где провели три с половиной дня — сначала выступали в кафе городского музея. Ольга Мартынова рецитировала из «Попугаев», поскольку ее новая книжка стихов еще не вышла (выйдет летом), а я читал стихи по-русски, немецкие же переводы возглашал ведущий — очень для меня непривычная ситуация, многие годы я выступаю по-немецки, но немецкие стихи, конечно, вслух читать не стану. Ведущий, поэт Петер Гериш, женат на польке и живет в Польше, приехал специально на наше выступление (ну, может, у него и еще какие-нибудь дела были в Дрездене). Очень милый пожилой господин, называл нас «фрау Ольга» и «герр Олег», что, конечно, является калькой польского вежливого обращения «пани Ольга» и «пан Олег».

Жили мы в гостевом домике музея Кращевского, единственного в Германии совместного польско-немецкого музея. Кращевский эмигрировал из русской Польши после второго польского восстания, которое скорее было войной польских и местных полонизированных помещиков за «кресы», населенные белорусами, украинцами и еврейскими арендаторами (мнения последних, как свидетельствуют документы, например, воспоминания Езекиеля Котика, разделились: некоторые были за поляков, некоторые за русских — я лично в таких спортивных случаях всегда болею за русских) — т. е. своего рода предварительная колониальная война: считалось, очевидно, что Крымская война и отмена крепостного права так ослабили Российскую империю, что Польша все равно скоро освободится при помощи западных друзей, потому надо застраховать «кресы». Кращевский считается романтиком, но был тривиальный коммерческий писатель, в основном исторический, типа Дюмы, Пикуля или Акунина — по советскому телевидению шел в свое время шестисерийный фильм про графиню Козел и прочие тому подобные радости («Блеск Саксонии и слава Пруссии» назывался, если ничего не путаю) — снятый по его романам. Написал ок. 400 книжек. Жил двадцать лет в Дрездене, на дом, где сейчас музей, ему собрали по подписке в связи с юбилеем литдеятельности. В том числе из России, где он много публиковался и имел много друзей — например Нестора Кукольника, присылавшему ему драмы на оценку. Но после франко-прусской войны выяснилось, что он был французским шпионом, его судили и засадили в Магдебургскую крепость, откуда выпустили через полтора года поправить здоровье и вернуться. Он, естественно, сбежал (успев продать дрезденский дом) — сначал в Сан-Ремо, а потом в Женеву, поскольку опасался выдачи Германии. Через четыре дня после переезда в Женеву помер.

Музей образовали в 1960 г. в порядле дружбы ГДР-ПНР, экспонаты были взяты из запасников варшавского музея Мицкевича. И вот сейчас, некоторое время назад — нам об этом все в Дрездене рассказывали с изумлением и страданием в глазах — какой-то чиновник в польском минкульте вытащил закон, по которому польское госимущество не может находиться долее 5 лет за пределами Польши. Вследствие чего поляки забрали из музея ВСЁ и засунули в запасники музея Мицкевича. Дрезденский музейчик не имеет теперь никакого собственного фонда, даже мебели не имеет. Там проводят какие-то сменные выставки, но, в основном, изумляются.

По случаю нашего заселения в близлежащем книжном магазине выставили наши книжки на витрину (чего со стихами практически не бывает, но и магазин особый, стихами интересующийся):

Дрезден оказался (меня туда занеско в первый раз) городом замечательным и замечательно приведенным в порядок (потому что я могу себе представить, что там было в 90-е гг., просто потому, что видел другие города).

Вот тут «золотой всадник» (т. е. вездесущий курфюрст Август Сильный) скачет на гэдэровскую панельную роскошь:

Увлекательные ориентальные страшилища во дворе этнографического, что ли, музея:

Молочная лавка, куда мы ходили пить простоквашу:

Были в «Старых мастерах», видались с Сикстинской Мадонной, но в обморок не упали. Весь музей заполнен русскими, никакой другой речи практически не слышно — мы насчитали пять экскурсий и один школьный класс. Одна экскурсоводша поразила меня в самое сердце: наклонив черноволосую головку, говорила на каком-то русско-птичьем языке с ускользающей в распад смысла интонацией (не подумайте, что немка, русская явно). Когда я увидел, как она тычет пальцом в изображение трех каких-то толстых теток и произносит: «Рыженькие блондинки — идеал венецианской красоты», я понял, что могу пойти за ней куда угодно — собрал все свои силы и пошел в другую сторону. Видели саблю Петра Первого, полученную курфюрстом Августом Сильным в результате обмена футболками. Еще шляпами они менялись при этом случае, но шляпы нам не показали. В музее фарфора (очень интересном) «бабушка на входе» (обратно русская, естественно) гневно выговорила нам, что мы за один день отсматриваем три музея (т. е. старых мастеров, оружейную палату и фарфор, входящих в один билет) — она-де филолог, сказала она высокомерно, поэтому больше одного музея за день воспринять не может. Я ей сказал, что это вопрос навыка — я лично за день якобы обхожу три Эрмитажа и хоть бы хны. Очень она меня презирала, плебс эдакой.

Интересно, что по Эрмитажу я нисколько не скучаю, а по Русскому музею — очень.

Были в опере еще, на премьерном спектакле «Шванды-волынщика» Яромира Вейнбергера, чешской оперы 1927 года. Это такая помесь «Фауста» Гете (первой части) и «Свадьбы в Малиновке» — мне очень понравилось. Семпер-Опера — одна из самых красивых барочных опер в Европе:

Ну и вообще — милый город, милые люди, хорошая погода, хорошие рестораны… Три с половиной дня отпуска.