из Петербурга.

В первую голову, конечно, часть авторских экземпляров «Стихов и других стихотворений».

Но и прочие книги и журналы, с которыми будем разбираться последовательно, если будет с чем и зачем.

Пока что освоил толстенную квадратную книгу «Лица петербургской поэзии. 1950 — 1980-е». Это, в основном, автобиографии, к которым прилагаются пять дисков с авторским чтением (один из них архивный, с чтением Аронзона, Ал. Морева и т. д.). По поводу такого рода проектов лучше всего высказался один известный ленинградский остряк (если уж поэзия петербургская, то пусть остряк будет ленинградский):

…* * *, твой ковчег на бреге!
Парнасса блещут высоты;
И в благодетельном ковчеге
Спаслись и люди и скоты!

Но справедливости ради необходимо сказать, что в книге обнаруживается много важных сведений и драгоценных свидетельств — преимущественно, конечно, о 50-60-70-х гг. и об их людях. В том числе и вещи, которых я не знал, например, об Аронзоне.
Фотографии — само собой: есть замечательные. Стихи (напечатаны стихи, звучащие с компакт-дисков) — тоже есть замечательные и даже не так мало.

Интересующиеся найдут под загибом автобиографию вашего корреспондента, помещенную в этом издании (тираж 300 экз.). Точнее, это, конечно, не автобиография в собственном смысле слова, а ответы на предложенные составителем вопросы или развертка предложенных составителем опорных точек изложения.

Олег Александрович Юрьев, 28.07.1959, Ленинград

1) родители

Изабелла Натановна Юрьева, вузовский преподаватель английского языка (р. 1934 в Ленинграде, живет в Иерусалиме)
Александр Юльевич Юрьев, консерваторский преподаватель скрипичного мастерства (р. 1933 в Свердловске, умер в 1994 г. в Петербурге)

Родители были в разводе, отец жил сначала в Новосибирске, потом в Харькове, только в середине 80 гг. ему удалось вернуться в Ленинград.

2) детское чтение

Всё, что подворачивалось. Всё, что было дома, всё, что у соседей (пока жили в коммунальной квартире), всё, что имелось в школьной библиотеке (спасибо Белле Израилевне, библиотекарше, которая выдавала что ни попросишь (это совершенно не само собой разумелось), и — после нескольких проверок содержания прочитанного — качая головой, обменивала книги на следующий или на третий день. Был записан еще в детскую районную и, кажется, в библиотеку им. Маяковского.

3) кружки, ЛИТО

Один раз записался в шахматный кружок, но дальше испанской партии не пошел, потому что на турнире Куйбышевского Дома пионеров и школьников стукнул (несильно) шахматной доской соперницу, которая жухала.

В седьмом классе — это, стало быть, 1973 год, я уже три года, как писал стихи — записался в “Дерзание”. Меня определили в группу годом старше, потому что в одной со мной школе (216-й, на ул. Марии Ульяновой, теперь Графский переулок) классом старше учился Илья Кантор. Решили, что так мне будет веселее. Илья был славный, смешливый, смуглый, круглолобый, но я его почти не знал. Он, бедный, потом умер — кажется, поступив в институт и после этого уехав отдыхать на юг. Там заболел и умер.

Из “Дерзания” я не без скандала ушел в конце этого же учебного года (см. ниже, там же о литобъединениях).

4) первое выступление с чтением стихов

Вот в “Дерзании” оно и состоялось, на отчетном вечере. Надо полагать, весной 1974 года, если я правильно сосчитал. Нина Алексеевна Князева выдала мне списочек стихов, которые я должен был восчесть, но я на этот списочек внимания не обратил — у меня тогда был такой принцип: читать последнее. Поэтому я вылез на сцену и прочитал последнее. Нина Алексеевна очень на меня рассердилась, поскольку — как я гораздо позже сообразил — имела на меня виды: на чтении должен был присутствовать Глеб Семенов и она меня хотела с ним знакомить и создавать таким образом мою литературную будущность. За несколько недель до отчетного вечера она меня свела в библиотеку Дворца пионеров, велела библиотекарше выдать мне какую-нибудь книжку Глеба Семенова, а мне — ее прочесть и непременно выучить какое-нибудь стихотворение наизусть. Непременно. По плану я должен был ему понравиться. Стихотворение я, конечно, какое-то выучил, но до знакомства с Семеновым дело не дошло, потому что я очень оскорбился таким нарушением моих творческих свобод и больше никогда в жизни не переступил порога “Дерзания”. В следующем учебном году стали время от времени приходить письма от Нины Алексеевны с напоминаниями и приглашениями, но я не поддавался. После четырех или пяти писем в “Дерзание” вызвали мою мать. С кем она там разговаривала, сейчас уже не вспомнить, но точно не с Ниной Алексеевной. Вероятно, это была Царева.

Во всяком случае, оказалось, что на меня имеется “дело” и из него зачтены были не только материалы, касающиеся моего скверного нрава, но и отдельные высказывания антисоветского характера, произнесенные мною во время “подготовительного общеобразовательного курса” (около месяца, кажется, до начала собственно “творческих занятий”), который вела какая-то молодая особа неприметной наружности и невспоминаемых имени-отчества.

Мама спросила: “А зачем Вы мне всё это рассказываете? Если антисоветские настроения, так обращайтесь в органы” — встала и ушла. Но сама, конечно, очень огорчилась. И поделилась своим огорчением с классной руководительницей, учительницей русского языка и литературы Татьяной Ефимовной Барзах. Та ее очень горячо утешала и говорила, что я очень вовремя спасся из этого кошмарного места, которое она хорошо знает, потому что туда ходил ее муж. “Очень скоро, вот прямо со следующего лета, когда они все поедут во всякие коллективные поездки, там начнется сплошное пьянство, не говоря уже о страшном разврате!” Когда мне мама это рассказала, я в первый и последний раз в жизни пожалел, что ушел из “Дерзания”.

Через довольно много лет (я был на втором курсе института водного транспорта, стало быть, в 1978 году), в клубе самодеятельной песни “Меридиан”, куда я начал в это время захаживать, я случайно столкнулся с одной поэтессой, слегка знакомой по “Дерзанию”. Мы с ней сдружились, и она постепенно ввела меня в систему литобъединений В. А. Лейкина, т. е. я стал приходить в “Ленинские искры” (как гость старшей группы) и в ЛИИЖТ, где некоторое время существовало ЛИТО п/у Лейкина, кажется, не очень долго. Нахождение мое в этом кругу продолжалось около двух лет — с 1981 радикально изменилась поэтика моих стихов (и я считаю себя всерьез поэтом с этого года) и все в моей жизни начало быстро меняться: система отношений и представлений, круг литературного общения, хочется сказать: цвет глаз и волос, но это вряд ли.

Впрочем, в 1980 и 1981 гг. я и сам вел литобъединение в финансово-экономическом институте, который тогда заканчивал. Для получения права на ведение литобъединения мне пришлось вступить в “Клуб молодого литератора” при Ленинградской писательской организации — крайне унылое заведение, представляющее собой по сути тесную очередь к каким-то комсомольско-молодежным и литературным кормушкам, а в идеале к вожделенному членству. Заходил я туда только по делу.

Первый год литобъединения был томительно скучен — приходили два-три печальных студента с общими тетрадками страшных стихов и я не знал, что с ними делать. Я уже было собирался прикрыть лавочку, хотя сорок рублей ежемесячной добавки к стипендии были очень кстати. Но тут в Финансово-экономический институт поступил Валерий Шубинский и стал ловить меня и спрашивать, когда начнутся занятия. Нина Алексеевна Князева сказала ему почему-то, что мое криптолито — самое лучшее, что сейчас есть в городе.

Поймать меня в институте было нелегко, а пойманный, я мялся и уклонялся, потому что уж очень я истомился в прошлом году. Но Шубинский был непреклонен. В конце концов из чистой вежливости (или из чистого слабоволия) я попросил его показать стихи. Поскольку несколько стихотворений мне очень понравилось, то я решил, что, пожалуй, стоит попробовать и назначил занятие, на которое, помимо Шубинского, явилось довольно много народу, выпущенного из “Дерзания” одновременно с ним. Так мы и “прозанимались” до конца учебного года. Но в следующем семестре я литобъединение всё же прикрыл — надо было заканчивать институт, защищать диплом, что-то решать с дальнейшей жизнью. Часть участников это не смутило, они стали позванивать и захаживать со свежими сочинениями “на дом”.

Еще я долгие годы (с 1980-го примерно и по самый 1990-й) посещал семинар по переводу Эльги Львовны Линецкой — не потому что особо интересовался художественным переводом (интересовался, но умеренно), а потому что этот семинар — благодаря, естественно, самой личности Э. Л. Линецкой — был одним из немногих мест в городе, каким-то чудесным образом очищенных от мерзости советского существования.

Летом 1984 г. возникла “Камера хранения” — т. е. было придумано название для машинописного альманаха, который Дмитрий Закс, Валерий Шубинский, Ольга Мартынова и я тогда затеяли — в том числе и с целями меркантильными. Меня как раз выгнали из сторожей кооперативной автостоянки и денег остро не было.

“Камера хранения” никогда не была организацией, скорее дружеским кругом с общностью определенных представлений о литературе, поэтому о членстве в ней говорить не приходится.

Больше я никуда не ходил и членом ничего не значился — даже “Клуба-81”, где, впрочем, часто бывал на чтениях и даже выступал (в 1984 году) с авторским вечером.

5) первая публикация (контекст)

Если я правильно помню, в “Авроре”, 1, 1982, А. Н. Житинский, который заведовал там отделом юмора, опубликовал несколько моих шуточных стихотворений, выданных за переводы с английского.

Потом долгие годы, если не считать “переводов с языков народов СССР” (этот приработок постепенно начался года с 1985-го — благодаря доброй, благородной и безумной Наталье Иосифовне Грудининой), публикации были только в организованном самиздате — прежде всего, в нашем вышеупомянутом машинописном конволютном издании “Камера хранения” (1984), которое, кстати, не без помощи Б. Ю. Понизовского, на удивление активно распродавалось по сумасшедшей цене в 15, что ли, советских целковых. Мы с женой потом действительно пару месяцев прожили на наши две доли выручки.

Типографским образом первая публикация стихов (книга “Стихи о небесном наборе”) была осуществлена, кажется, в типографском повторении “Камеры хранения”, выпущенном в 1989 г. в Москве.

Первая публикация пьесы — “Театральная жизнь”, 10, 1988.

Первая публикация прозы (повесть “Гонобобль и другие”) — “Сумерки”, 9, 1990 г.

Первая публикация прозы для детей — “Искорка”, 4, 5, 1988

Литературная критика, эссеистика — с 1988-89 г., в основном в “Вечернем Ленинграде”, позже в “Часе пик”.

6) судьбоносные события в жизни

Вышеописанное изменение, происшедшее со мной в 1981 г. Хотя слово “судьбоносный”, честно говоря, мне никогда не казалось совсем уж пристойным.

7) важные встречи (люди, книги).

Не перечислить. Мне слишком везло и на то, и на другое.