HIRNEOLA AURICULA-JUDAE

О, где ты прячешься, душа, подумал человек.
Он сел в трамвай читателем распахнутой газеты
(Как Иванов, хоть был скорее Шмидт).
НЕТ ЕЕ НИГДЕ, вот что он прочитал, ВЕЗДЕ ЕЕ ОТСУТСТВИЯ ПРИМЕТЫ.
Так физиолог (не Павлов, нет, другой, скорее Шульц) в газете написал.
(Он, кстати, ехал и не знал, что он столбцу подобен сам
Внутри трамвая с на боку рекламой
Газеты той же самой.)

…МЫ ДУМАЕМ, ЧТО МЫ ДУМАЕМ, А МЫ НЕ ДУМАЕМ! –

Он поднял взгляд, увидел крупный снег.
Весь город побелел, подобно лесу замолчал.

…МЫ ЧУВСТВУЕМ, ЧТО МЫ ЧУВСТВУЕМ, А МЫ НЕ ЧУВСТВУЕМ! –

Вот что он прочитал. Потом подумал: ну куда, зачем я еду?
Он разлюбил себя, он вышел в непогоду.

Он вышел в снег. О, ты, подобье мозга,
Подумал он про город почему-то.
Он в сад вошел, прекрасный и промозглый.
И он сказал: о уходи, ужасная минута.

И он подумал: хорошо, пусть так,
Пусть жизнь моя пустяк,
Но если мне в газете пишут, что СМЫСЛ НЕ СМЫСЛ, что СМЕХ НЕ СМЕХ,
То что-то же должно быть смыслом или смехом?

Так быстро зимняя упала темнота,
Что он в саду остался,
Он к дереву ладони приложил,
Его теплом хотел согреть он руки.
О, дерево, печаль моя не та,
Что мог бы я тебе ее… и в звуке…

Он вдруг заметил, что темно,
И что домой пора давно.

Облеплен голос пустотой,
Так он сказал, она среди вещей.
Никто не слышит голос твой –
Лишь гроздь — на черной бузине — иудиных ушей,
Да и они в моем убитом декабре
Прислушиваются лишь к стволу, к его коре.

Какою прихотью глупейшей
Я вызван был в полночный сад?

Свет, обожженный сам собой,
Свернулся в тубочку грибную,
И сам собой и сам с собой
Заводит музычку губную.

Мелькнет бродячий драндулет:
Смех, пляс, шум – смолк, лошадка скачет,
Хомячьи щеки округлит
Дудец неслышный — утро, значит.

Он сел в трамвай, куда ж нам плыть?
Так он подумал и заплакал.