И граница, далее которой
не ступить, приблизится, и вот
вспыхнет звук за черно-серой шорой,
воздух за натянутою шторой
по листве бесчувственной пройдет.

В.Ш., 1984

Птица света дутыми крылами
ухает над взлетами шоссе,
и глотают стянутое пламя
птицы тьмы над гнутыми колами
дальше-ближе к лесополосе.

И, взвивая воздух полотняный,
на столах у гномов в тихий час
булькают незримые кальяны
и летят короткие туманы
прямо в нас – в меня – и мимо нас.

Нас качает по большому кругу
(может быть, по малому) – куда?
К западу, потом к востоко-югу.
Нет скончанья рейду или руху
через голоса и города.

К тонким соснам и пескам белесым,
к топким ельникам и комарам.
(Слышишь? — море дышит по колесам).
К толстым елям, к дождику над плесом.
К тонким соснам, к пряничным дворам.

Это – вечер (утром на гудроне
черные озерца-миражи,
утром — лес в надорванной короне),
это в острый дом идут на склоне
строем меченосцы-мураши.

Это – ночь над садом-и-болотом,
ночь над лугом в городской тени,
это – там в окне за поворотом
фонари со светом безбородым:
сплющенные быстрые огни.

Мы и ночь. Мы спим в палатке синей
ý моря, у города, у рва.
Хрючат мюмзики, идут по глине
червяки. Мы спим в палатке синей.
Соль во рту, но сладко возле рта.

И, подхвачен долгою волною,
по короткой брошен я волне,
и себе передан, и со мною
прорванное зеркало ночное
говорит и снится не во сне.

Ночь стоит, как чертова невеста.
Здешним птичкам пышного пшена
носит ветер из другого места:
зюйдозапада, северовеста.
Ночь лежит, как черная жена.