Алексею Цветкову; здесь, потому что в комментарий не влезет

Posted on by

Интервью с самим собой А. П. Цветкова

Алексей Петрович, смущает очень многое. И очень узкий взгляд на поэтическую ситуацию «начала перестройки» — человеку, который родился и вырос там, где я родился и вырос, оппозиция «Московское время» — концептуалисты (пускай Гандлевский — Пригов) кажется несколько несерьезной.И даже немножко смешно, как они там не поделили между собой иронию. И фиксация на Бродском (с оценкой которого я при этом практически полностью согласен, см. напр.). И даже Ваша характеристика Ваших же собственных стихов (последних лет перед тогдашним окончанием их сочинения). Это считаю важным, и свою точку зрения на сей счет извлекаю из аннотации, которую написал, когда номинировал «Просто голос» на «Национальный бестселлер» (уж не знаю, с какого похмелья тамошние дикие люди записывали меня первые два года «номинатором»):


Алексей Цветков (р. 1947 в Ивано-Франковске, с 1975 г. живет на Западе, в настоящее время в Праге) — один из лучших русских поэтов конца XX века. Был участником московской поэтической группы «Московское время», чью установку на «версификационную добротность» развил до степени такой изощренности, что это вошло в противоречие с другой установкой той же группы: на «психологический и социальный реализм». В поздних стихах Цветкова язык свистит, щелкает и переливается из всех парадигм, доходя до почти нечленораздельности, но никогда не теряя поэтической цельности.

Не помню, показывал ли я Вам тогда (2000 г.) эту аннотацию. А вот из другого места, из моих «личных записей», набросков для несложившейся статьи:

Я люблю это стрекотание маленьких слов на парадоксально широком выдохе. Мне нравится постепенное отстранение смысла высказывания от постепенно эмансипирующегося механизма стиха. Традиционная русская версификация достигает в таких строчках, я бы сказал, самодостаточности, чтобы не сказать независимости — как если бы в какой-либо стране железнодорожное, например, ведомство объявило себя отдельным государством. О чем в стихах речь, желающие тоже могут узнать: поезда не просто ходят, а все что надо возят. Но — суверенные.
Так было не всегда у Цветкова. Уезжал он на Запад (в 1975 г.) очень хорошим поэтом, но поэтом полностью контролирующим инфраструктуру своей поэтики, как это требовалось по аксиоматическому тогда (в сущности, и теперь) представлению о литературе как о принаряженной форме коммуникации. Он был одним из многих — может быть, одним из лучших — среди тех, кто в семидесятые годы, в порядке отпора вопиющему ничего-не-умею-и-не-хочу-уметь и казенного классицизма, и приватного романтизма, стали искать обеспечение своему высказыванию в тонкостях русских рифм и русских строф.

Дальше к западу гулкие стены,
Переплеты асфальтовых жил,
Так простимся по доброму с теми,
Кто в отчизне щита не сложил.
Злобный ветер провыл над Сенатской,
Над сугробами воска сырца,
Стали ментики рванью солдатской,
Темным торфом — живые сердца.
(«Невский триптих»)

Мне нравятся и эти стихи, особенно «воск-сырец» на площади, но их — с другим звуком, вероятно — но с тем же общим и поэтому глубоко ложным кодом декабризма, с той же доверительно приподнятой интонацией говорящего — мог бы написать еще много кто из тогдашних и тамошних.
Никто не мог бы написать:

темени в небе швы уместны
в деготной мге телег
чей нивесть кто на всех из бездны
мирных чуратель нег
в травнике день знобит которче
светоч удельных рощ
или какой-нибудь нароче
добрый пещрится хвощ

Слова и музыка запещрились, выщерились, изощрились и получили независимость. Это больше не «беседа». В беседе участвуют как минимум двое и слушающей больше влияет на смысл слов говорящего, чем сам говорящий. Это и есть западня коммуникативного определения литературы. Но Цветков вырвался, даже если не собирался. Он больше никому ничего не говорит, даже себе. Он просто говорит. И это, на мой вкус, высший сорт стихотворной литературы.

О прозе и о политике (это, похоже, для Вас сейчас одно и то же) спорить с Вами не хочу — общего языка мы тут не найдем, но насчет «вакансии поэта» (великого, разумеется, точнее, единственного — но оно и подразумевалось в известном высказывании) хочу все же заметить: ее, конечно, не дают (а если дают, то стыдно ее принимать), а берут, но неужели же Вы действительно верите, что ее берут так — внутренним постановлением. Я человек простой, для меня великий поэт это тот, кто написал великие стихи. Парочку, двадцать-двадцать пять или десять томов — вопрос другого ряда. Большая часть стихов, написанных Вами после «второго начала» и вошедших в Вашу книжку, великими стихами лично мне не кажутся. Они и нравятся мне далеко не все. Только сейчас, «после книжки», в Ваших стихах стало снова появляться то, что я в них любил. Дело тут, конечно, не во мне и моем мнении — дело в Вашем подходе к «вакансии». Масштаб говоримого важнее позиции говорящего — вот что я хотел сказать. И можете на меня сердиться, если хотите.

В любом случае я должен поблагодарить Вас за возвращение «постановки вопроса». После пятнадцати лет перемирия под лозунгом «все блохи неплохи, все черненькие и все прыгают» Вы возвращаете нас в привычный мир ожесточенных претензий на первое место. Каких демонов Вы выпускаете из закопченных бутылок, Вы и сами знаете, но это неважно. Хотели Вы этого или не хотели, но своим самоинтервью Вы с размаха вдарили по попыткам построить «европейскую», «плюралистическую», «приличную» жизнь поэтов, где каждый встречает другого сердечным и равнодушным рукопожатием, а после фуршета все расходятся по своим отдельным квартирам и ложатся в чистые и холодные простыни. Якобы. Мы снова дома, на коммунальной кухне после полуночи — ну что же, здравствуйте, Алексей Петрович!

Сердечно
Ваш Олег Юрьев

P. S. Простите за мелочность, но «центонная поэзия» не непременно была юмористической. Александрийские ученые поэты не всегда таким образом шутили и в эпических случаях имели вполне серьезные претензии. Другое дело (и тут я полностью согласен с Вашим пафосом), что центон имеет смысл только при обращении к знающим источник, т. е. к другим ученым поэтам,что и имело место о в Александрии и окрестностях. Во всех других случаях — это совершенно другие случаи.

Алексею Цветкову; здесь, потому что в комментарий не влезет: 7 комментариев

  1. Тут ведь важно, что я говорю от своего имени и свои мысли, а не от лица какой-то группы, течения или консенсуса. Вам могут нравиться одни мои стихи, другому другие, а третьему вообще никакие, и таких тоже хватает. Кроме того, большому или даже великому поэту парадигму не обязательно ломать: Пушкин создал новую, но у него как бы не было другого выхода, а таланта хватило. А вот Китсу это было не нужно.
    Насчет «Московского времени» и противопоставления Пригову: в то время, о котором Вы пишете, я, честно говоря, не имел понятия о существовании такой группы, это эффект обратного взгляда. А Пригова я поначалу вообще воспринял как соратника. И только оглядевшись, понял, что мне в ту сторону никак не надо, и принялся, как я уже объяснил, ждать новых указаний.
    Спасибо за вполне точный и проницательный отзыв о прежнем. Но я ведь не обязан соответствовать ничьему отзыву о себе и даже нравиться — пришла пора доверять собственным маршрутным индикаторам, с риском не только не понравиться тем, кому нравился раньше, но даже вообще с треском провалиться. На мой взгляд, просто не стоило браться за это дело после столь длинной паузы только затем, чтобы добавить к корпусу. Мои старые стихи меня, честно говоря, интересуют мало — тот, кто их писал, уже написал свое.
    И еще. Я, конечно, написал о «великом» поэте с риском быть очень дурно понятым, но для меня он допустим, мне не страшно. Все, что я имею в виду: когда находишься в самолете, который внезапно лишился пилота, надо садиться к штурвалу. А если при этом еще имеешь какой-то опыт пилотирования, то только на пользу.

    • В первую голову я рад, что Вы на меня не рассердились или, по крайней мере, не очень рассердились. И, конечно же, я никогда не считал, что Вы «обязаны соответствовать» или вообще обязаны что бы то ни было кому бы то ни было(может быть, себе, но это опять же не мое дело). Мне Ваше выступление показалось существенным и важным во многих смыслах, поэтому я и отозвался. В том числе и в смысле необходимости доопределения понятия, которое Ваша смелость снова вызвала к жизни. Смелость — не в применении этого понятия к себе самому (конечно же, Вы будете дурно поняты, для меня дело не в этом), но в самом факте применения этого понятия. Но мне хотелось обратить Ваше внимание и на то, что Вы снова открываете дверцу в рубку — с риском, что туда начнут набиваться пассажиры с криками «Дяденька, дай порулить!». И все будут рвать штурвал на себя. Что лучше — самолет без пилота (а может, у него есть — или включится когда-нибудь — автопилот) или самолет с вышеописанной рубкой? Не знаю. Это не риторический прием. Честно — не знаю. И летим ли мы все в одном самолете — этого я тоже не знаю.

      • Совершенно никаких обид, и вполне понятно, что нормальным людям для диалога полное согласие ни к чему. По крайней мере, Вы указали мне на некоторый дефект изложения, хотя его исправление тоже вряд ли приведет к единодушию.

  2. Беседа

    Олег Александрович, прошу прощения за вмешательство в беседу, к которой меня не приглашали, но в связи вот с этим фрагментом:

    > Это больше не «беседа». В беседе участвуют как минимум двое и слушающей больше влияет на смысл слов говорящего, чем сам говорящий. Это и есть западня коммуникативного определения литературы. Но Цветков вырвался, даже если не собирался. Он больше никому ничего не говорит, даже себе. Он просто говорит. И это, на мой вкус, высший сорт стихотворной литературы. <

    вспомнилось недавнее (тоже в интервью, очень простом, не программном) утверждение Михаила Айзенберга, что стихи — это разговор,

    и эта позиция — это можно считать позицией,— а, самое главное, практика Айзенберга-поэта мне почему-то кажется живее и перспективнее всего, что здесь обсуждается.
    Она не предполагает триумфов воли и не располагает к ним, и вопроса о СОРТЕ литературы не ставит, но…
    Вот 🙂

    Ещё раз прошу прощения за вмешательство — я совсем с другого шестка, и вообще мне 23 года, но — вдруг тем не менее интересно?
    Спасибо.

    • Re: Беседа

      Я рад, что Вам нравятся стихи Айзенберга. Мне они тоже нравятся — очень многие. А интенция сочинения у каждого своя, каждый строит свои леса и по-своему себе помогает (или мешает). Я вижу эти вещи не в терминах сообщения или беседы, т. е. не в коммуникативных, а именно что как «вещи», создаваемые творческим усилием в материале языка. И интенция конкретного сочинителя мне при этом не очень важна, даже если он действительно собирался вступить со мной в «беседу». И — то же самое — я никому не могу воспретить считывать с моих собственных стихов «сообщения», если кто-то их там обнаружит, — т. е. «вступать со мной в беседу». В конце концов, есть плохие стихи и хорошие — и тысячи способов объяснить это обстоятельство (или его запутать).
      Мне кажется, важно понимать, что у настоящего поэта это не «позиция» — а врожденная система понимания поэзии, своей и чужой. Когда это становится «позицией», т. е. установкой — начинается нормативная литература того или иного разлива, о чем и шла речь в цитируемом Вами отрывке.

Добавить комментарий