вчера исполнилось бы 90 лет.

Пятнадцать лет назад, к семидесятипятилетию Целана, я написал о нем для радиостанции «Немецкая волна» небольшой текст.
Который, впрочем, в этом виде не прошел редактора литературных передач — жену, кстати, одного крупного культуролога. «Что вы тут такое пишете? — возмутилась культурная дама. — Бросился в Сену, хмурую реку, протекающую по веселому городу Парижу! У меня же дикторы этого до конца не договорят, так будут смеяться!»

Спорить я не стал, текст переделал, чтоб дикторы не смеялись, но сотрудничество с «Немецкой волной» на этом, конечно, закончилось навсегда.

Вот этот текст:

ЧЕЛОВЕК ИЗ БУКОВИНЫ
(Посмертная Австрия Пауля Целана)

23 ноября этого года Паулю Целану, одному из самых удивительных поэтов немецкой речи, исполнилось бы семьдесят пять лет. На академических семинарах и симпозиумах наперебой читались бы речи и доклады, спешным порядком выходили бы книги, крупные газеты соревновались бы с телевидением и радио в юбилейной эссеистике. Собственно, всё оно так и происходит, так и должно происходить. Только без юбиляра — родившийся в румынской Буковине знаменитый немецкий поэт и полноправный французский гражданин 25 лет назад, в апреле 1970-го года, бросился в Сену, хмурую реку, протекающую по веселому городу Парижу.

История Пауля Целана, как водится, начинается задолго до его рождения. В конце восемнадцатого века Габсбургская монархия, старая лоскутная Австрия, пришила к своему просторному одеялу Буковину, лесной и горный край, зажатый между румынско-немецкой Транссильванией, карпатской Украиной и разными молдовалахскими княжествами. Треть населения новой территории составляли украинцы, другую треть румыны, а в последней трети большинством оказались евреи (12 %) и этнические немцы (9 %). Прочие — чехи, словаки, гуцулы, армяне, цыгане и венгры. Но для будущей судьбы Пауля Целана существенным стал не столько сам этот исторический факт, сколько вскоре за ним последовавшее общее изменение габсбургской политики по отношению к племени, в котором ему суждено было родиться. Просвещенный император Иосиф, второй этого имени, вознамерился цивилизовать еврейское население монархии, направить его предприимчивость в производительное русло — в промышленность, например, в торговлю, даже в сельское хозяйство, — и заодно как бы сделать его форпостом немецкого влияния на славянских окраинах. С этой отдаленной целью евреи по всей империи были постепенно извлечены из гетто, лишены остатков средневекового самоуправление и вознаграждены кое-какими экономическими свободами и гражданскими правами. Но самое для нас важное: начальные еврейские школы были переданы из общинного в государственное ведение и переведены на немецкий язык обучения. Евреи Дунайской монархии, «австрийцы мозаической веры», всем сердцем откликнулись на хитроумную милость венценосного реформатора и пали в сдержанные объятья немецкой культуры и австрийской государственности — в результате еврейский мальчик Пауль Анчель родился в семье, где дома говорили только по-немецки, как впрочем и в большинстве соседних семей. С местными этническими немцами это, надо сказать, отношений не улучшило, если не ухудшило. Кстати — чтобы больше к этому пока не возвращаться — по той же причине еврейский мальчик Франц Кафка стал и остался немецким писателем в чешской Праге, да и не он один — «другие вслед ему, прекрасной обольщенные мечтою», как сказал по другому поводу долговязый прибалтийский немец, сделавшийся русским поэтом и каторжником. Добрый император Иосиф не предполагал, конечно, что его цивилизаторская затея обернется через несколько поколений, когда и империи-то никакой уже не будет, самой таинственной литературой двадцатого века — посмертной литературой посмертной Австрии.

Итак, Пауль Анчель родился румынским гражданином, поскольку «край буков и букв» после Первой мировой войны вдруг очутился в Румынском королевстве. Буковина. Черновицы — или как после 1944 года полагается говорить, Черновцы. Небогатый дом на поросшей каштанами улочке.

Там, за каштанами, огромный мир.

Оттуда ветер, колесницей грянув,
Кого-то будит по ночам…
И хочет унести над кронами каштанов:
«Коренья сладкого и наперстянки дам,
Лишь за каштанами огромный мир…»
Я стрекочу тихонько, как сверчок,
Пусть замолчит, уймется поскорее:
Его смиряет стрекот мой.
«Ты в тесноте, а я в горящей дали рею», —
Опять мне ветер слышится ночной, —
Я стрекочу тихонько, как сверчок…

(«По ту сторону». Пер. Е. Витковского)

Мальчик рос, очень любил маму, чуждался отца, учился в разных школах — год в немецкой, три года в еврейской начальной, потом в двух румынских гимназиях, писал стихи, ходил купаться на Прут и в пригородный лес на пикники. Из лежащей на пути немецкой деревни иной раз долетали осененные великогерманской идеей камни. Гимназисты думали, что это обыкновенное хулиганство. Окруженная высокими горами и дремучими лесами заспанная провинция полусонного королевства посылала своих детей учиться во Францию — поскольку в Вену и Берлин больше было нельзя. Послали и Пауля. 9-го ноября 1938-го года, утром, поезд сделал короткую остановку в Берлине. Над городом стояли клубы дыма. Только что закончилась «хрустальная ночь». Восемнадцатилетний пассажир отказался от своей идеи задержаться на пару дней в одной из столиц немецкой речи. На каникулы он возвратился в Черновицы из Тура, где начал было обучаться солидному ремеслу — медицине, но тут-то буковинская раковинка захлопнулась вместе со всеми своими румынскоподанными немецкоязычными евреями. Первым делом переменилось подданство — новые граждане социалистической родины засели за русский. Пауль, теперь студент черновицкого госуниверситета, тоже засел, но в отличие от многих прочих — выучил. Он вообще был способный к языкам, многие знал почти как родные — перевел, например, с русского на румынский «Героя нашего времени» и пьесу Симонова «Русский вопрос», каковая и шла в Бухаресте после войны в целановском переводе. Но стихи писал только по-немецки. Говорил, стихи можно писать только на родном — на выученных всегда получается ложь. Это был ответ и на «как же Вы можете по-немецки?»

Дальше всё пошло очень быстро. Летом 41-го Красная Армия срочно очистила Буковину. Лишь немногие из местных евреев эвакуировались следом. Пришли немцы. Румынская гражданская администрация тихонько боролась с военной немецкой — первая хотела евреев предварительно использовать по хозяйству, вторая — сразу извести. Устроили гетто — чуть ли не первое в истории просвещенных Черноовиц. Водили на принудработы. Пауль, поскольку читал по-русски, попал в команду по изъятию из книжных лавок и библиотек вредных большевицких книг. Родителей отправили в Транснистрию, за Днестр, значит, — в румынские концлагеря: они там погибли — сначала отец, потом мать. Сам Целан скрывался от облав, ночевал по знакомым и родственникам, потом отправки прекратились — уцелевших послали строить стратегические дороги. Он выжил, пережил. И не перестал писать стихи по-немецки, на практике опровергая и теоретически сомнительное замечание Адорно о невозможности поэзии после Освенцима. Памятником этому опровержению — одно из самых знаменитых стихотворений двадцатого века — целановская «Фуга смерти», начатая, по свидетельству некоторых мемуаристов, еще во время войны, в опоганенных Черновицах.

Черная жижа рассвета мы пьем тебя ночью и в полдень
мы пьем тебя утром и вечером
пьем тебя пьем тебя пьем
в доме живет человек
когда над его Германией опускаются сумерки
он пишет играет со змеями
пишет о золоте кос твоих Маргарита
о пепле волос твоих Суламифь
кричит музыкантам играйте
играйте вы скверно играете
больше души больше чувства вы обижаете смерть
смерть немецкая музыка смерть великий маэстро
и скрипки играют чуть тише
играют чуть приглушеннее
сейчас вы станете дымом сейчас вы подниметесь в воздух
в тучах вам будет могила там лежать попросторней
не так будет тесно
не так
(«Фуга смерти», пер. Л. Гинзбурга)

Никакому переводу не передать той мягкости и слитности, которая здесь — и вообще у раннего Целана — придана немецкому, по фонетической природе скорее твердому и членораздельному поэтическому языку. Славянская, романская и еврейская музыка, музыка-смерть, привита к голосу-дереву немецкого маэстро. Потом, в далекие послевоенные годы, она постепенно рассыплется на отдельные тускнеющие жемчужные слоги, звуки, полузвуки — до полной раздельности, расчлененности, растерянности.

Но пока — в Черновицах снова Красная Армия, и Целан снова попадает в трудовую команду — как немецко- и румыноязычный он отправлен изымать по лавкам и библиотекам вредные фашистские книжки. Он снова поступает в университет, на английскую филологию, но тут предоставляется возможность перебраться в Бухарест — пока граница не захлопнулась. В Бухаресте — работа в издательстве, специализированном на русских переводах, первая публикация стихов и томительное ожидание разрешения на выезд в Австрию. Не дождавшись, Целан (именно в Бухаресте полуслучайно возник его псевдоним) решается в декабре 1947-го года нелегально перейти границу и на полгода застревает в Вене. Но реальная Вена, послевоенная, замаранная кровью и нищетой, не имела, как оказалось, ничего общего с Веной, о которой он с детства мечтал — с бессмертной столицей
посмертной Австрии. В июле 1948-го он уезжает в Париж.

Париж-кораблик в рюмке стал на якорь.
Я пью с тобой и за тебя так долго,
Что почернело сердце, и Париж
плывет на собственной слезе — так долго,
что нас укрыли дальние туманы
от мира, где любое «Ты» — как ветка,
а я на ней качаюсь, словно лист.

(Пер. В. Леванского)

Дальше — книги, выступления, литературные премии — в основном, западногерманские. Слава. Страшная история с обвинением в плагиате (вдова его старшего друга, многоязычного поэта Ивана Голля обвинила Целана в краже, но об этом или отдельно, или никак). Безумие. Мусорная вода Сены:

Вспомнит ли Южного Бута волна,
как тебя, мама, терзала она?

Помнят ли всё еще мельницы в поле,
как тихое сердце горело от боли?

Свой путь совершает ли бог по холмам
и посох цветет ли в руке его там?

Попросишь ли, мать, чтоб навеки затих
скорбящий, немецкий, волнующий стих?

(«Близость могил», пер. Е. Витковского)

Олег Юрьев, 1995 г., Франкфурт-на-Майне