№ 3 (2010) журнала «Воздух».

Как всегда, в нем имеется опрос на очень увлекательную на этот раз тему: «Об устном бытовании поэзии».

По сложившейся традиции выкладываю свои ответы, не дожидаясь открытия номера на «Литкарте» (до этого, по опыту, еще несколько месяцев):

Диалектическое противоречие между звучащей природой поэзии и письменной формой её репрезентации время от времени привлекает к себе особое внимание, сказываясь и всплеском устных форматов литературной жизни, и появлением авторов, для которых именно звучащий текст является итоговым произведением. Но и для тех поэтов, кто не ставит перед собой такой задачи как основной, вопрос о звучащем корреляте того, что они заносят на бумагу или вводят в текстовый файл, так или иначе оказывается важным.
1. Насколько важна для Вас та сторона поэтического текста, которая в первую очередь проявляет себя в звуке, звучании? И, собственно, что это за сторона для Вас (ритмика, звуковой строй, интонация…)?

Я полагаю стихи преимущественно устным родом литературы, существующим в преимущественно письменной форме.

Или даже не „родом литературы“, вообще не литературой, если литературу понимать буквально, как буквенное. Стихи — звучащий воздух, вдыхаемый и выдыхаемый человеческим телом. Телом поэта — и телом читателя. Человеческое в стихах — от тела как меха.

Запись стихов словами на бумаге — род нотной записи, условное (и, к сожалению, быстро устаревающее и грубо искажаемое изменениями языка) закрепление колебаний этого воздуха, которые, кстати, не равны звучанию самих слов, внешне-фоническому каркасу стиха. Это, главное, физически не слышимое звучание происходит под и между физически слышимым звучанием слов. И в главное мгновение после него. Поэтому его иногда называют дыханием. Собственно, я бы назвал его тишиной.

Сказанное, разумеется, не означает, что слова ничего не должны значить, что у стихов не должно быть смысла, а только трам-пам-пам — думаю, никто не в состоянии заподозрить меня в солидарности с такого рода простодушным ничевочеством. У слов без смысла, у слов, не участвующих в создании образа, плоский звук — или его нет вовсе.

Внутренние формы языка, т. е. значения, складываемые в смысловые образы (бывает, их еще называют „содержанием“), несут и выражают воздух стиха, его звук в той же (или вернее: у каждого поэта на этот счет своя пропорция: у некоторых в той же, а у некоторых в большей или меньшей) степени, что и чисто физический звук, чистая фоника.

Но суть остается неизменной: каждое стихотворение, о котором имеет смысл говорить, есть присоединяемое к телу (в районе рта) устройство для производства тишины.

Ничего неустного в настоящих стихах нет.

Стихи, которые не звучат, меня не интересуют.

Но записывать их приходится. Это условность цивилизационного характера, связанная с постепенным распространением грамотности — точнее, искусства скорописи и скорочтения. Желание отменить связь между поэзией и ее записью без изменения этого обстоятельства, т. е. без ликвидации грамоты, — вещь утопическая (или жульническая). И чаще всего аппелирует не к той природе звучания, о которой я говорил выше, а к чисто формальной, физической его стороне, которая сама по себе малоинтересна.

2. Присутствует ли в Вашем творческом процессе тем или иным способом расчёт на последующее устное воспроизведение написанного – автором или читателем?

Никаких расчетов в моем творческом процессе, упаси бог, не присутствует. Но имеются обстоятельства жизни — образ / образы жизни, точнее говоря.

Когда я был совсем молодым стихотворцем, в Ленинграде конца 70-х гг., я, сочинивши очередное стихотворение, немедленно зачитывал его сначала по телефону паре ближайших поэтических друзей, потом причесывался и шел куда-нибудь, где читают стихи, и читал его снова, на следующий день снова, и так день за днем, пока стихотворение меня (или слушателей) интересовало. При этом, конечно, от зачитывания к зачитыванию оно изменялось, потому что у звука последняя правота. Это зачитывание было по сути дела дописыванием.

Позже, в ленинградской жизни 80-х гг., когда мы уже не посещали кружков и литобъединений, а ходили друг к другу в гости, как взрослые люди, стихи продолжали читаться постоянно, почти ежедневно: “Есть новые стихи?” было вместо “Добрый вечер!”

В результате это уже такой навык, почти физиологическая особенность: когда я читаю стихи про себя (неважно, свои или чужие; неважно, на бумаге или на экране), я слышу, как они звучат. Точнее, я вижу, как они звучат. Мне не надо произносить их вслух, как музыканту не надо играть ноты, чтоб знать, как звучит записанная ими музыка (см. первый вопрос). Но если я сталкиваюсь с новыми чудными стихами, я по возможности читаю их вслух — себе и семье. Для полноты наслаждения, так сказать.

Стало быть, должен считать само собой разумеющимся, что и мною сочиненное кому-нибудь может захотеться прочитать вслух. Думаю, это вообще правильный способ читать стихи, жаль, что современная жизнь оставляет для него не слишком много возможностей. Собственно, это правильный способ читать и прозу — качество русской прозы очень пострадало на утрате традиции семейного чтения вслух. Дети, вырастают в бородатых дядь- (и отчасти бородатых теть-)писателей, не почувствовав “Капитанскую дочку” и “Тамань” на губах и языке. В результате мы имеем то, что имеем.

3. Насколько существенна для Вас возможность выступлений с собственными текстами? Насколько осознанна и устойчива та их интерпретация, которая при этом возникает? Как Вы относитесь к озвучиванию Ваших текстов другими?

Существенна? Жизненно, конечно, не очень существенна. Сейчас, когда я сочиняю стихотворение, я ставлю его в блог. Это до некоторой степени вернуло меня в 70-е или 80-е гг. с их немедленным показом стихов по их сочинении. Но имеется в виду, вероятно, не это, а выступления на публике.

Я выступаю со сцены без отвращения, но — просто по образу жизни (по месту жизни, по времени жизни, по образу занятий) — преимущественно по-немецки и в основном с прозой. В последнее время появились доброкачественные переводы моих стихов на немецкий и я стал чаще читать стихи — я это очень люблю, но для большинства слушателей мое русское стихочтение своего рода гармонический шум. То есть это прежде всего удовольствие для себя. Хотя надо сказать, что немецкая публика — кажется, единственная в мире — почему-то очень любит слушать чтение стихов и даже прозы на неизвестных ей языках, есть у нее такое удивительное свойство. Но, конечно, не очень долго и с последующим зачтением перевода.

В России я бываю несистематически, стало быть, перед публикой, понимающей по-русски, выступаю очень несистематически.

Поэтому за изменением манеры чтения, в том числе за изменением интерпретаций тех или иных стихов, мне уследить трудно. Наверно, меняется. Вообще чтение мое, я полагаю, изменилось с годами (может, дело и в годах) — стало тише и спокойнее, но, думаю, всё же осталось в рамках “петербургско-ленинградского завывания”, в каком я воспитан и какое считаю единственно правильным способом воспроизведения русских стихов — поскольку оно стремится к воспроизведению главного в них, их устной природы. (Что интересно, ленинградское завывание, которое всегда так осмеивали в Москве, по сравнению с экстремальным курлыканьем Мандельштама или Гумилева — просто чистый Чтец-Журавлев).

В конечном итоге, это стихи решают, как их читать, а не наоборот (если ты не Чтец-Журавлев). Если мои стихи изменились, то и чтение мое изменилось.

Насчет чтения другими ничего сказать не могу. Думаю, мне это безразлично. Человек, приобретая право читать стихи про себя, приобретает и право читать их вслух (см. предыдущие вопросы). Или речь шла о публичном воспроизведении? Не знаю, такой вопрос пока не вставал, Чтец-Журавлев ко мне пока что не обращался.

Олег Юрьев