставят в руки покойника. И заметьте: и то, и другое – фаллические символы.

…что эта дева молодая
прелюбодействует с холмом...

Холм и свеча у него одновременно символы и любви и смерти. Он поэт смерти в обличии любви.
ТИНА: Да, но это грубо как-то, по-фрейдистки, но… вот, смотрите:

...эта память о рае
венчает вершину холма…

Холм – это символ прорыва, высоты, доступной лишь во сне. Как бы вылет из жизни, но жизнь, попытка земли выброситься из себя самой, но земля.
ПОРФИРИЙ ПЕТРОВИЧ: Попытка чего-то, что есть – не быть. Связанная в подсознании с любовью, в ее грубом смысле, Вот что такое его холм.
ТИНА: Знаете, я не люблю фрейдистов, и вообще… В Вене сейчас очень хорошая погода.
ПОРФИРИЙ ПЕТРОВИЧ: Я не прощаюсь.(Уходит. Вскоре возвращается держа за руку Нерожденного Rебенка). Вот свидетель. Деточка, скажи-ка нам формулу Аронзона!
НЕРОЖДЕННЫЙ РЕБЕНОК: Любовь, если она больше любящего, устремляется к смерти со скоростью, прямо пропорциональной силе страсти, и от нее, если меньше.
ТИНА: А докажи!
ПОРФИРИЙ ПЕТРОВИЧ: Это не нуждается в доказательствах, это – уже аксиома.
НЕРОЖДЕННЫЙ РЕБЕНОК: Нет, почему же … Нас учили, постойте, сейчас вспомню: любовь невыносима … боль либо проходит, либо становится невыносимой, и человек умирает, так же и любовь. (Уходит, напевая) : Хорошо бродить по небу, вслух читая Аронзона…
ПОРФИРИЙ ПЕТРОВИЧ: Я не прощаюсь. (Уходит).
ТИНА (глубоко задумывается) : «Два одинаковых сонета». В «одинаковых сонетах» он первый подошел к стихотворению, как к музыкальной единице, такой же, как строфа. Он вообще изобрел несколько новых форм, суть которых повторение, перетекание, самозабвение. «Два одинаковых сонета» не есть ли скрытое желание блаженной смерти для возлюбленной? Желание рая. Это настойчивое «усни, пусть все уснет», «любовь моя, спи, золотко мое»… Вернее, действие этого стихотвореня происходит уже в раю:

не приближаясь ни на йоту, ни на шаг,
отдайся мне во всех садах и падежах..

В каких садах?
Появляется Смерть, лицо ее под вуалью.
СМЕРТЬ: В Эдемских. Во всех «падежах», то есть на всех языках, говорят только в Эдеме.
ТИНА: Вы тоже говорите на всех языках? Кажется, раньше вы славились своей молчаливостью.
СМЕРТЬ: Ведь я не бываю в Эдеме. Мне вообще трудно говорить. Зато у меня тысяча лиц, или нет, мое лицо – это любое лицо. Мое лицо может быть – любимым лицом. Мое тело – телом любимой. Иногда нас не отличишь. И тогда некоторые понимают смерть как высшую и чистейшую форму любовного экстаза. Я всюду, я внутри, и вовне.
(Задумчиво):

Подняв над памятью свечу,
Лечу, лечу верхом на даме,
Чтобы увидеть смерть, лечу.
Какая бабочка вы сами!

Видите – свеча – над памятью внутри. Бабочка летит вовнутрь. Я как источник внутри ягоды.
Появляется Порфирий Петрович.
ПОРФИРИЙ ПЕТРОВИЧ: А согласны ли вы, что стихи Аронзона в совокупности – это мистерия? Любовь и смерть, герой между ними, как в былых мистериях между раем и адом. Но декорации вполне конкретны – современный Петербург, пригород... Или фрагменты мистерии. (Замечает Смерть). А – и вы здесь.
СМЕРТЬ (говорит все бессвязнее и с большим трудом): Мы с ним в четыре руки играли. Или, вернее, приникнешь, как к флейте – и думаешь… Знаете ли: магнит тоже влечется и опилку …
ПОРФИРИЙ ПЕТРОВИЧ (Смерти): Вы в его стихах – почти как живая. Шаги, движения ваша тень, почти портрет – как на проявленной пленке…
Смерть величественно удаляется. Порфирий Петрович идет за ней и что-то говорит, размахивая руками.
ТИНА: «Смерть, смерть, где твое жало?».

Eлена Шварц

* * *
       Л. Аронзону

Обмакнув в воду перья крыл
лодка – раскинув весла – плыла –
и казалось что кто-то – ее переплыл
или это в озерной дали расползлись облака?
или лодка – утопленник тихо поет
о конце своем и начале?
или это – замедлив свой небыстрый полет
облака молча тени качали...


ПАМЯТЬ. ЧИТАЯ Л.А.

На звезды ночью – каждая блестит
смотри вчера, сегодня
– какая бабочка летит
– какие узкие ладони –

смотри и снова и забудь
глухие листьев разговоры
в их шелесте пустынный путь
на отзыв требует опоры

когда листания небес
и облаков ночное пламя
опустят музыки на лес
неповторимое молчанье
ты собирать словес плоды
вновь примешься – я понимаю –
забыв прекрасные сады
по имени «нет ничего не знаю»

и опуская каждый миг
глазниц своих двойную завязь
пустых луной ночей светильник
ты зажигаешь

Владимир Эрль

МОЛИТВА ЗА УПОКОЙ ДУШИ

       Памяти Леонида Аронзона


Осень. Червленое золото клена
старый расцветило сад.
Господи! Это стихи Аронзона
перелистал листопад.
Господи! Это судьба Петербурга
над поколеньем моим –
снова расправила крылья недуга
в сизой застойности зим.
Господи, Господи! Как обреченно
манит Михайловский сад,
перегоревшее золото клена,
бросив на чашу утрат.
Бросив на чашу утрат неизвестный
путь, что поэт превозмог.
в сизой застойности
дождь повсеместный,
дождь аронзоновских строк!..

Михаил Юпп

В РАЮ, ДОЛЖНО БЫТЬ, СНЕГ

В раю, должно быть, снег. От сосен на пригорке
до моря черно-алого, куда закат затек.
В раю, должно быть снег. И всё — ни норки в норке,
ни галок письменных, ни белок-распустех.

В раю, должно быть, снег. И ангел-истребитель
устало барражирует сверкающий озон.
В раю, должно быть, снег. Единственный в нем житель —
в пальто расстегнутом и мертвый Аронзон.

В раю, должно быть снег. Я был над ним, пролетом.
В пыли иллюминатора косой стеной он рос.
Но из подмышки перистой пунктирным пулеметом
его отрезала цепочка черных роз.

Олег Юрьев