очередного номера журнала «Воздух»

ответы Ольги Мартыновой на помещенный в нем опрос «Русская поэзия в диалоге с зарубежной»:

1. Прежде всплески поэтической активности в России неизменно были связаны с обостренным интересом к новейшим событиям в жизни поэзии других стран. На протяжении последнего полувека это, в общем и целом, не так – и, в частности, сегодня интерес к новейшей зарубежной поэзии в поэтическом сообществе весьма невелик. В чем тут, на Ваш взгляд, дело и как Вы к этому относитесь?

Может быть, в языке, в литературе бывает какая-то «тайная вакансия» (как по другому поводу выразилась Ахматова) на возможность иноязычного/инолитературного влияния. И тогда находится медиум (Карамзин какой-нибудь или Жуковский), который это влияние транслирует. И бывают времена, когда такой тайной вакансии нет, когда язык и литература решают какие-то свои внутренние задачи и/или проблемы. С другой стороны, для того, чтобы это (интерес, влияние) произошло, необходимо, чтобы какая-нибудь литература стала вдруг витальной и завоевательной, тогда соседние литературы – хотят они того или нет – оказываются в сфере ее интенсивного влияния. Как это было, например с немецким романтизмом, русским авангардом или французским рыцарским романом. Возможно, что никакая зарубежная поэзия сегодня не обладает таким силовым полем, чтобы привлекать к себе творческий интерес других поэзий.

Наверное, последним всплеском такой всепобеждающей витальности на Западе были годы после второй мировой войны: битники «для богатых», рок «для бедных» … Я, в общем, не думаю, что они всерьез влияли на русскую поэзию (из Вашего вопроса («на протяжении последнего полувека это, в общем и целом, не так») следует, что и Вы не думаете). Вероятно, русская поэзия решала как раз какие-то свои задачи, оглядывалась на ампутированный модерн. С прозой, как известно, была несколько другая история: не помню кто, но очень метко сказал, что главным источником стилистического воздействия на молодых писателей 60 гг. была Рита Райт-Ковалева. (Ну и что хорошее из этого получилось? Журнал “Юность”?)

2. Насколько вообще, с Вашей точки зрения, правомерно говорить о мировом контексте и единых закономерностях развития применительно к виду искусства, который в большей, чем все иные виды искусства, степени опирается на особенности национального языка?

Конечно, это неправомерно. С точки зрения здравого смысла, это невозможно. Но это все время происходит. Понятно, что пересаженное в другую почву растение оказывается совсем другим, цветет другими цветами, плодоносит другими плодами.

С одной стороны, (сл)уху всякого русскочитающего и русскопишущего (русскослышащего) «Если завтра будет дождик, мы во Фьезоле поедем» говорит гораздо больше о флорентинском воздухе, чем Дантова «Divina Comedia» — в любом переводе, не говоря уже об оригинале. С другой стороны, строчки вроде «Да, меня не пантера прыжками. / На парижский чердак загнала. / И Виргилия нет за плечами, / Только есть одиночество — в раме…» делают «Божественную комедию» одним из составляющих элементов русской поэзии, а мандельштамовский “Разговор о Данте” — ее фактом. Также, как лисицу Пу Сунлина/В. М. Алексеева навсегда переселяют в русскую поэзию «Сочинения Арно Царта» Елены Шварц. Но в этом случае речь идет об образах. С взаимовлияниями поэтических форм дело обстоит гораздо, мне кажется, сложнее. Хотя и оно, разумеется, происходит. Но для этого недостаточно идеи, что оно должно происходить. Для этого нужна та самая «тайная вакансия», о которой я говорила по поводу первого вопроса. Я ее в сегодняшней литературе не вижу (понятно, что это страшно субъективно), несмотря на то, что многие молодые поэты знают разные языки и охотно этим пользуются, в смысле, читают стихи на этих языках.

3. Лично в Вашей читательской и творческой биографии отпечатались ли какие-либо встречи с зарубежной поэзией последнего полувека?

Несомненно, но об этом очень сложно говорить, я окажусь в положении той знаменитой сороконожки, которая задумалась, с какой ноги она начинает движение и была вынуждена остановиться. Но я не думаю, что немецкая поэзия, с которой я так или иначе сталкиваюсь ежедневно, действительно всерьез влияет на то, что я пишу по-русски. Хотя окончательной уверенности у меня нет.

И вообще: “Нельзя смотреть на чужую поэзию высокомерно, пожимая плечами. Нельзя, однако, и увлекаться ею более, чем своей,” – как замечательно сказал академик Алексеев. Каковая установка и позволила ему обогатить русскую литературу прекрасными переводами из китайской поэзии, которые — редкий случай в ХХ веке — оказались больше, чем просто “переводами к сведению” — оказались интегральной частью русской литературы и оказали влияние на ее развитие. Или — чтобы не использовать слово “развитие”, до какой-то степени подразумевающее прогрессистскую поступательность, во что я не верю, — на ее видоизменение.

Ольга Мартынова