|
Авторы | Проекты | Страница дежурного редактора | Сетевые издания | Литературные блоги | Архив |
|
||||||
|
Михаил Айзенберг о Леониде Иоффе Леонид Иоффе «Короткое метро» Зиновий Зинник о Леониде Иоффе Михаил Айзенберг. Стихи памяти Леонида Иоффе Михаил Айзенберг. Ленины письма Леонид Иоффе. Письма Михаилу Айзенбергу Михаил Айзенберг. Из одного ящика Евгений Сабуров. O Лене Иоффе Леонид Иоффе. ЧЕТЫРЕ СБОРНИКА. М.: 2009 Зиновий Зиник. ИЕРУСАЛИМСКИЙ КВАРТЕТ |
|
|
|
Леонид Иофее КОРОТКОЕ МЕТРОСоставитель М.АйзенбергСТ И Х И 60-х * * * Жить от вечера до вечера, от стакана до вина. Мне внутри, видать, помечено - добредать. Дни - полосками невсхожими от сегодня до вчера. Повзрослевшие прохожие не играют в чур-чура. А в отместку - всё высокое. И деревья, и луна. И край неба, морем сотканный, пеленает пелена. На нее нельзя непристально. И нельзя издалека. Забелеет море брызгами, улетая в берега. А на гальке и непринятым можно камешки бросать на изрезанные бритвами паруса. * * * Когда родное - не родное. А чужого не любить. Помири меня на крови. Не губи. По зубам - так перемыслили. А в глазах такая тля. У судьбы на коромысле - два казенных короля. От недолгого уюта дверь открытой подержи. Не заманишь тертых юбок на косые падежи. А которые приходят на короткие места - только около и вроде, как перила у моста. Но очерченно-красивые за каштановой канвой нарасскажут мне про зимнее, налинуют про покой. * * * Рвет замшевые ночи короткое метро. Жалей меня, сыночек, хоть каплей на ведро. Не ставни и не шторы - два рамочных стекла. Одной она на что мне панельная стена. Подушка много стерпит. На складки он слепой. И, если боль о смерти, - за сына терпит боль. Под даровое утро остынувших аллей жалей меня, хоть хмуро, хоть изредка жалей. Чья мать всего не хочет. А просит-то одно: жалей меня, сыночек, я жду тебя давно. * * * На далекие приветы - взмахом солнечной руки. Сколько песен недопетых, недожатых, как курки. Не заметанных на слове в добрый вязаный стежок, отпустивших на изломе человечий посошок. Из огня, да не в полымя. Притушили на пути. А дорога всё калымит - из последнего плати. * * * Валун-филон, убогий горбик даты - ветшал от яда паузы, пока моя душа освобождала залу для длительности белой ледника. Редел, в окне возникнув миг, и снегом тихо падал. * * * Тускнеет глянец на гирляндах разумений, когда с поклоном дому Вашему и дню каллиграфически готовлю изумление на опереточную тему: не виню. По еле-снегу, поукрашенному зеленью, железный шлейф узкоколейки пролегал - вдоль ярких заморозков, хрупких и осенних, шел поезд пригородный к той, что далека. Мои, за ярусами дачного макета, надежды плакали, покуда у себя Вы жили, девушка, нисколько не задеты, а, значит, милая, ни капли не любя. Как распадаются дымы узкоколейки. Мороз клубящийся ничуть не оседает на вагонные скамейки, в угоду горечи оттаивая в грудь. Но шпагой солнечной, а выпад - луч и лето, колол из тамбура, дрожа наискосок в пылинках памяти, по звуку и по цвету - иллюзионного пошиба голосок. * * * О. К. Мы - на перроне, где двери дачных поездов резиною в полтраура обиты; ты - в золотых волос короне, но пусть другой тебя возводит на престол; прощай, моя славянка, будь забыта. Живи не далеко себе, не близко, таким деньком-дымком; а мне твоя московская прописка была с круг неба штампиком. Поедет поезд в Конаково, и ты махнешь мне из оконца. Но жаль-то как! Нельзя ли снова нам повторить наше знакомство. Я подводил ее к вагону и расставался неумело, а из толпы людей вдогонку ей поклонение летело. Ты - загляденье, ты - блистанье, ты - сероглазая лилея. Носильщик ахнет: золотая, и поторопит: веселее. А золотая, облокотившись из окна, была как невидаль какая окаймлена. "СМЕРТЬ ВАЗИР-МУХТАРА" Приговор шариата объявлен. Огорчит узколицый семью. Шахский евнух... та самая капля. И коран осеняет резню. А посол прозябает небраво, Туркменчайского мира творец: пара слов, пара шуток и - слава кулуарной поимки сердец. Фрак неистов. Очки на столетье упредили ученый глазок. Корчил автора. Сох от комедий. И куруры выкачивать мог. И служебный расшив на мундире полномочно возвысит его. Но прожекты касаются в мире многих, кроме тебя одного. Может, евнухов души дряхлее, может, русская крыша течет, - но шикарный министр шалеет, из предсмертия выжав полет. И вазир завершает вояжи. Шевелит персиянка чадрой: на мешках подставною поклажей - Грибоед, награжденный арбой. * * * Узор как именно исход, где просветление - проблема. Окольно принимает тема декоративный оборот. Уверованно жду запястья. Какой отчетливой каймой минуют комнату, ниспосланы рукой, и космы холода и облачные части. Обособленно проплывут, колебля вертикальный полог, предметы, признаки минут, в них неминуемо потонут. И сами комнатные длины редеют до размеров губ... Солдатики из пластилина мое запястье стерегут. * * * Пусть род людской мне кров не предоставит и милость женская прольется на других - горьки куски мои, давно уже горьки, ведь я - сиюминутный Каин, а братья - окружение мое, а братья - те, в упор кого не вижу, как смею пред собой глядеть и выше взор возводить на Богово жилье. Не ведаю народа своего и не прошу включить меня в какой-нибудь народ, скоро невстреченная Родина на грешного святой обрушит свод. Но жалость переполнила суму, но спины кровяным исходят потом по горестям, которые мы копим, по каждому, по всем и никому. * * * Как содрогание дремотного дурмана рос чисто внутренний, утробный чисто всхлип - спешите ваше милосердие излить - я перестану жить, я жить, я перестану - спешите милосердие излить на каждого, кто этому подвержен. И жрец найдется среди нежных двух и жертва найдется, дайте только сроком их сличить. Пускай назавтра поменяются местами при сочетании случайностей ином, и значит жертве быть жрецом, а жрец взойдет на страшный камень, сменив заклание на собственный свой стон, он воздаяние получит, ведь быть жрецом такая участь, что лучше к солнцу пасть лицом. Но даже при последнем издыхании глаза по-прежнему ползут на остриё - о, неужели это - всё, чем сможем причаститься тайне - перестает он жить, надрез, перестает. * * * Я хочу спрятаться под самый прочный пласт и сжаться до немыслимых размеров, чтоб незаметному на кручах этих серых влачить присутствие, чужих не зная глаз. Потом свои зрачки расширить и напрячь и разобрать, как перепутаны поступки, как невозможно заржавели наши сутки, и жутким словом заряжается пугач. А стоит выпалить - загублен чей-то взор, а стоит выпалить - ославлен чей-то жребий, и губы собраны в обидчивый узор, а зори лишними куражатся на небе. Пусть кровной спелостью наш преисполнен стон, наследной спелостью, живет еще за нами - красив и грозен и безжалостен сей дом - наш дом земной, где вместе бьемся над азами, где воздух ловим, словно рыбы, ловим ртами вместе и порознь и снова бездны ждем. * * * Л. М. На фольговом листе легли с нарядной вместе мы и ждали отлива суточных печалей со дна асфальтовых долин. Парение над стен неволей, над месивом весенних тин парение, и - кланы кровель, и - ломка искорная льдин. Но пальцами ее не пролюбить насквозь, это змеиная забава - гнуть гибкой тело, только травы так могут прорастать и жить. Телу сквозь тело не пройти. Лишь кверху прорастает вереск через живое тело, через ночные радуги шутих. Обоих не вместить одной плоти, живьем не просочиться под ворсы кожистой границы, пронизав теплокровный слой. Гора гордыни и добра гора - на ложе в одночасье два изголовия - стать властью над всякой всякому пора. * * * I Ты живому расплаву под стать с лица накоплялась на ложе. Глотателю лав из-под кожи дай олово алое взять. Чтоб эту пожарную влагу на ткань принимало нутро - от оцепенелого смака до рыбной агонии ртов. И раб двуединого пыла готов на полуночный бунт. Но вызволенному из ила не бить о граниты стопу. II Ты, растекаемая, стань расплавом, ты себя на ложе освободи от настов кожистых и рухнуть дай в живую ткань. Или, как озеро плескучее, в резервуарные твои слои мани меня во жгучие слои, стань озером двоих. Или захлестывай объятием, чтоб ястребиное, как сброс, вниз на содвинутые глади олово рдяное лилось. И русло гордое сверкнет на всю продольную текучесть ядом, чья бешеная участь на рот натравливает рот . III Внезапная, ты наплыла прикосновением продольным, разламывались чтоб ладони мот над ловом стыдных благ. Сплочение б росло - вот смесь, составленная из обоих тел, уж гонит по земной красе ткань совокупную, и рдеет ширь остановленных слоев, обуглившая всех растений корни на всём пути своем, и смолы вязкие древесные, покрывши землю до небес, тоже текут по всей поверхности, янтарный вспенивая блеск, - а пламя б желтое рвалось в мои полночные видения, где некий разводил колени зигзаг, проколотый насквозь. Не всё ли ангелам равно, чем сон обиженного славен. Давно покинули мой лагерь все нежные, совсем давно. * * * Она, как облако, на пир сует сошла - часы пропали, границы лопнули и стали похожи планы на пунктир. Речами сольными оплел я тело милой, как стеблями, чтоб утомленными струями текла по ним, стихая, боль. И зелень вечная умрет, и криптомерия повянет, когда под мерзлыми корнями истает скорбно слёзный лед. Блажен, кто губы окунуть сумеет в реку утолений. Гордец на женские колени роняет голову и грудь. * * * Лечь навзничь вечером, когда синеет снег, лечь навзничь вечером, когда желтеет сумрак от свеч, и - крики, словно шрамы тишине наносит голосом капризный полудурок. И так тягуче ощущение вины слепца перед далекими и близкими, что остается только царственно выискивать резоны в чопорных затеях вышины. Мрут опереточные охи взаперти. Я скорчусь так, чтобы грудные взвыли кости, и лягу преданно, как пес, около просьбы: прости далекая и близкая прости. * * * Мне комнаты обоями грозят, по струночке по плинтусовой водят туда, где можно спать, а колобродить нельзя, покуда моды не велят. В тонюсенькие оттиски речей я сплющу эти вязкие объемы. Не пасынок ли здешних окоемов ослеп от прободения вещей? И длительность раздвинула пласты. Вчерашнее. Сегодняшнее. Вечное. Нашла, кому довериться, беспечная, - ревнителю и груму череды. Но долго заполночь разбойничала память сыпучим муравейником словес - так бес намучившийся ерзал в истукане. * * * Шли позвоночники на торг стержней сегодняшних и вечных. Осталось полостью наречься, чумное выпростав нутро. Но перед крахом клети волглой, в кривизнах реберных давясь, проклясть под молниями воплей умов смирительную связь. По мнению живущих всех лег злак, недопоенный солнцем, - чтоб вашим глазынькам сколоться об иглы аховых потех. * * * Скорее выпростать себя, опорожнить, как обезвредить... Страх обрастает плотью клети, где люди слепнут или спят. А матовая чешуя, кольчужно и не осыпаючись, одела дни певцов с их ячеством и безголосцев, воля чья. Лишь века мыкательный ветер над купною красой дерев летит, и мирятся, и терпят под ним и стог, и снег, и птица, и стол, и сталь во стане вер. * * * Нам слепота как наказание, а здания всё берегут уют свой каменный - капканий уют, но льготам этим летним в олиственелых поверху деревьях крепнуть, дабы ветер измерить шелестом и шхун контурной верой, а хитоны лугов сокрыли б голь планет, когда по стеблям по зеленым земля пошлет в бутоны цвет. И насты чистые минут такой простор над муравою взору сулят, что не освоить уже ни ворохов, ни груд воздушных, то есть невесомых, как высь, как волос в нежной зоне около самого виска, как полоз на ямском разгоне саней, лосенка по снегам как бег... Но, судя по распеву, олиственелые верхи дерев не пели для согрева, а жили песне вопреки. * * * Я зрячим стану. Скоро стану зрячим. Я точной мерой почести воздам. И тварный чин взойдет чертой царящей и расщепит всеобщий тварный гам. И мирный час, муравный и равнинный, привольный час, вольготный и речной, - строй величальный, перечень обильный дарует мне, продлившись надо мной. И чтоб краса наличная земная соразмеримо вытянулась в рост, на чистый курс ложится речь простая, взяв птичий клин за бодрствующий пост. * * * А на сердце и смутно и темно, и лица дальние, на малый срок таимые, светают в нас как пятна лебединые - и милые и несоединимые в единое и милое одно. Их дарственную плавность унеся в условные примысленные травы, привидятся нам ласковые нравы, привидятся, приви... приви-дят-ся. И тесное бескрылие спадет, и словно сотворенные пернатыми, мы круг дадим над степью, а потом добро и зло полетами порадуем. И складное присутствие людей и равновесие прекрасное рук и мотыг, пичуг и ястребов упрочится на пестроте. * * * Я совершать бы мог по чести и добру ту виноградарей прозрачную работу по сбору гроздьев, над которыми восходы с росою сплачивают солнце поутру. По локоть почвой окружалась бы рука, и час, подверженный рачительному сдвигу, тяжелым зноем отражался б от виска для размещения в плодах осуществимых. Там этих прелестей пристанище и храм, предрасположенность там к перечню благому - а что же и куда же деться нам, из омута кидающимся в омут. * * * Хочу цветок упомянуть назвать какое-либо дерево но путаю всё поминутно не знаю никаких растений тыкаюсь в мартовский ледок ох, пристальность меня погубит мне трель не утерять бы в гуле опять я говорю не то где Родина моя? - нигде но одинаково содеян удел людей и сиротеют едино все а если день похож на слиток а срез деньской блестит как лед так это ж след вееровидный от солнца желтого пролег. Мы - люди без людей, мы - дети с детьми, а город наш пустой я снова говорю не то не знаю никаких столетий снег слипчив - да а март - обман и чистый назревает ветер. * * * Кто ж мой зенит позолотит хоть солнцем, хоть лицом, хоть лаской - вниз направляет мой зенит свой луч отвесный и ненастный. Но зыбок, зыбок я внизу сучат названия ногами, а высь не слишком высока мне, и забываю, что несу. Морей, лесов массивен нрав, но недостаточен для взора, лишь скалы, бунт пород вобрав, послужат зрению опорой. Заобращается листва, жилые контуры, звон горный - нас приучая сознавать всё, что названиям угодно. И снова мы провозгласим, что грусть и воздух мы постигли, и правота спасет наш флигель, где свет ненастный моросит. ДИАЛОГ В. Фульмахту О смерти догадался мертвый: Живой изобразил испуг: мой звукоряд как те фиорды но море глубже этих бухт я часу будущему равен кто раньше из двоих умрет слова слезами будут править ну кто ж по слову слезы льет отъединенностью душевной не завоюешь никого нас покорежил тот учебник и строгость лишняя его я прячу пагубу при свете ты не приучен книгой жить я интересен тем, что смертен скучна история души я Скандинавию люблю давай пережидать июль... а скандинавская погода сыра и пасмурна была сосна, эстонка, лето, ноты и рондо камня и стекла. * * * Я вновь, как заново, собою был объят, опять, как внове, задвигался на засовы, и был потом я расположен вне тебя, а был я тот, кто расположен вне любого. Ведь нес я братьям челобитную во имя того сплочения, которому дна нет, и я не схимничал, я влекся им вослед - вне находящимся и так непоправимо. * * * Маленьким счастьем обуглен был день мой когда-то сумерки шли и могу дуновение вспомнить ту еще малость когда королевен не надо сам вроде жив и в ладах вроде с вербой сегодня или погоды кому-то не жилось под ними столько погод пролетело прошло поменялось побыл я доблестным или побыть попытался и горевал что все миги прошествуют мимо и горевал еще - надо же было родиться в климате блеклом где все появлялось напрасно зря или поздно прелестно морозно и праздно праздно и грустно как стылых равнин вереницы. * * * В. Шленову Я сберегу ее спрячу под нежное небо только б не рушилось только б не гибло оно зал полнолуния будь к ней безогненно нежен годы те лунные станьте ей неба руном. Длитесь над ивами плавно неявно и мерно сдвигами тихими и незаметнее дней жителю дальнему чтоб не почудилась эра и чтоб не маялся рог возвестивший о ней. Смолк звукоряд мой а я обречен и беспечен мог же родиться а вот не родился, а вот всем придыхательным всем бы гортанным помещик жил на земле бы где климата полдень живет. И перед Кем-то кого никогда не узрею и перед всеми и перед небесным зонтом - дайте ей долю а храмы не ваша затея дайте ей годы а воздух мы сами возьмем. * * * В. П. Пряну в нежную рознь прямо в солнцекрутильное жженье та спортивная зелень она обойдется без нас горбоносый горбун не получит призов за ношенье за ношение бедных бряцавших на кухонке фраз. Сожалением давним покроется каждый оттенок и тогда вдруг начнется ворвется такая печаль что при наших-то судьбах в истрепанных ваших простенках только брать да и выть только брать и вопить в календарь. Той напраслины зов словно розовый стон среди ночи ты - цветок издалёка Селены присвоивший вид и нельзя только жить тычась в панцыри злых одиночеств среди каверз небесных взамен ежедневной любви. * * * Я замусолил свой порыв пропал в замысловатых водах, мой Лот, не поклоняясь броду, был брат совы, он вплавь пересекал металл, а море медное цветами вдруг изошло - и перестали крениться ночи возле скал, и день сплошной невыносимый, от синевы швыряя зной, ему-слепому жарил спину мотыгой, пашней и женой, и закоулки вер фанерных были неведомы ему, как праведник, он видел скверно - лишь свет и тьму. С Т И Х И 70-х * * * Ну, не жутко ли это - собраться у престола, где истины дом, где оружие, солнце и братство, и родство, и сиротство при нём, где ты сам выставляешься на кон, где играют наотмашь и в кость, - сладко, нет ли живется под флагом, приживальщик, хозяин и гость? Отвечай же, пришелец и житель, за двуствольным погнавшийся ртом: из какого стреляешь? в обиде на какой на какой остаешься при том? Что случилось? - Безмолвие? Взрывы? Горизонт или ты бестолков? Отчего стало диво не диво, если чудо прошло через кровь? * * * В угодьях неба ни межи и выше. Мы родиной хотели жить, отвыкши. И вьючить, вьючить караван, стать вьюком и яком кровного родства по внукам. И руки в комьях утерять земли той или быть на земле, где не подряд всегда мы были. Они - сторонние они. Ты в дар дана им. Они сгрудились у Стены в городе ставен. Та осень посетила нас в городе стен несметных. Как тело, неподдельная война была не где-то. * * * Повязало сторонних становье, стало местом на двор и на дом. Виноградное солнце сквозное разномастных вязало родством. Озаряло холмистую залу, чтоб жарою объять навесной, и опять разномастных вязало и ровняло под бархатный зной. Представали при солнце холмы. При холмах представала погода и росою спадала со свода словно мыс побратимов омыть. Проливалась, текла, омывала, как волною о камень, брала, и сводила в народ, и ваяла, и опять простиралась, светла. Был наряден и ярок сезон. Но невзгоды его бороздили. При нарядной погоде убили тех по осени, этих - весной. * * * Всё было правильно с тех пор, как родились как родились и побратались с побратимами почти без умысла но тем неотвратимее всё было правильно с тех пор, когда почти без капли умысла хоть плачь, хоть колотись всё было правильно поступки и события не сплоховали мы ни дети, ни родители всё было правильно нечаянно почти всё было правильно хоть заново родись всё было правильно как ни переиначивай не опрометчиво братались не ребячливо всё было правильно заранее почти всё было правильно хоть плачь, хоть колотись - стать побратимами по месту и по дротику знать, где чужбина и опять не знать, где родина - всё было правильно с тех пор, как родились. * * * Всё вышло правильно любуемся холмами вживаемся в отвагу муравьев мы сами выбрали мы выбрали не сами наш самый свой из не своих домов. Всё вышло правильно единственно - будь горд будь горд служением не ради, а во имя чтоб неминуемо и чтоб непоправимо всё вышло правильно разбег и перелет. Всё вышло правильно я знаю тот рассказ когда единственное благо правит в стане мы сами выбрали мы выбрали не сами единственное благо без прикрас. * * * Такая путаница, право, завелась. И это кроме и помимо главных жалоб. Домашние меня хоронят в кашле. Замысловато всё. И нашим не до нас. Мы вместе шествуем друг друга сторонясь. Мы продолжаемся светло и обреченно, Назначил нас замысловато и почетно тот, кто нас выдумал на благо всех не нас. Такая, право, несусветица взялась. Твердим сконфуженно: неясно, как жить дальше с одной отдушиной что позже или раньше всё образуется за бруствером у нас. * * * 1 Утраченный, вновь обжитой, перемогающийся чудом - твой дом, когда на дом твой люто вся ополчается юдоль. И нескончаемый, и лютый день ополчается на дом, тот окончательный день, будто все дни кончаются на нем. 2 Мы слишком унываем при известьях о бедствиях, постигших нашу местность. О бедствиях мы знаем понаслышке, но слишком подвергаемся тревоге. Случается, что пробивают сроки, как явствует из летописной книжки. 3 А кряжи бедствием чреваты. Ах, только бы не испытать, как отступается пощада от нашей местности опять. Ах, только бы не этот срам, когда нас приравняют к сору, и опрокинется наш город, а сор развеют по холмам. 4 А налетевший смерч последний, когда упали небеса, при полностью померкшем свете за ткань юдоли принялся. * * * Всё было бы не так уж худо, когда бы не было чревато. Я ужасаюсь поминутно, а вдруг отступится пощада. Зверей и гадов укрощая, а то б они кусались люто, рука заступницы-пощады мне покровительствует всюду. И было бы не так уж тошно, когда бы не было известно, что прекратиться невозможно, а продолжаться бесполезно. * * * Когда в уме соединяешь было-стало и можно тронуться умом и лечь у глыб, всё происходит, как тогда, когда начало происходило: куст горит, а мы - малы. Так происходит с той поры, когда предстало, предстало нам, что мы малы, а там - затон, так происходит от всего, что было, стало, произошло у той горы, потом и до. Обрыв находится и рядом и поодаль. Неровен час, хотя лучи еще светлы. А мы завидуем растратчикам и мотам. Мы всё глядим, а куст горит, а мы -малы. * * * Гале Ничто не любо и не мило. Куда б свой манекен приткнуть, когда вздохнуть-то не под силу, не то что пальцем шевельнуть и ногу отвести для шага, ходьбу составить из шагов - откуда я возьму отвагу тягаться с явью смельчаков. И пробуждаемся мы странно как будто сами не свои: ведь вот понадобится, и - мы поднатужимся и встанем, и жить, живя, продолжим вдруг, труд продолжения опасный продолжим вдруг, неся напрасно, жить, не живя, неся мечту. * * * Где не игра и где забава? Я - не хранитель словаря и не актер налево справа. Где не забава, где игра? Не знали братья, что к чему, и все на всех в обиде жили за то, что напрочь позабыли, кто кем приходится кому. И раз уж их нашла судьба и помогла им заблудиться, - всё глубже кутались в себя и туго жизнь играли в лицах. * * * Теперь без ближних и без дальних глядится в осень сирота. Есть обольстительная тайна: оливы здесь, осины - там. Года с годами там расстались. Зажил светлее календарь. Лишь дерево теперь - миндальное, и - дрейф печали навсегда. Просторы отворивший настежь погоде, смешанной с печалью, день октября - высок и ясен, воздвигнут и расправлен там, откуда времена настали, откуда выдались года. * * * Посмотри в прохладное окно на квадратик неба в ноябре, - между облаками, как весной, голубых прогалин акварель, ярко-синий иногда проём, отмель голубая иногда, и плывет паром, еще паром облачный оттуда и сюда. * * * Я не тужу и не ликую, и по утрам смотрю в окно, и абрис осени смакую, и улыбаюсь мудрено. Как будто осени портал, - парадный вход в чертог осенний, - день светоносный, хрупкостенный, день октября в окне вставал. А я, как долгожитель, стоек - смотрю, дышу в свое окно, чтобы усердно и достойно достричь воздушное руно. * * * Разглядывают из бойниц - не отклониться и не вывернуться. Покорно вкладывайся в дни, чтоб с вереницею дней свыкнуться. А пустыри души - внутри, а жизни пустыри - за нами, а перед нами - пустыри с безжизненными временами. И - не хозяин сам себе, как от чужой одежды хлястик, пришитый хлястиком к судьбе, я вслед за нею шел к несчастью. * * * Земля, подложенная под житье-бытье, еще с колен своих не сбросила шитье и рукоделие, облёкшие ее и припорошенные кое-где жильем, а что нас ждет - нас неминуемое ждет и не минует нас, обложит и найдет, и неминуемо в раскрой пойдет шитье, и будет кожа дня багрова, как подтек, и будет грудь земли раскроена живьем, и будет сброшено с груди земли шитье, шитье, слепившееся с кровью за нее, ее, забившуюся горько под ружье, а что нас ждет, когда усталый дрогнет свод и небывалое когда произойдет сначала наискось, потом наперекос, а дальше - прошлое и будущее врозь. * * * Был ввысь, как пик, тот город взмыт - бык на опорах дней семи и затемно и под лучом, когда весь освещен в зарю, тоскуя по царю, рогами доходя до тверди, и засветло и до зари из камня сделанный и меди один царил и под отвесным зноем и при закатном перстне переходящей в пик скалою - пик в поднебесье - царил великий стольный город, словно поднявшийся из недр, словно несомый на опорах семи первоначальных дней. * * * 1 Когда плуг урагана пашет и вздрагивает шквальный воздух, воздух кромсающий и страшный, то кажется, что крепостные башни шатаются над преисподней, как саженцы, отважно и беспомощно взобравшиеся на скалу - над кущами у пропасти стать рощею, и крыши - латы каменных скорлуп, похоже, не продержатся сегодня, когда воздушные угодья подденет урагана плуг. 2 А саженцы, корнями за скалу цепляющиеся над преисподней, еще на день укоренились вглубь и продержались и сегодня. Вглубь корни удлиня на глубь очередного дня, день увеличил толщину стволов на дня величину и листьев увеличил сень на тень величиною с день. Есть наваждение, что вывезет одна та становления корней величина и нарождения ветвей, та приносимая за день врастания и за день роста сила, та света патока незримая, продлительница жизни на вершок - а время дня шло мимо дня и проходило за время дня по мере дня, чтоб день истек. 3 Как саженцы над преисподней, мы продержались и сегодня. * * * По глазам полосует свечение - неужели я в жаркой стране - и под веко, в глазные расщелины входит, жалит полуденный гнев, и чтоб лампами стали строения, свет каления с неба летел, отлетая обратным роением и струением света от стен, и теперь все глаза мне изранили, едкий мел испустив из камней, эти ясные обликом здания, что недавно светились во мне. * * * Прибоем воздуха и солнца захлестнут город несплошной, и место между гор заполнил не новый день, а новый зной. Под этим зноем еле виден макетный город, на родстве воздвигнутый, а не на быте, и для событий в розней век. Свой банный день перемогая, не людно плавая в пару, он словно окунулся в грусть, в тумане солнца не сверкая. И я безмолвно и уныло смотрю, как вол, на день в горах - не новый день, а новый крах всего, что утро мне сулило. * * * Есть итоговый жизни припадок, тот порыва последний виток – без оглядки на жизни остаток, от безумия на волосок, наизнанку, как исповедь, хлынуть, изойти по несвязным речам, стать признаний ручьем и лавиной и о близости что-то мычать, и отчаянно и безудержно рухнуть, бухнуться в ноги любви и ловить край одежд ее нежных и воздушные руки ловить, впасть в беспамятство и в безрассудство, словно завтра и небо и свет зашатаются и сотрясутся и обрушатся зданием лет. Вот и всё – лишь обняться осталось, бормоча и срываясь на вопль, на любовь разрываясь и жалость, обожание, нежность и боль. * * * Ты погублена, я обездолен. Мы от слякоти в сердце умрем. Так дошьем наше платье неволи из материи жизни вдвоем. Мы условимся: не торопиться - виноград умирает в вино - сдавим сердце, как творог в тряпице, пока мертвым не станет оно. Каждый выберет саван по нраву, мы домашнее иго дошьем и подымем бокалы с отравой за шикарную гибель живьем. * * * Куда девалась моя жизнь - на детских мечется простынках, в солдатских топчется ботинках, котенком за себя дрожит. На сумерки пошла, на взвесь чаинок-птиц над центром города, на годы разошлась, на годы, и потеряла вкус и вес. По звездам не определишься, а прежний компас размагничен - куда мне жить, не разберу. Как доберусь я, поздний, лишний, буксующий в тоске привычной, до чьих-нибудь сердец и рук. * * * Пока тебе строка не свистнет, пока призыв не налицо, пока из ряби темных истин не вспыхнет красное словцо, пока из блеска и тумана разгон не ясен в горизонт - резона нет корпеть незвано и трудодня ломать фасон. * * * I Недоуменно озираюсь - попрятались все имена, не переклеились на праздник, на слишком пряные тона, не переклеились оттуда, где люльку знали и шесток, берлогу, снег и первопуток, на райский Юг, резной Восток. II Намазать медом эти виды и подманить сластену-речь - пусть голоса пошлет и титры на мед картин и видов лечь, пусть имена для них подыщет, их назовет, как наградит, - и мы без боя вырвем пищу повествованья из картин. III На гардероб до самой смерти, на все обновы до мощей согласна речь тебе отмерить лишь край материи своей. А где рулон ее закопан, ее оставшаяся ткань - и рев на площади, и шепот, и щебетание, и брань? Где вся-то речь? И где отыщешь ее чащобу и костяк, среди какого пепелища ее сокровища блестят, ее урочища темнеют и населяет их шайтан? Где вся-то речь, ее скопленье, вертеп, ристалище, майдан? IV Косяк, скопление и прорва - сплошная речь идет на зуб. Сменив парение на штопор, уже к добру ее несусь. Дорваться бы всеядной пастью до пастбища вестей и тайн, до зверской виноградной сласти, переполняясь ею всклянь. Переполняясь так обильно, что речь польется через край, не иссякая, словно милость, и поселяя, словно в рай. V Не составляя из лоскутьев неиссякаемую речь, - ты рассекай ее, как скутер, и облетай ее, как смерч, не отвергай ее амуры, и не пылись под ней, как скарб, и лепечи ее, как дурень, и подчиняйся ей, как раб. * * * Теперь по ломтикам и долькам нам время сладкое дают, и длится лакомство не дольше, чем райских несколько минут. Но мы легко уходим в прелесть, недолгий ломтик надкусив, когда в плетеном сидя кресле, глядим в себя, и вид красив. * * * Нет, нет, не только страх дурящий и в сердце - тля, раз не жилец, - еще и вес пера легчайший и зря скользящий по земле, еще и взгляд никак не зоркий, зато почти что свысока, - ведь долго будет житься горько тем, кто здоров и кто богат. А я - волан, перо, пушинка среди весомых гирь-людей, и даже есть немного шика в прискорбной легкости моей, теперь и в тяжести я лёгок, теперь и рядом я далек, я задеваю женский локон, как парижанку ветерок. С меня, как с гуся, те часочки - не каплет время не жильца - ведь, как песок в часах песочных, я истекаю для конца. * * * Еще на малость жизнь продлилась, хотя и этот зыбок срок, в излишек сладкий превратилась, в довесок меда на глоток. Довесок сладостный и чистый к тому, что было и прошло, - и опоздало получиться и приключилось, как назло. И, не скупясь и не транжиря, я сладость нынешнюю пью, и лишний раз любуясь миром, слегка о будущем скорблю. Пусть кто-нибудь меня избавит от слова "будущее", от всего, что сбудется едва ли или на выручку придет. Чтоб нерастроганно и даже уже и сам, как ни при чем, дней-голубей гонять вчерашних, которых всех наперечет. С Т И Х И 80-90-х * * * Русский заповедник подзабытый, бывший выпускник твой не потянет на последних истин первый свиток и нерусской жизни светлый танец. Поздно поступать ему, как лучше, а свое нутро не переменишь, - танец недоузнанный прискучил, свитка письмена - того не меньше. Для него и память не спасенье, - как повторный фильм, воспоминанья, где опять он слово заблужденья променял на истину молчанья. Променял он речь на всё, что кроме, кроме слов на белом свете свято, а теперь безмолвье душу кормит, а она, потворщица, не рада. * * * О, дайте мне застолье, московское застолье, я так истосковался без явной правоты, - раскованно б сидели достойные с достойным, высокое безделье стояло бы как дым. И дайте мне раздолье, московское раздолье застольных пересудов о доме жизни сём, блистательное вече достойного с достойным, когда лесами речи облеплен жизни дом. И я спрошу застолье, московское застолье: какого цвета кони пылят по дням земли? - на стройных посиделках достойного с достойным и черный цвет и белый поля б свои нашли. И я б сказал застолью, московскому застолью: едва ли есть на юге подобное тебе, - так выпьем за разлуку, достойную достойных, чтоб не было всё глухо, фатально и т. п. И выпьем за застолье, московское застолье, - едва ли где на свете подобное найдешь, - последний заповедник, достойного достойный, единственный навеки родной мне посидёж. * * * Явилась боль за теплой данью, по собственное мое тело явилась, воспаленной тканью на потрохах моих затлела. Явилась боль и стала княжить, на потрохах моих расселась, как угнездилась. Ух, и страшно! Выходит, жить не надоело. А разве жить не надоело, когда с потерянною мордой, когда, опустошен всецело, уже не жив еще не мертвый. * * * Иов, Иов, забрезжит ли подмога? Ты был, Иов, несбыточно спасен; Иов; но не вступилась милость Бога за деточек безгрешных миллион. На деточек был спущен этот эпос, как зверь с цепи, на деток спущен был, а где Иов, чтоб вышел против неба; - и сущее мудрец благословил. И каждый гад пускает кровь во имя того, что правдой кажется ему, - о страшный эпос, о непостижимый, ты как проклятье сущему всему. * * * А где же я на солнечном портрете Леванта в день июля и жары? По чьей вине, моей или столетий, путь любованья для меня закрыт? По чьей вине я безучастьем съеден и в немоту провален с той поры? За что под небом разливанным этим я для житья не годен изнутри? За то, что я отчаялся постичь хотя бы мыс в ландшафте поднебесном, за то, что я, идя на смысла клич, отпрянул, побоявшись глянуть в бездну, за это всё - смертельный кляп во рту и жизнь-культя, - пока не отойду. * * * Кружок танцев, годы школьные ранние; скоростной бег на коньках, отрочество; как в проявителе, в уме полоскание задач, юность; отечество, отчество, флаг чистой правды, иврит язык, и судьба загорелась, пожар перелета был, видимо, пик молодости; и пошла зрелость; танцы, лед горячей заливки, лица рядом, истины брызги, - всех потерял я, сиротливо жить, их утратив, родных и близких. * * * Как неправильно это, что весь горизонт окольцован перстнем бывшего солнца, которое запад унес, - сохранялась всего лишь полоска закатной подковы, а с востока на небо вечерний ложился начес. И казалось, что если посмотришь на дым золотистый, на опал драгоценный, на полуовал, полунимб, - то из дальнего света каким-то манером лучистым заблистает надежда, которая снится больным. Мы б тогда перестали слоняться, как сбитые с толку, и при этом гадая, а свыше ли так суждено: забывать, как и прежде, о сладости братства и долга, - не живя, а дрейфуя на смысле, забытом давно. И казалось, что если зажить умудренно и зорко, то и бедному слову хоть капля достанется в рот, - "время действия - сумрак, а место - Французская Горка, на востоке вечерний уже проступает налет..." * * * И через каждый новый день я переваливаю, как через высокую, как через насыпь земляную крутобокую танк переваливает: вверх ползет, затем на гребне покачается немного и вниз поедет еле-еле. Такая день за днем, неделю шла за неделею дорога, дорога через дни, как через насыпи. Но я ведь все-таки не танк, чтоб землю мучить, и, чем как танк по дням ползти, уж лучше сразу бы - или кранты или чтоб выровнялась участь. * * * Открытая Богу от века, - тебе ж, только душу мутя, дарует лишь слабое эхо недолгая тайна житья, лишь тот еле видимый отсвет твоих самых донных огней, во снах ощутимый на позах и лицах неплотских людей, чтоб ты, невесомее тени на чистом наитии взмыв, в дурной толкотне сновидений последний почувствовал смысл и тут же забыл его снова, как только единый узор опять разойдется на слова и тела с душой разговор. * * * Тоска бывает же такая: внутри себя ее неся, как будто слёз бурдюк таскаешь, которых выплакать нельзя. Во сне про гибель видишь фильмы, а наяву подавлен тем, что, как во сне, уже бессилен и нету власти ни над чем. В особняке той самой жизни, что предвкушением мила, уже умом своим корыстным себе не высмотришь угла. И притворяешься, бездомный, самим пока еще собой, а сам - в глазах уже потемки и нарываешь немотой. * * * Вдали от родственных людей живет он, как за огородами, не видя в том ничьей вины, кому и нужен он такой, за исключением детей, чтоб не звались они сиротами, за исключением жены, что не звалась она вдовой. * * * Не то, что не живу, - забыл, забыл я, что и жил. Факт увядания судьбы был неопровержим. Бывало, мною две руки, - желание и долг, - так управляли, как тиски, ошейник, поводок. Упали руки, лопнул трос, буксир забуксовал, - теперь живу, как лодырь-пес, который б спал и спал. * * * I Что смертный делает, когда имеет он досуг? Он смотрит: по краям - закат, а впереди - каюк. Он смотрит, а куда девать, себя девать куда, - нельзя ж весь день давить кровать, хоть книга и Плутарх. Весь день читать - болит спина, а спать - охоты нет; куда ж девать себя и на, и на какой предмет. II Подводят смертному итог, как жизнь профукал бард, профессор С. А. Гурвиц, док- тор Киссин Эдуард: "Прискорбно лёгок весом труд его, да и зачем? Два слова на его счету, и нету теорем. Закон евреев для житья не принял он вполне", - решили верные друзья: "И жаль его и нет". * * * Тот молод, у кого желанья, кто в жизнь забрасывает невод и ловит не воспоминанья, а сил избыток повседневный. У молодых душа и тело за мигом далее в погоне. Вот героиня в черно-белом "Затмении" Антониони, - годов шестидесятых донна, она ходила по экрану, она стояла в кадре томно, ее любил дон Итальяно. В том самом фильме черно-белом, в "Затмении" Антониони нас обнимала светлым небом лазурь тогдашнего сегодня. Углы и вертикали зданий, над ними след от самолета, вода, весенняя погода, как будто льда и снега таянье. * * * В модельные обутый туфли на гулких кожаных подошвах, в болоньевский одетый плащ, ты полон чистоты и силы, а рядом - девушка твоя; и вы идете с нею вместе в сентябрьский день или октябрьский мощеной улицей Паланги или другого прибалтийского нордического городка. Вы, под руку или обнявшись, или подруга возле друга, касаясь разве что одеждой, идете вместе по Паланге или другому прибалтийскому нордическому городку, и солнце ветреного дня, то диском в облаках тускнея, то вспыхивая между ними, как будто ветром света дуя, порывисто вас освещает. Как рябь на речке, мостовой блестит брусчатка, опять влажна после недавнего дождя; на улице свежо, прохладно; вокруг - опрятная Паланга или другой-какой нордический приморский городок; вы - на осеннем променаде, сильны и молоды вы оба, вы - фото из альбома счастья, но не сегодня, не сегодня. * * * Когда я сравниваю по величине кусок времени после моего отъезда из Москвы в 72-м и до сегодняшнего скоро того же дня ноября 97-го, то срок в четверть века - 25 лет, срок, заменивший при Сталине расстрел, его заменивший на короткий срок, - так вот, если взять этот срок и прошлого столетия тот же кусок (годы конца того цукатного девятнадцатого). Толстого романы и Достоевского, за болгар война русско-турецкая, герои Шипки, Софья Перовская, цареубийство Александра Второго, царствие и смерть Александра Третьего, Николая воцарение Второго, пока последнего, - Так вот, когда я два этих срока сравниваю, меня просто оторопь охватывает: как долго, как много всего было в тот промежуток прошлого столетья, а значит, и наша так же долго длилась жизнь; стали взрослыми маленькие дети. Долго, но незаметно уж слишком; Мы-то - почти такие же изнутри, какими себе казались всю жизнь. |