В пятницу рано утром мы на все выходные уезжаем в Швейцарию — на фестиваль Рильке в городке Сьерр (Sierre). Помимо собственного выступления (со стихами, что для меня экзотика — обычно я читаю прозу), в программе масса всего занимательного, включая сюда два концерта Елены Фроловой (у нас есть подаренный Димой Строцевым двойной альбом с песнями на его стихи — фантастический!) и выступление Н. Е. Горбаневской.

Поэтому как раз 19-го журнал работать не будет. К достославному же юбилею вашему вниманию — как памятник общественной мысли — предлагается статья «Блаженные августинцы», прочитанная сначала в «Поверх барьеров» (в качестве, так сказать, комментария по свежим следам), а затем опубликованная в давно уже покойном мюнхенском журнале «Страна и мир» (№ 5 за 1991 г.)

БЛАЖЕННЫЕ АВГУСТИНЦЫ

История «революционного движения в России» (так по крайней мере видится это сейчас) закончилась «восстанием 19 августа». А началась она, вроде бы еще помнится из школьной тарабарщины, 14 декабря 1825 года: бессмысленно топчущимися на мусорном снегу солдатами, растерянно мечущимися по городу заговорщиками, эпидемией отказов и уклонений в головке будущего правительства России — Трубецкой, Волконский… Красивая вещь русская история, не правда ли?

Но оставим пока что в стороне идеологическое наполнение обоих мятежей, тем более, что и в том, и в другом случае результирующий идеологический вектор вывести довольно сложно: среди декабристов равное хождение имели и слаболиберальные наклонности «муравьевской конституции» и довольно решительные пратоталитаристские проекты более чем патриотического толка — по отдельности и в весьма причудливо-противоестественных сочетаниях. Не приходится сомневаться, что ничуть не меньший хаос царил под шляпами и фуражками — не меньший, чем под цилиндрами и киверами. Предмет нашего сегодняшнего взгляда не конкретная фактура событий, а их абстрактная структура — красивый узор, вытряхнувшийся на глазок исторического калейдоскопа.

Если воспринимать наше соотнесение как сопоставление, то, быть может, оно покажется кому-то уж очень кощунственным: «великий декабрьский миф», державшийся в XIX веке на укорененной в русской интеллигенции любви ко всему «противоправительственному», оказался в веке двадцатом официально поддержан большевиками, вероятно, в соответствии со все той же знаменитой статьей. «Узок был круг этих людей, страшно далеки они были от народа», ох, как плакали над этим комсомолки в вечерних школах фабзавуча.

После Второй мировой войны неотмененный «официальный декабризм» был заметно потеснен срочно актуализированным образом Российской империи, на котором держава-победительница пыталась возвести свою новую, некоммунистическую легитимность. Во многом благодаря этому «декабристский миф» в шестидесятые, в этом смысле более коммунистические, годы снова приобрел «оппозиционные черты» и оказался одной из главных составляющих в попытке реанимации духа русской интеллигенции — попытке, прямо скажем, с негодными средствами и неясными целями. В безразличные семидесятые годы миф этот, как и все шестидесятническое достояние, был легко растиражирован советским вариантом массовой культуры (в персональном смысле — самими же шестидесятниками), превратясь для широкого круга советских барышень в безыдеологически хорошенького артиста Игоря Косталевского в белых лосинах на соответствующей лошади, а для широкого круга советских инженеров — в элемент общеобязательной склонности ко всему «историческенькому». Не то чтобы была неощутима личная, качественная разница между «шеренгой героев» и сырым тестом, растекшимся по креслам ГКЧП, — между Рылеевым и Янаевым, Пестелем и Пуго, даже между маргиналом Каховским и каким-нибудь Стародубцевым. Но наследственные (через все те же три пресловутых этапа) черты определенно прослеживаются в поведении и сознании последних русских романтиков. Будем надеяться, что последних*.

Мы, конечно, не знаем и, вероятно, никогда не узнаем подлинных пружин «восстания 19 августа», но психологическая ткань поведения «августинцев» вполне очевидна: они так же неспособны были на откровенный захват власти, как и декабристы; так же прикрывались существующими формами государственности, как те — цесаревичем Константином; и так же не в состоянии оказались морально противостать формальному президенту, когда он таки отыскался, как те — завещанию в пользу Николая Павловича, когда оно было распубликовано. Я уж не говорю о способности к физической ликвидации Николая Павловича — и Михаила Сергеевича — и дело, уж конечно, не в гуманизме тех или других. Внутренние, бессознательные мотивы во всем этом — одной природы, хотя по знаку и противоположные, что вполне естественно, ведь мы сополагаем «начало» и «конец», так сказать, зеркальных близнецов. Декабристы не умели окончательно поверить, что власть принадлежит им по внутреннему праву, что народ — да начиная и с армии — им подчинится, должен подчиниться. Августинцы слишком верили в свое право управлять, не сомневаясь и в любви, и в страхе граждан, народа. Они и не шли на переворот, а только делали вялую попытку пошевелиться, в бессознательной уверенности, что народ — эта неясная, но великая штука (которую, вы будете смеяться, они представляли себе по учебнику обществоведения для 10 класса), мигом вспомнит, кто здесь хозяин и авангард, а несколько тысяч или миллионов смутьянов (пусть и миллионов — это не народ, это ничтожный процент) в испуге сдадутся или разбегутся. Или будут уничтожены. Когда-нибудь потом.

Дело не в том, что они не были циниками, — напротив, в известных смыслах были. Но просто даже если ты семи пядей во лбу (а это явно не тот случай), не можешь ты осмыслить все аксиоматические основы такой сложной и громоздкой системы, как советская. Разве можно бороться за дыхание, когда ты и так дышишь? Разве можно бороться за власть, когда она и так твоя? Надо думать, Горбачев поначалу полагал именно так же, и наибольшим для него потрясением оказался не крымский плен (тем более, что он «держал ситуацию под контролем», по его собственному выражению, и купался с внучкой в Черном море, по его собственному рассказу), а это окончательно разрушенное чувство коммунистического хозяина. Наивность этих людей была бы поразительна, когда бы не упиралась в общую для всего человеческого рода несклонность осмысливать основы своего бытия.

Основы их бытия сегодня кажутся нелепыми для стороннего взгляда, ведь «мы» (у себя на кухне, под басовитое кряхтение «Голоса Америки») всегда думали, что «они» сознают, что лишь силой государства удерживают на поверхности какую-то ерунду, в которую-де и сами не верят. Так, да не так. Когда «они» начинали перестройку, или соглашались на нее, подозревали ли они, что приватизировать страну, разделив ее среди правящего класса, окажется не так просто, — что другим тоже захочется? Сталин не был наивен и искал свою легитимность где мог, и не только в российской державности. Эти, выросшие в «коридорах власти», посчитали, что легитимность достигнута явочным порядком, что можно расслабиться и зажить «как люди». Их — от самых тупых до самых вроде бы сообразительных — погубило то, что они не обращали внимания на собственные лозунги (или не на все лозунги), — тупая сила рекламы воздействовала прежде всего на них самих, лишив политической гибкости, а оставив только интриганскую верткость.

Нельзя совершить мятеж — безотносительно к тайным пружинам событий, — не считая его мятежом, как нельзя его совершить и не веря в свое право на мятеж. Большевистский переворот 1917 года был пиком, центром симметрии этого плана русской истории. В нем слились фанатическая вера в свое право на власть (или, точнее, в то, что на власть не нужно права) с твердым сознанием, что эту власть надо брать, что она еще чужая. На примерно равном расстоянии от 25 октября — кончики опущенных крыльев графика, два не поверивших в себя мятежа.

Один кухонный мудрец счастливо выразился некогда в том смысле, что декабрьского восстания не было бы, не существуй в России двух поколений «непоротых дворян».
Августовского восстания тоже не случилось бы без двух поколений непуганых коммунистов. Но хотя широк был круг этих людей и страшно близки они были к народу, русская история, любительница симметрического орнамента, оказалась сильнее их. Ну что же, на какую теперь кривую вывел нас самописец?

Олег Юрьев

* Эта надежда, конечно, не оправдалась, да и высказана была больше для красоты слога. Дураков-то не сеют, они сами всходят… (О. Ю., 16.08.2006)