Текущее чтение: «Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне»

Большая серия Новой Библиотеки поэта, понимаете ли. Выпущена в 2005 г., очевидно, в связи с шестидесятилетием Победы.

Довольно-таки бредовое издание — на нем, как на походных сапогах, налипшими комьями нарисованы, то есть, конечно, скорее налеплены «этапы большого пути»: возрожденный в 60-хх гг. предвоенный романтизм («Имена на поверке», сделавшие нескольких погибших молодых поэтов знаменитыми; каравеллы всякие, гренадские волости и пр.); потом позднесоветская бюрократизация: на холодном носу, равнодушно — издания, переиздания, разыскания, расширения и пр. — размыв основного «крепкого» набора, по сути, уничтожение романтической легенды, в чем и есть идеологический смысл 70-80 гг.; потом — уже теперь — просто абсурд: есть деньги по случаю юбилея, ну и сделаем, а для блезиру прибавим парочку «контрреволюционеров»). На предисловии (И. Н. Сухих) останавливаться я специально не буду — оно как раз и есть эти самые сапоги — не всмятку, так в мешочек.


В результате постоянного расширения контингента среди включенных появилось несколько человек, погибших не по ходу боевых действий (что подразумевается словом «павшие» и, насколько я помню, вполне соблюдалось советскими изданиями этого типа), а, скажем, от голода в блокадном Ленинграде, что предоставляет дополнительные возможности (например, включение Ривина), которые использованы не были. Зато один автор, попавший сюда благодаря такому размыву понятий, обладает поразительной биографией: Дмитрий Вакаров, р. в Закарпатье (1920), в семье крестьянина-бедняка. Несколько раз сидел (в венгерских, как надо полагать из последующего, тюрьмах). Осенью 1941 г. поступил в Будапештский университет на филфак и одновременно преподавал русский язык в гимназии. В 1944 г. арестован венгерской контрразведкой «за связь с антифашистским подпольем», в ноябре того же года отправлен в Дахау, оттуда переведен в к/л Нацвейлер, откуда, после его разбомбления американцами, в к/л Даутморген, где и убит. То есть «советским поэтом» Дмитрия Вакарова назвать можно только в некоторой… гм… исторической экстраполяции. Стихи, к сожалению, слабые, но дошли только самые ранние (поздние были конфискованы венгерской контрразведкой).

Раз всему конец бывает,
И обидам есть конец…
И тебя я проклинаю,
Оккупант-подлец!

Дмитрию Вакарову не пришлось наблюдать, как после изгнания венгерских«подлецов-оккупантов» Сталин отдал карпаторусское население в руки киевских коммунистических украинизаторов, что привело не только к его почти полному исчезнованию, но и к отрицанию самого факта его существования.

Ну да дело не в том. Интересное для меня обстоятельство — включение в состав являющихся формально «советскими поэтами» и формально «павшими» Вл. Щировского (судя по всему, первая большая публикация до вышедшей недавно книги, если не считать «Строфы века», считать которые почему-то не хочется) и Сергея Рудакова (по сути, первая заметная публикация за пределами специальных изданий).

У меня нет никаких намерений писать филологическую рецензию на эту книгу, и заинтересовала она меня скорее в связи с предыдущей записью и по ходу общих исторических размышлений, чем как таковая.

Дело в том, что здесь, в этой книге, мы видим — и особенно по контрасту (не только со Щировским и Рудаковым, но даже до известной степени и с Борисом Лапиным, несмотря на его полную идеологическую совместимость с режимом) — «лирическое мы» советского поэта, о котором так много говорилось в свое время (и о котором, естественно, много говорится и в предисловии, тоже, по сути, относящемся к «своему времени»).

Гибель, особенно ранняя гибель, вещь в любом случае горькая, но к литературе прямого отношения не имеющая. Здесь она предоставляет возможность быстрого обзора и возможность взгляда, «не затертого» последующим человеческим и писательским развитием — развитием, которого, к несчастью, просто не могло произойти. Но результаты этого обзора, с моей точки зрения, вполне касаются и непогибших.
Перед нашими глазами первое поколение, выросшее (чтобы не сказать «выведенное») полностью таким и, как уже подчеркнуто было, «не затертое» последующими десятилетиями, в своей юношеской подлинности. Речь идет не об идеологии и горении комсомольским огнем — это скорее следствия или, лучше, внешние приметы. Речь идет о полностью стандартизированной ориентации человека во времени и пространстве. При всей разнице в происхождении, воспитании, «культурном», как тогда говорилось, «багаже», да и просто-напросто в таланте десятки (а на самом деле сотни и тысячи) молодых людей и девушек действительно видят, и воспринимают и, соответственно, воспроизводят мир практически одинаково (конечно, с некоторой, но не решающей поправкой на личные способности в том, что касается воспроизведения). Все это мог бы написать один человек (и не случайно в последующей советской литературе неоднократно заходила речь о «коллективном Пушкине» и «коллективном Толстом»).

Вопрос не в простоте или сложности взгляда на мир; я бы не сказал, что мир Сергея Рудакова сам по себе сложнее, чем мир, например, Николая Майорова. Но он, несомненно, объемней. Точнее говоря, он имеет объем, какового мир гениально одаренного Майорова, пожалуй, не имеет вовсе. И этот мир, несомненно, принадлежит лично Сергею Рудакову (при всех типологических сходствах и пересечениях с любыми другими мирами).

В таких вещах никакие природные таланты не помогают — вряд ли литературная одаренность Михаила Кульчицкого была меньше литературной одаренности Владимира Щировского (думаю, что даже и больше, по крайней мере, потенциально), но Щировский производит впечатление настоящего поэта и свободного человека (в мире, который он ощущал как чужой, ненастоящий и несвободный), а Кульчицкий — кажется частью какого-то полуорганического конгломерата (в мире, что был для него своим, подлинным и свободным).

Только не надо говорить, что они — наиболее талантливые из них — развились бы, повзрослели, что-нибудь «поняли», если бы выжили. Выжившие из них так никогда и не вышли полностью из «лирического мы», каких бы степеней личного эгоизма и индивидуализма они не достигали по ходу «размыва» советского континента. И до какого бы позднесоветского цинизма не доходил их предвоенный романтизм. Невидимой границы никто из них не перешел, даже самые лучшие, самые талантливые, самые — вроде бы — отдельные из них. В свое время я писал об этом как существовании в аквариуме в отличие от существования в открытых водах. Это как раз ведь то самое, с чем приходилось иметь дело — в себе! — Роальду Мандельштаму и с чем он с таким трудом справлялся. Речь для него (а позднее для нас всех) шла о выходе из «лирического мы», о выходе из коллективных схем восприятия, о сходе с эскалатора. И в каждом следующем поколении (не каждому следующему поколению, а единицам в нем) это давалось чуть-чуть легче. «Лирическое мы» — это не личный выбор того или иного автора, выбор обусловленный убеждениями и/или конъюнктурой. Это его природа — а с природой, как известно, что же поделаешь? Выбора у такого поэта практически нет, разве что он решит: «не хочу!», как решил Роальд Мандельштам, и попробует сойти с эскалатора, несмотря на очень небольшие шансы на успех.

…Ну, бывают же и чудеса — Леонид Аронзон взял и не заметил границы, просто перешел ее…

Еще раз: «лирическое мы» — это необязательно разговор «на мы», от «нашего имени». Это прежде всего принадлежность к некоторому слою настолько антропологически близких существ, что часть индивидуальных реакций (воспринимающихся субъективно как индивидуальные и подлинные) оказывается стандартизованной и, как следствие, сводится к довольно простому набору. И, как следствие уже из этого, проявление таких «наборных» (т. е. выбираемых с высокой степенью предсказуемости из конечного перечня) реакций через — соответственно — стандартизованный язык не может оказаться по-настоящему великой литературой. В некотором смысле, это, вероятно, плата «за уют» — за уют существования в коллективной ясности.

И еще раз, последний: дело не в идеологии, в том числе и не в коммунистической идеологии 30-х гг. (Пред)полагаю, что подобное «лирическое мы» создается прежде всего как ответ на какие-то колоссальные общественные и исторические ломки. Обычно это ответ поколений, следующих за поколениями, участвующими в событиях — те участвовали, а их младшие братья и сестры, их дети должны жить внутри результирующей реальности. И тут оказывается, что, несмотря на все индивидуальные человеческие отличия, огромное количество молодых людей воспримает этот «новый мир» структурно сходным способом. Как наклоненные одним и тем же историческим ветром.

Или, может быть, лучше так: если все на эскалаторе, то все более или менее в одной пространственно-временной ситуации. Чтобы ее изменить — побежать, перепрыгнуть на другую лестницу — требуется особая индивидуальная решимость (и способность), которая встречается сравнительно редко (а в сильной давке и никогда). Вверх идет эскалатор (как у предвоенного поколения — с его субъективной точки зрения) или вниз, вперед или назад, — существенной технической разницы не составляет. Главное — сама ситуация этого совместного, сплоченного движения откуда-то куда-то.

В сущности, это все довольно страшные вещи. Попасть в «лирическое мы» легче легкого — нужно просто родиться в соответствующее несчастное время в соответствующем несчастном месте. А вот выход из него требует десятилетий.

Текущее чтение: «Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне»: 35 комментариев

  1. У Щировского «Строфы века», наверное, первая большая публикация. Но это неважно. Главное — выдающийся советский поэт, павший на фронтах Великой Отечественной войны.

  2. «лирическое мы»

    Как раз недавно вспоминала этих мальчиков — Икульчицкого, И Когана. и Майорова.
    И тут вдруг уидела у вас,Олег сформулированное — вот это самое — «Лирическое Мы», и поняла. что да — это то, что я невольно подмечала, не формулируя, и что вы сказали очень точно
    И «О том. как мы ушли, не долюбив. не докурив, и так далее…
    «Она нас выдумают …»
    Мы и они. даже.
    Очень мне это интересно было прочесть, так что — спасибо, олег

    • Re: «лирическое мы»

      Не за что, Наташа- Я рад, что Вам было интересно.

      «Лирическое мы» — это не мной придуманный, а вполне существовавший литературоведческий термин. Но мне кажется, что он еще свое не отслужил.

    • Иван Пулькин — это сила. Это футурист сибирский, если я не ошибаюсь (у меня сейчас эта книжка в другой комнате, где спят).

      Но само по себе это не имеет особого отношения к ходу и, главное, к теме моих рассуждений. Там, в этой книжке вообще могло оказаться ВСЁ. Они бы и Хармса туда поместили
      с Введенским Иэто мое предположение), но им, как и Уткину, Алтаузену и еще кому-то посвящены отдельные тома БП (!)

      Мое расуждение могло быть сделано и на основе стандартных «Имен на поверке», если бы они у меня были под рукой.

      НЕ ПО ТЕМЕ: Лучше бы Геннадия Алексеева издал кто-нибудь другой. Покупать у этих бездельников книги — сущая мука. Мне уже совестно тещу на Васильевский остров гонять.

  3. несколько, наверное, нечленораздельно

    Первое: спасибо за идею «лирического Мы» — в воздухе витало, Вы вербализовали.
    Второе: небось, книжка (просто пока не видел) как большинство изданий НБП просто непрофессионально сделана?
    Третье: что Вы думаете о некоих просодических вещах, найденных — даже ещё до большой Войны — тем же Лукониным (в стихах памяти Отрады)? Т.е. Маяковский (уже советский по самое небалуй) но с человеческим лицом? И без этого Слуцкого бы не было? А потом и — смешно ставить вместе — и ИБ и Евтуха? NB: просто Вы один из немногих поэтов в моей ленте, и, правда, интересно.
    Четвертое: мне лично когда-то затмевал восприятие этих ифлийских ребят позднейший опыт (условный Наровчатов, да и тот же Луконин поздний). Но чую, какой-то серьёзный интонационный прорыв они (чисто технически) совершили своим «коллективным Мы». Чего, кстати, таки не сделал Аронзон — прочтение которого в полном объёме доставило только огорчение — как когда-то прочтение в полном объёме Слуцкого. Лучше б публикаторы были более целомудренны.

    • Re: несколько, наверное, нечленораздельно

      Насчет Аронзона не соглашусь — это был прорыв, по-моему, куда более существенный, чем интонационный ифлийский. Самый поздне-советский Маяковский с нечеловеческим лицом куда более значителен как поэт, чем самый ранний и человеческий Луконин с его просодическими находками. А прорыв Аронзона из коллективного мы я могу сопоставить только с прорывом Красовицкого. Они и по поэтике близкие. И это было действительно как чудо — но чудо, ставшее основой, фундаментом закономерности — планомерной работы по наращиванию собственного культурного слоя, обретения почвы под ногами.

      • Re: несколько, наверное, нечленораздельно

        Мяв, Влад, давай хронологически. Если под «прорывом» понимать возможность построения текста, как некоей самодостаточной вещи, сносящей взгляд на себя равно со всех сторон — то это сделал Жозеф ещё даже до встречи с ААА. В «Шествии», сколь бы слабыми эти стихи ныне не казались. Судьбоносным тут был приезд Красовицкого сотоварищи — в марте 61го, и чтение на квартире Лившица/Лосева.
        А Аронзон об ту пору ещё как бы не присутствовал в природе :)))

        • Re: несколько, наверное, нечленораздельно

          Ну, такой прорыв был не один, у каждой компании — группа Черткова — лианозовцы — питерские компании — свой. Я имел в виду несколько другое. Красовицкий и Аронзон — особняком, поскольку их прорыв уникален, это было как бы свершение до факта свершения, какой-то гениальный поэтический затакт. То есть, у других было развитие и планомерная работа, а у них — все сразу и очень быстро. Хронология тут не так важна. Как и прямое влияние — ни у Красовицкого, ни у Аронзона нет последователей. Но общее их значение огромно. Подходить с просодическими мерками бессмысленно — тут поэзия в чистом виде, без примеси литературы.

          • Re: несколько, наверное, нечленораздельно

            Чистейший продолжатель Аронзона — Витя Кривулин.
            Чистейший продолжатель Красовицкого — Бродский, и всё, что из него выросло.
            По поэтике — сравни просодические игры — те же замечательные Чертков или Андрей Сергеев аукаются с ифлийцами неимоверно — т.е., в итоге, используют наследие конструктивистов.
            «Поэзии без примеси литературы» не бывает — это стилистика разговора о народном поэте Есенине/Рубцове. Всякий подлинный поэт, помимо прочего, устаканивает свои отношения с предшественниками :)))
            ПиСи: по поводу остального — глянь мой ответ Олегу :)))

            • Re: несколько, наверное, нечленораздельно

              Ну ладно, поэзия без литературы — действительно риторика, эмоции. Насчет чистоты продолжения очень сомнительно. Влияние было не на уровне поэтики — был явлен, как говорит хозяин журнала, другой культурно-антропологический тип. Если Сергеев с Чертковым и аукаются с ифлийцами, то только благодаря общим источникам, в том числе конструктивистским. Для чертковцев советских поэтов не существовало. Для них даже «комиссары в пыльных шлемах» были официозом.

              • Re: несколько, наверное, нечленораздельно

                Опа, мы, кажется, случайно договорились до существенного. Иной антропологический тип не может быть явлен вне поэтики, поскольку поэтика — т.е. её уникальность в случае каждого подлинного стихотворца — и есть антропологический тип. Цацки заимствовать можно направо и налево, особ по молодости, но они не станут органичны, если с твоим суверенным устройством личности не состыкуются.
                То, что Андрей терпеть ненавидел Булата — могу точно засвидетельствовать, был у меня с ним об этом разговор.
                ПиСи не в тему: слушь, у меня тут в дому раритет валяется, Геной Айги подаренный — полное собрание Красовицкого, перепечатанное на пишмашинке Аронзоном. Т.е. ничего нового там нет, но ведь уникум. Я сдохну — выкинут за ненадобностью, м.б. в какой-то музей бы определить?

                • Re: несколько, наверное, нечленораздельно

                  У меня есть ксероксы автографов Красовицкого, оригиналы были у А.Я. Понятия не имею, кто всем этим (раритетами) занимается. Может, литмузей? ЦГАЛИ?

    • Re: несколько, наверное, нечленораздельно

      «Лирическое мы» — это отнюдь не мое изобретение, о нем и в предисловии Сухих речь идет. Следовало бы, конечно, изучить его историю, прежде чем пользоваться.

      Издания НБП бывают разные — но в этом и проблема: общего филологического и издательского стандарта больше нет. В данном конкретном случае — ничего сверхъестественного, кроме нескольких смешных вещей в комментариях. И «принципов» состава, которых я касался в тексте.

      О нестандартных (по сравнению с суконными столбиками середины 30 гг.) технических использованиях тогдашних молодых поэтов (открытия — это слишком сильно, на мой взгляд) я ничего не думаю, кроме того, что писал в статье о Ривине — вдохновенное бренчание реквизированными у «старой культуры» железками. Меня это не интересует.

      Про остальное Вам уже хорошо ответил Владислав Кулаков, не буду повторяться. Единственное, что могу прибавить, что большинство перечисленных Вами авторов (за исключением Бродского и — до известной степени — Слуцкого) существуют для меня под корнем из минус единицы. Проще говоря их — в собственно литературном смысле — нет.

      А Аронзон для меня — великий поэт. Впрочем, об этом я уже подробно высказывался. Но я не стремлюсь никого ни в чем убедить. Я просто высказываю свое мнение.

      • Re: несколько, наверное, нечленораздельно

        Мяв; Олег, но я ж не «пользуюсь» термином — просто радуюсь, что возникло вербально. Уж очень ко времени — сейчас ведь такоже можно говорить о чём-то подобном. Хоть по природе мне суть явления антропологически враждебна.

        Издания НБП в последнее время, к сожалению, скомпрометировали «марку». Поэтому выход в свет Бетаковского Галича и Немзеровского Самойлова лично для меня стал радостью — т.е. чем то более-менее прилично подготовленным. Данную книгу, к сожалению, в руках не держал пока.

        «Меня это не интересует»… Возможно, я не прав, но история литературы — такой, какой она была — всё одно значима. Помнится, сдавал Чудаковой спецкурс по 30м годам и плакался: МО, почто ж заниматься мазохизмом и «Бруски» читать — на что был жёсткий ответ: если Вы профессионал-филолог, обязаны знать врагов в лицо.

        О «нестандартных», как Вы пишете, просодических вещах надо бы поосторожнее: книжки-то худо-бедно люди читали и зависимыми — хотя б начинаючи — были. Игры конструктивистов поименовать «железками старой культуры» никак невместно. А без них бы Оболдуева, например, не было. И за ним — Сатуновского.

        Что Вы имеете в виду под «большинством перечисленных Вами авторов»? — помимо Слуцкого и ИБ, я поминал только Луконина. И уверен, что, при всей его локальности, интонационно он был много интереснее, чем многие иные стихотворцы. Тот же Аронзон, к примеру, не породил собственной интонации, по которой моментально, читаючи незнакомый стих, понимаешь: вот, это имярек.

        А приведённый выше критерий — для меня лично — является решающим в любых иерархических спорах. NB: термин «великий поэт» я как-то осторожнее использую: т.е. к Мандельштаму, но не к Кузмину, например. Таково, примерно, на мой взгляд, соотношение Бродский/Аронзон, которое покойный Кривулин всячески утверждал в статьях, и которое с напечатанием полного Аронзона улетучилось как дым. Это никак не отменяет радости от прочтения Аронзона — но литература дело жестокое. И, как говаривал ИБ, «мышление литератора иерархично».

        • Re: несколько, наверное, нечленораздельно

          Галича я только начал читать, о Самойлове уже писал — если Вы читали, что я об этом писал, то знаете, что я с Вами не согласен ни по поводу Самойлова, ни по поводу Немзера.

          Но я же не историк литературы, и здесь не историей литературы занимался. История литературы учитывает всё — и должна учитывать. А выводы из этого делают другие дисциплины. Меня здесь интересовали скорее литературно-антропологические предтавления, что я и подчеркивал с самого начала. С точки зрения этих представлений М. О. Чудакова (не говоря уже о Рассадиных, Аннинских и иже с ними) такой же «враг», т. е. такой же культурно-цивилизационный тип, что и Феликс Кузнецов, Вадим Кожинов и пр. Так я и воспринимал это дело, еще когда на «Текущую советскую литерауру» к ней ходил. Или я не к ней ходил, а к доценту Буданцеву, что ли?.. Не помню, мужичок такой был…

          Короче,я их всех, «врагов» то есть, конечно же, знаю в лицо, хотя я ни в коем случае не филолог-профессионал. Луконин и «условный Наровчатов» — т. е. они все от Винокурова до Межирова и обратно (не буду углубляться в следующие поколения) — такой же «враг», как Егор Исаев. Для меня тоже «они». Еще раз — речь не идет о личных талантах и/или достижениях, я в состоянии оценить то обстоятельство, что Межиров более квалифицированный стихотворец, чем… ну не знаю… Ольга Фокина, но это обстоятельство я не считаю принципиальным. Они оба находится в рамках того культурно-социального типа, который с моей точки зрения является эрзацем собственно человеческого состояния и заслуживает, конечно, изучения, но никак не серьезного разговора.

          …Слуцкий сошел с ума, трогать его и его трагедию без отдельного изучения я не буду, а вот что касается Бродского, то я где-то писал уже, кажется, что его отношение к советской нормативной поэтике напоминает стратегию ранней правозащиты — Бродский исполнил все формальные требования, формально предъявлявшиеся советской нормативной поэтикой, но никем — за очевидной практической невозможностью не исполнявшиеся (что практически и не требовалось). Бродского можно назвать советским поэтом в другой системе терминоов — в ней Бродский будет единственным советским поэтом. Но это все отдельная тема.

          Свое определение понятия «великий поэт» я уже много раз давал (последний раз в анкете журнала «Воздух», он есть на сайте НКХ), больше этим заниматься не стану. Несомненно, ни оно, ни общее представление об истории литературы у нас с Вами не совпадает. Ничего страшного в этом не вижу, но давайте не будем все время возвращаться к исходным посылкам.

          P. S. Да, Кривулин как продолжатель Аронзона — прекрасная шутка. Подарил бы Вам барана, если бы у меня был.

          • Re: несколько, наверное, нечленораздельно

            Олег, у Вас, как у всякого подлинного стихотворца, есть суверенная мифология. Наши мифологии, естественно, не совпадают. Но проблема в том, что и Вы, и Влад, и Ваш покорный слуга, и (из ушедших) тот же Кривулин, и (из живущих) Миша Айзенберг и Ваня Ахметьев — пытаются посильно восстановить историю поэзии нашей ХХ века. И тут суверенные мифологии, мне кажется, должны чуточку отступать в сторону, и далее по Тациту: sine ira et studio 🙂

  4. Извини, технический сбой — вместо коммента ушло пустое сообщение.
    «Лирическое мы» очень видно на примере второй эмиграции. В сущности, Иван Елагин или Николай Моршен до конца жизни составляли «единое целое» со Слуцким, Самойловым и пр. — несмотря на все различия идеологии, внешних условий и отсуствие личного знакомства между московской и киевско-харьковской компаниями в предвоенные годы. А был ли кто-то 1915-25 годов рождения (Ривин старше), не вписывавшийся в это «мы»? Мирон Левин? Павел Улитин? Блаженный Айзенштадт? Холин?
    С «пятидесятниками» интересно, что, кажется, единственный, кто (до Бродского и Аронзона) действительно умудрился спрыгнуть с эскалатора и не сломать ноги — Красовицкий — при первой же возможности залез на другой эскалатор и уже сорок лет по нему спускается/поднимается.

    • Ой, не соглашусь в случае с Елагиным — м.б. единственным состоявшимся из 2й волны. Человек, написавший «Мы тоненькая плёночка живых», — уже не принадлежит «коллективному мы» 🙂

    • В принципе согласен.

      Красовицкий — отдельная история, но я им специально не занимался (да и сверхвосторгов, как ты знаешь, никогда не мог разделить), поэтому ничего не могу сказать.

        • Ну, это очевидно. Про бедного Роальда мы давай лучше больше не будем.Как символ — он очень важен и интересен. В остальном…

          Мне все-таки кажется, что действие Красовицкого фоновое — на фоне всего. Он снял некоторые табу, которые даже не осознавались как табу. У него, вероятно, это было просто такое свойство организма — некоторые люди раждаются с шестью пальцами, а он родился без этих (не идеологических, а скорее технологических) табу.

          Почему это действие сохранялось для новых поколений? — думал я часто, просто с того момента, как меня начали пичкать легендой Красавицкого, а это было, как ты понимаешь, очень давно. Мне кажется, птому что в каждом следующем поколении заново воспроизводились все те же табу — и стихи эти отчасти заново не то что шокировали, их действие совсем не такое — открывали возможность.

          На меня они не очень действуют, эти стихи. Хотя, конечно, хорошую книжку я бы завел себе и перечитал все основательно. Есть такая? Или запреты еще действуют? Я никогда в эту духовную оперетту особенно не углублялся.

          • Анекдот в том, что святый отец охотно дает интервью по поыводу своих старых стихов, но переиздавать их по-прежнему не разрешает. Книги нет. В интернете что-то висит, и даже довольно много.

            • Да, интервью я читал. Они (я уж не говорю про блог) — лучшее докозательство моего тезиса, что там исходно была не антропологическая разница (иначе куда бы подевалась?), а некоторое чисто техническое качество, которое, может быть, следовало бы понимать как отсуствие чего-то, а не как присуствие чего-то дополнительного.

              С другой стороны, интервью, конечно, не доказательство ни для чего. Вон, недавно (пара лет, я думаю) было интервью автора одного великого романа, квалифицирующее его не просто как неумного человека, но как человека типично советской системы координат. Но роман от этого менее великим (не это даже важно — менее несоветским) не сделался.Так что узоры всегда возможны.

    • Ривин согласно Левинтону как раз 1915 или 1916
      еще из хронологического индекса:
      Муза ПАВЛОВА (1916/1917—2006)
      Александр ГАЛИЧ (1919—1977)
      Николай ГЛАЗКОВ (1919—1979)
      Борис СЛУЦКИЙ (1919—1986)
      Игорь ХОЛИН (1920—1999)
      Вениамин БЛАЖЕННЫЙ (1921—1999)
      Лев Евгеньевич КРОПИВНИЦКИЙ (1922—1994)
      Елизавета МНАЦАКАНОВА родилась в 1922 г.
      Нина БЯЛОСИНСКАЯ (1923—2004)
      Борис ЧИЧИБАБИН (1923—1995)
      Александр ВОЛЬПИН родился в 1924 г.
      Константин ЛЕВИН (1924—1984)
      Булат ОКУДЖАВА (1924—1997)
      Вадим СИДУР (1924—1986)
      Симон БЕРНШТЕЙН (1925—1973)
      Юлий ДАНИЭЛЬ (1925—1988)
      Эльмира КОТЛЯР (1925—2006)

      • А по другим данным, 1913 года.

        Что касается нижеследующего списка, то — может быть, Кропивницкий и Сидур. И Симун. Думаю, в силу профессии — им легче было вырваться из ментальных сетей. Художник меньше зависит от слов, от навязанной им однозначности. То же самое с композиторами (Уствольская).

        Из литературных и филоогически людей этого поколения самым «свободным» был, думаю, Лотман
        И — тут я очень не уверен, но… может быть — Синявский. Но не Даниэль.

        Холина и Блаженного я упоминал. Но у Блаженного его выпадание из «мы» имело, подозреваю, несколько патологические причины. Как и у Есенина-Вольпина.

        • Мне кажется, разговор все время уклоняется в сторону «хороший — плохой (плохие)», а дело-то совсем не в этом. И речь не о ментальных сетях и т. д. Речь о двух одновременно существующих (теперь, в результате этой многолетней работы по самовыведению) породах внутри литературы на русском языке — в самом прямом смысле породах; это как бы культурно-социальное соответствие биологических пород. Не знаю, как мне еще выразиться, чтобы это стало понятно. Переходы возможны, поскольку все возможно, даже биологически, вон, на днях одна курица в Индии взяла и сделалась петухом, но это все же скорее индивидуальные исключения или, по крайней мере, отдельные сюжеты.

          Слово «советский» во всех этих приложениях — не ругательство (и не похвала), а обозначение. Если люди собой и своей картиной мира довольны со всеми этими персонажами, которые там существуют, — ну так и слава Богу, речи же не идет, чтобы кого-нибудь убедить в чем-нибудь, или объединить картины мира. Советская цивилизация порождала различные явления, разного качества и свойства. И Лотман на самом деле совершенно советский, и Окуджава, естественно, с Галичем, да и Блаженный совершенно советский блаженный; дело же не в этом, это не ругательство само по себе (уже). Вот С. В. Петров был несоветский. Но дело и не в возрасте. Вон, Серафимович был вполне советский еще до революции. Это все случайности или, лучше, отдельности индивидуального(само)сохранения и, главное, внутренней убежденности в собственной культурной полноценности (это в случае неперерождения, потому что в 20-30 гг. и после очень легко случалось полное перерождение, но: — и это важно! — Мандельштам хотел переродиться, но просто не смог, не сумел; Заболоцкий смог, а Пастернак — отчасти (от большой части)). Это, кстати, один из главных различительных признаков — ощущение (подленное, а не поддельное, что сплошь и рядом) своей полноценности.

Добавить комментарий