Как и было обещано, к закрытию Чемпионата мира метафизический рассказ «Вечный форвард», напечатанный в ленинградском журнале «Искорка» в 1990 (а не в 1988, как ошибочно вспомнилось) году. По перестроечному времени стало, видать, можно. Оказалось довольно длинное произведение, аж на полтора листа — сюрприз, мне почему-то казалось, что был коротенький. Поэтому всё целиком под катом. Не имеющим интереса к футболу, метафизике и детской литературе читать необязательно.

… а лейтенант…

— Ничего не понятно! — сказал лейтенант, прижимая руки к ушам (схватиться за голову он не мог, не помявши фуражки). — Какие-то мячи, какие-то старички… ничего не понимаю! Вот, садись и пиши всё по порядочку, если не хочешь, чтобы родители твои платили штраф тыщу рублей!

Я сел за стол напротив деревянной решётчатой загородки, предназначенной, я думаю, для хулиганов и пьяниц. Загородка была пустая. “Да-а, — обиженно подумал я. — Пьяницы у них кончились, так они детей решили воспитывать…»

— Вот бумага, вот ручка, — сказал лейтенант. — Пиши: от такого-то ученика такого-то класса такой-то школы — объяснительная записка… Или показание… И если ты не виноват, я сразу угляжу!

Я написал:

“От Кошкина Семена, ученика б «зэ» класса 216 школы

Я не виноват, потому что старичок побежал влево, а я отстал…”

Нет, это не очень ясно. Я густо зачирикал написанное и начал сначала:

“Старичок был по виду совсем развалюшка, но бегал очень быстро…!”

И так нехорошо. “Пиши, пиши по порядочку”, — поднял лейтенант глаза от какой-то бумаги. Я вздохнул и вывел своим самым чистописательным почерком:

Если писать по порядочку, то сперва мы после школы играли во дворе. В футбол, конечно. Я был вратарём-моталой. За нас были Дима Звяков, Леша Кривченко и Пузырёв, по прозвищу Пуся. За них — близнецы Гурные, Толик Лесовиков и Стас Петин.

Я играл очень хорошо. Например, я обмотал одного за другим всех двух близнецов и выскочил к воротам, перед которыми, согнувшись и расставив локти, скакал Толик. «Поливай! Поливай!» — заорал откуда-то сзади и сбоку Пуся. Я как мог широко размахнулся ногой и стукнул по мячику. Толик в воротах даже не успел хлопнуть глазом, как мяч возле ближнего к нему портфеля, обозначавшего штангу, звонко впечатался в стену и отскочил обратно. Ну, воротчик он аховый…

Я запрыгал на левой ноге, болтая в воздухе правой. «Дура! — сказал Пуся. — Кто ж поливает с пыра?» — и презрительно надул щёки. Но все остальные меня очень поздравляли, так как я вывел нашу команду вперёд. Противники начали от своих ворот. Стас пасанул Толику. Толик снова Стасу, а Стас перекинул Толику (они обиделись на близнецов, которые так плохо защищались от моей лихой обводки), и тут я случайно заметил, что в школьный двор вошел какой-то старичок, скромно встал у стеночки и смотрит за прохождением игра. В руке у старичка была полотняная авоська, а в авоське что-то круглое — по всей видимости, арбуз, Я задумался над тем, откуда у старичка в конце мая арбуз — может, ему с юга прислали, самолётом? — и не обратил внимания на то, что Стас прямо со своей половины тихонечко катанул мяч, который и прокатился мимо меня через ворота вглубь двора.

— Ты что, Кошкин, мышей ловишь? — возмущенно закричал Пуся. На это я ему ответил. что сам забил, сам и пропустил, ещё забью, если захочу, но, конечно, очень огорчился. «А раз сам проморгал, так иди за пузырём”, — примирительно заметил Пуся.

— Пусть Пузырёв ходит за пузырём, я в прошлый раз бегал, — сказал я, ни к кому, собственно,не обращаясь, но за мячом отправился, поскольку, понятно, это было справедливое требование, хоть и выраженное в свойственной Пусе хамской форме.

Я был очень зол на себя, на Пузырёва и на старичка с его несчастным арбузом и поэтому изо всей силы стукнул ногой по мячу, чтобы вернуть его в игру с дальнего конца двора. Но мяч, как говорится, срезался и, описав плавную высокую дугу, въехал прямо в окно кабинета биологии на втором этаже. Блям!!! Он пробил окно и навеки пропал внутри кабинета,а взамен во двор вывалилось стекло. Оно падало, поначалу сохраняя в медленном полёте свою плоскость и даже дыру посередине, от которой расходились кривые трещинки. По этим трещинкам стекло бесшумно разделялось куски, сверкающие на солнце и отодвигающиеся друг от друга, но сохраняющие в полёте какое-то общее движение. «Полундра!» — закричали близнецы. Куски со страшным звоном осыпались на асфальт и некоторое время ещё на нём подпрыгивали, раскалываясь на всё более и более мелкие осколки. «Ребя, ноги!» — завопил Пуся и все, выдергивая портфели из штанг, дали ходу со двора. Когда я подбежал к воротам, там валялся один только мой собственный портфель. Я его подхватил…

Но тут из своего закутка вылез наш дворник, дядя Рифат.

— Бандиты! — бормотал он, с хрустом и скрежетом топоча сапогами по стеклу. — Парты им купи-мупи? — режут! Учебник-мучебник им дай? — рисуют! Одно стекло пятнац рублей, шайтан-дети!

Меня он, казалось не замечал. Я, стараясь вжаться в стенку, бочком-бочком прокрался мимо него.

— А, это ты, Кошкин? — Он покачал головой. — Самый ты убыточный для государства человек, Кошкин… Шайтан!

Я вышел со двора, сопровождаемый бормотанием дяди Рифата: “Пятнац рублей, десь рублей и три семьсят…»

Таким образом, наш матч закончился с разгромным счетов государственных убытков. Впрочем, я не до ужаса расстроился — дядя Рифат ехидный, но не ябедный. Может, и сойдет. “Всё из-за этого противного старичка с этим его мерзким арбузом!” — рассудил я и направился домой.

Домой я решил пойти, давши некоторого кругаля — по Стремянной, а потом по Поварскому и на Колокольную — чтобы посмотреть, не началось ли уже лето. Лето, как всем известно, начинается, когда в городе появляются первые квасные бочки. У одной такой есть постоянная стоянка на Стремянной, почти на углу с Владимирским проспектом.

Как хорошо, как замечательно! — бочка появилась и вокруг нее, жмурясь и фыркая, стояли люди с гранеными кружками, покрытыми пенными шапочками.

Бочешница уже кинула мой гривенник в мокрую горку посветлевшей меди и потемневшего серебра, когда в плечо ко мне кто-то постучался — тот самый, с арбузом, старичок: глядит как ни в чем не бывало из-под седых непричесанных бровей. “Мальчик, я забыл дома кошелек, возьми мне, пожалуйста, маленькую”, — говорит. Из очереди крикнули, чтобы я поторапливался, и я автоматически сказал бочешнице: “И маленькую ещё…”

“Спасибо, добрый мальчик!” — воскликнул старичок, принимая кружку, “Пожалуйста, мне не жалко”, — вежливо сказал я и отошел со своей большой, пахнущей веником кружкой в сторону. Мне действительно было не жалко трех копеек, но согласитесь, все-таки странный старичок, и вроде трезвый, пальто такое чистенькое, застёгнутое до горла на большие деревянные пуговицы.

А он — ведь какой приставучий! — подошёл ко мне и говорит: “Мальчик, а я тебя знаю — ты сейчас мячик гонял во дворе школы”.

Я ему чуть было не сказал, что я его тоже знаю, и что именно из-за него… Но, если честно, скорее я сам виноват, он же меня не заставлял задумываться об его арбузе. Так что я неопределенно хмыкнул.

Старичок допил свой квас, поставил кружку на столик и клетчатым платком утер белые короткие усы.

— А ты совсем даже недурно играешь, — сказал он. — Я в твоем возрасте даже хуже играл.

“Еще бы! — подумал я. — Все говорят, что я лучший вратарь-мотала в школе». Но ничего такого не сказал, потому что это было бы нескромно с моей стороны.

А старик продолжал: «И мальчик ты добрый, как я погляжу… “ — и неожиданно прибавил: «Хочешь, я подарю тебе мяч?”

“Спасибо, — сказал я, — у меня уже есть мяч. Вернее был… Но мне его вернут, я его… одолжил… Нашей учительнице биологии”,

— Э-э, мой мяч непростой! Это мяч… Это мяч самого Гоши Беклемишева!» — и посмотрел на меня выжидательно. Видно, я должен был хлопнуться в обморок от восторга. «Да ну?! Самого Беклемишева!” — пробормотал я, но восхищение мое, наверно, выглядело не очень-то убедительно, потому что старичок грустно усмехнулся и сказал: “Вижу, ты даже не знаешь, кто такой Гоша Беклемишев. Ай-ай-ай, а ещё играешь в футбол! Давай присядем на вон ту скамеечку и я тебе всё расскажу про этого самого великого игрока всех времен — про вечного форварда Гошу Беклемишева!” И он, не оглядываясь, двинулся к соседнему скверику.

Что я мог ему сказать? Что не надо мне про вашего Гошу!? Что прекрасно я себе играл без всякого Гоши и горя не знал!? Но ведь неудобно — взрослый же! И кроме того… какой Беклемишев? Марадону — знаю, Блохина — знаю, Желудкова — знаю, себя, наконец, — очень хорошо знаю. А Беклемишева не знаю! — примерно так рассуждая, плелся я за загадочным старичком.

И там, в скверике, состоящем из двух деревец и одной дырявой скамейки, он мне сказал, что ему-то лучше всех всё известно про этого великого Гошу, потому что его папа (старичков то есть) играл с этим Гошей в одной футбольной команде ещё до революции. И что Гоша был самым знаменитым игроком нападения — форвардом — в Петербурге и вообще в России, а старичковский папа — обыкновенным хавбеком (по-нынешнему, полузащитником), но они с Гошей дружили с детства и всегда играли вместе.

Тогда в России футбол еще только появился, и им увлекались богатые и знатные люди, разные графья и князья, потому что это была модная, только что завезенная из-за границы игра. На матчи приезжали в раззолоченных каретах и в первобытных деревянных автомобилях. Кавалеры в белых костюмах и шляпах держали над дамами разноцветные зонтики, дудела духовая музыка, а игроки бегали по полю в трико до колен, все усатые и с пробором посреди головы.

Но всякий, кто в те времена хоть что-нибудь понимал в футбольной игре, знал, что Гоша Беклемишев — гениальный игрок и умеет делать на поле всё и даже немножко больше. Он обматывал всех противников подряд и иногда так раздухарялся, что заодно обматывал и игроков собственного клуба, и выбегал за поле и обматывал зрителей, полицейских, продавцом мороженого и прохладительных напитков. Это называлось дриблинг.

Старичок рассказал со слов своего папы, какое это было прекрасное зрелище, когда Гоша Беклемишев — в белом трико со значком Спорт-Клуба на груди, высокий, худой, чуточку, как все великие футболисты, кривоногий, стремительно бежал по зеленому газону, как бы полуприсев на бегу, и мяч летел перед ним, то приближаясь, то удаляясь, так что казалось, будто он тащит Гошу за собой на невидимой веревочке.

А ведь когда они — Гоша и папа моего старичка — начинали, Гоша играл значительно хуже папы. Совсем у него ничего не вытанцовывалось. И мяч отскакивал как неродной, и в ворота Гоша не попадал, и спотыкался на каждом шагу. Дальше восьмой команды Спорт-Клуба Гошу не пускали. Его бы и вообще перевели в заворотные хавы (то есть в мальчики, которые подают мячи), но Гошина мама была откуда-то знакома с президентом Спорт-Клуба и уговорила его Гошу оставить. Президент сказал, что он Гошу оставит, но при условии, что Гоша ему не будет попадаться на глаза, так как сил его нет на Гошу смотреть, потому что футбол игра мужественных и ловких джентльменов, а Гоша — какой-то малахольный огурец. И Гоша обходил президента Спорт-Клуба за версту. Это было несложно для Гоши, поскольку на игры восьмой команды президент и не заглядывал, да и вообще почти никто не ходил.

Но однажды всё переменилось. Гоша пришел на игру очень странный — бледный, угрюмый, сосредоточенный. Он сказал своему другу, папе старичка: «Сегодня ты мне пасуй!» (а ему обычно старались мяча даже и не передавать, чтоб не видеть, как он с этим мячом будет мучаться — путаться, спотыкаться, топтаться…) «Ладно», — сказал папа старичка, потому что был добрым юношей, совсем как я, и даже чем-то на личность схож, если приглядеться.

И вот, уже начинают матч, а Гоша подходит к капитану и просит его сыграть Гошиным мячом. А мячи тогда были дорогие, как и вообще всё футбольное оборудование, капитан, конечно, обрадовался: “Ну, Гошка, хоть какой прок с тебя выйдет. Давай сюда скорее свой мячик !»

Что ж, играют. Судья свистнул, мяч ввели в игру и через несколько минут он оказался у старичкова папы. Папа старичка думает: дай-ка пасану бедняге Гоше, пусть утешится хоть чуточку. Пасанул. Мяч у Гоши. Что такое?! Папа старичка рассказывал, что ему даже хотелось глаза зажмурить, чтоб не видеть Гошиного позора. А Гоша, будто совсем другой человек, — и не Гоша вовсе, а какой-то лев на воле — поскакал с этим мячом к неприятельским воротам. Тогда вот и прорезался у него тот самый знаменитый дриблинг. Смотрят игроки — глазам своим не верят: Гоша обошел одного бека (защитника), второго, третьего, вышел к линии штрафной и как ударит в гол, да ещё таким сильнейшим киком (как ударит по воротам, да еще таким сильнейшим ударом — это я перевожу старинную старичковскую терминологию), что голкипер только за кепку схватился. А Гоша бежит, бежит к воротам, сквозь ворота (сетки-то не было), догоняет мяч и возвращается на поле.

Короче, выиграли они этот матч со счетом четырнадцать к одному, и восемь голов забил Гоша.

Следующую игру он играл уже в седьмой команде, следующую в пятой, а через неделю был в первой. И при каждом переходе ставил два условия: одно, чтоб вместе с ним перевели его друга, хавбека, а другое, чтоб играли исключительно его мячом. Иначе, дескать, отказываюсь и ногой не шевельну! Ну разве же с таким игроком поспоришь?

Что тут сделалось в столичном городе Петербурге! В Спорт-Клуб стали записываться толпами, абонементы на матчи продавались в невиданных количествах — по 400-500 штук. Гошин фотографический портрет висел во всех модных магазинах, во всех великосветских ресторанах, и цыганский хор в Стрельне разучил песню про Гошу:

Гошу стали приглашать в гости всякие миллионеры и аристократы, как-то он даже был у одного великого князя. Но великий князь Гоше не понравился, потому что долго вертел пуговицу на Гошином пиджаке и, глядя куда-то в сторону неопределенно-голубыми глазами, мямлил что-то про матч между какими-то английскими клубами, который он видел, и что, конечно, Гоша приятный молодой человек и весьма искусный игрок, но до изобретателей футбола ему, натурально, далековато. Надо, дескать, Гошу послать на обучение в Великобританию на годик-другой…

Гоша улыбался, отмалчивался, весь вечер сидел в углу с сонным лицом, а на следующий день выходил на поле и исполнял свой коронный удар — так называемую «подковырку» — без разбега, носком под самый низ мяча, с какой-то неуловимой подкруткой. Мяч после этой подковырки мчался в ворота по такой кривулине, что голкиперы сходили с ума. Штук восемь сошло.

Или взять его «свечу»: мяч летел просто-напросто вверх, строго вертикально, но из своей высшей точки полого соскальзывал, и ослепленному солнцем и страхом вратарю ничего не оставалось, как вынуть его из ворот.

Впрочем, вынуть мяч из ворот ни одному вратарю еще не удалось ни разу: Гоша вслед за своим ударом набегал, хватал мяч и нес его к центру. Такая у него была привычка.

Многие, конечно, удивлялись Гошиным странностям. Подозревали какие-то хитрости, неоднократно требовали освидетельствовать его пресловутый мяч, чтобы сыскать в нем что-нибудь тайное. Но — ничего. Мяч был как мяч, и никому, кроме Гоши, он никаких выгод не приносил.

Конкуренты и завистники много раз пытались выкрасть Гошин мяч, но Гоша, как его друг-хавбек рассказывал своему сыну, даже ночью не расставался с мячом — он клал на мяч голову как на подушку, так что, сами понимаете, стащить его было довольно трудно.

На все требования доказать, что он умеет играть и другими мячами, Беклемишев отвечал, что ничего доказывать он никому не собирается, а может и вообще не играть, не очень, дескать, и расстроится.

Ему говорили: мячик же не вечный — порвётся, обтреплется, а Гоша на это усмехался и отвечал: «Не вечный? Ну-ну, посмотрим-посмотрим». Человек он был очень молчаливый и смирный, но упрямый необыкновенно.

А мяч не только не рвался, но даже и не спускал нисколько, если к нему внимательно присмотреться. Гоша тоже как будто не старел.

Старичок спросил меня, знаю ли я, как сыграла футбольная сборная России на Олимпийских играх 1912 года в Стокгольме. Я сказал, что точно не помню. А он сказал, что ничего другого он от меня не ожидал, и что сборная проиграла все свои матчи с разгромными двузначными счетами. Это, конечно, произошло только потому, что в Стокгольм не поехал Гоша Беклемишев, иначе счета были бы тоже двузначные, но в другую сторону.

А не поехал он всё потому же. Незадолго до отъезда к Гоше пришел капитан сборной полузащитник Батырев и спросил, собирается ли Гоша ехать. Гоша отвечал, что, конечно, он бы рад, но его условия, дескать, они знают.

Батырев заметил, что ладно, друга-хавбека, старичкова отца, они еще, пожалуй, возьмут, хотя игрок он так себе, а вот с мячом не получится. Дескать, со своим мячом в чужой Стокгольм не ездят, и что их вся Европа обсмеет, что они без году неделя в футболе, а еще выставляются с какими-то требованиями. На Олимпийских играх, мол, свои порядки, и мячи на игру присылаются из Организационного комитета. Для Гоши исключения ни за что не сделают.

Гоша пожал плечами, а потом четыре месяца ходил очень грустный и отказывался читать газеты, где ругательски ругали русскую сборную, напоминали про калашный ряд, куда не следует соваться, не навострившись играть на международном уровне и, между прочим, побранивали и Гошу Беклемишева за его антипатриотический отказ от участия в Олимпиаде. Хуже газетной ругани было то, что петербургские игроки и рефери (судьи), и аматёры (любители, болельщики) объявили Гоше бойкот — не здоровались, не разговаривали и вообще как бы не замечали. Гоша худел, бледнел, но играл по-прежнему волшебно.

В четырнадцатом году (как я еще не проходил по истории) началась Первая мировая война и Гошу призвали. Медицинская комиссия к своему глубочайшему изумлению определила, что знаменитый футболист, попадающий в ворота из любого положения с обеих ног, ужасающе близорук и едва ли эти самые ворота видит ближе, чем от вратарской площадки. Кроме того, в груди у него нашлись какие-то хрипы и скрипы, и его освободили вчистую.

Конечно, по городу поползли слухи, что якобы за Беклемишева хлопотали знатные покровители, — намекали чуть ли не на взятку, хотя знатные покровители уже давно перестали интересоваться футболом (ведь из аристократического спорта футбол уже превратился в совершенно простонародный) и, соответственно, Гошей. Зарабатывал же он в своем Коммерческом банке явно недостаточно, чтобы дать взятку генералу медицинской службы, возглавлявшему комиссию.

На Гошу было жалко смотреть. От него осталась тень, но играла эта тень по-прежнему волшебно, и еще лучше, хотя шли годы, и Гоше уже было порядком к сорока.

Папа старичка долго-долго, много лет, не решался спросить у Гоши о причинах его таинственного превращения из бездарного тыркалки в феноменального форварда. Почему-то это казалось неудобным, нахальным, хотя они учились в одном классе гимназии, играли в одном клубе, служили в одном банке и вообще проводили почти всё время вместе. Гоша, когда не было игр, сидел у старичкова отца дома и молча разглядывал книжки с репродукциями картин — он любил живопись. Досидев так до полуночи, Гоша вставал и уходил домой, держа под мышкой свой мячик.

Но однажды, в один из таких вечеров, старичков отец всё-таки решился. «Ну что ж, — сказал Гоша. — Тебе я всё расскажу, ты мой единственный друг, но поклянись, что никому ни словца.» Тот поклялся, и Гоша открыл ему тайну.

— Помнишь, — сказал он, — день, когда я пришел на игру и попросил тебя пасовать? Ведь за день до того я решился бросить футбольную игру насовсем! Это же было так мучительно: ничего, ничего не получалось, а ночами всё один и тот же сон: обыгрываю, бью, забиваю… обыгрываю, бью, забиваю… И всё легко, красиво… Мяч ходит за мной, как привязанный… Я решил всё бросить и уехать из Петербурга. Думал, завербуюсь матросом и поминай как звали Гошу Беклемишева! Пришел в порт и стал наниматься на одно английское судно. А капитан — такой сухопарый черт с трубкой — что, да почему, да такой молодой… Ну, я не выдержал и всё ему рассказал.

А англичанин и говорит: такой, дескать, нервоузный янг мен ему на корабл не надобен, а выручить он может и совершенно за так — гратис! И дает мячик — да-да-да, вот этот самый.

Этот болл, говорит, чейндж ю… как это по-русски? — о, превратит вас в великий игрок, но счастья вам — ноу даст, потому что ви будете к он привязан невидимый цеп. И хау мени… столько лет ю вилл плей — будете играть. А если он потеряется — мучаться будете оувфулли — невыносимо, так что будьте осторожны. Еще, говорит, одно: если сыграете хоть одну игру не им — рассердится и свойства его исчезнут — для вас. Тогда придется вам с ним расстаться, а именно подарить его, как я вам сейчас дарю. Но не любому человеку, не первому встречному, а… Ну, в общем, сами почувствуете, когда такого человека отыщете.

Я, конечно, хотел повернуться и уйти: что за глупые сказки, да, может, и издевается просто иноземец: думает, русский, значит, совсем дикий… Но он уже вынул из рундука мяч и протягивает мне. Как я глянул — понял, что не могу его не взять, сил моих нет. А капитан засмеялся так грустно — до сих пор глаза его помню! — и кинул его мне. Вот… А дальше — сам знаешь. Так что, когда удивляются: мол, как ему послушен мяч! — зря удивляются: это я ему послушен, а не он мне.

И Гоша Беклемишев замолк, уставившись в одну точку, и больше за весь вечер не сказал ни слова.

Началась революция, в Петербурге стало не до футбола. Поля заросли длинной травой, которую ожесточенно дергали пегие козы окраинных жителей. Гоша куда-то исчез. Изредка до старичкова папы (который уже давно остепенился, бросил футбол и женился на очень милой барышне) доходили слухи, что Гошу видели то в Харькове, то в Одессе, то еще где-нибудь. Кто-то утверждал даже, что лично наблюдал Гошу в городе Мелитополе в составе труппы бродячего цирка. Гоша якобы показывал номер «Ножное жонглирование» и пользовался некоторым успехом.

Впрочем, слухи о Гоше появлялись редко. И время было такое, и отношение футбольных людей к Гоше не изменилось. Может быть, они уже даже позабыли, чем именно в 1912 году невинно провинился Гоша Беклемишев, но разговаривать о нем было как-то неприлично, что ли… Такая образовалась традиция. Так и получилось, что Гошино имя пропало в безвестности. Оттого-то и теперь его никто не знает, ведь его имени нет в справочниках и книжках по истории футбола.

Пять лет ничего не слышал о Гоше Беклемишеве папа старичка, а осенью 1922 года к нему вдруг явился незнакомый человек и передал посылку от Гоши. В посылке был завернутый в вату мяч и такая записка:

«Помнишь наш разговор? Посылаю тебе мяч. Я ведь уже стал пожилым человеком, надо мной смеются, когда я прошусь играть, и даже из цирка уволили. Передай мяч кому сочтешь нужным. Твой Георгий Беклемишев».

Старичков папа спрятал мяч под кровать и запретил жене и детям даже прикасаться к этому круглому сокровищу. Он целыми днями ходил по стадионам, пустырям и дворам, смотрел на футболистов, прикидывал, прислушивался к своему внутреннему голосу, но так ни разу и не решился. Свою обязанность он завещал старшему сыну со строгим наказом в футбол никогда не играть, не его это, дескать, дело, а искать, искать, искать… Старичок несколько раз пытался поиграть этим мячом, но никакого эффекта — ничего сверхъестественного — не вышло. И он тоже всю жизнь проходил по дворам, стадионам, спортшколам и вот, наконец, встретил меня. Мол, как увидел, так сразу же и понял: мяч мой. Ну что, спросил старичок, беру я его?

Я сказал, что вообще-то мне как-то боязно…

Тогда старичок очень загорячился, стал вытаскивать мяч из сумки, чтобы мне показать эту прелесть и тогда я сам увижу, что мяч Гоши Беклемишева — самая для меня наинужнейшая вещь.

Отверстие в сумке оказалось тесноватым, и старичок долго пыхтел, растягивая края и выдавливая мяч, пока, наконец, тот не показался круглым боком наружу. Мяч как мяч — кожаный, поцарапанный, сшитый грубыми нитками… Но как я его увидел, сразу понял: да, я его хочу, хочу, хочу! И я потянулся к старичковой сумке, чтобы помочь вытянуть из нее это чудо природы. Но старичок вдруг как-то дико на меня посмотрел, закричал: ‘Нет, нет!» и резко отдернул сумку. Тут-то мяч и выскочил, скакнул на тротуар и попрыгал по улице. Старичок бросился за ним. Я — за старичком. Однако, хоть по виду он и был совсем развалюшка, но догнать его оказалось очень трудно — бегал он здоровски.

Мяч резво катил по тротуару, но, очевидно, не строго параллельно проезжей части, а чуть под углом, потому что вдруг оказалось, что он выкатился на проезжую и покатился через дорогу наискосок. Старичок, конечно, тоже выбежал на проезжую часть, а я… я уже занес было ногу над поребриком, но тут из-за моей спины выскочила грузовая машина, заскрежетала тормозами, вильнула и въехала в фонарный столб. Я подбежал к развороченному переду грузовика, но ни старичка, ни мяча нигде не увидал. Куда они делись — не знаю.

На этом свое Показание или Объяснительную записку заканчиваю, потому что наверное уже поздно; мама волнуется, а телефона у нас нет.

Ученик 6 «зэ» класса 216 школы Кошкин Семен Геннадиевич.»

Лейтенант минут пятнадцать, постукивая пальцами по столу и шевеля усами, читал мое «Показание, или Объяснительную записку». Закончив чтение, он бросил листы на стол, снял фуражку, положил ее сверху и тут уж схватился руками за голову. «Да что ж такая за бредятина?!» — прошептал он. «На, прочти», — сказал лейтенант шофёру грузовика, вмазавшегося в фонарь. Шофёр, небритый дядька в кожаной куртке, вытянул из-под фуражки листочки и стал их проглядывать. «Фу ты черт», — периодически говорил шофёр и тёр толстой ладонью щёку.

Под конец он даже вскочил со скамейки и принялся ходить по комнате, читая на ходу. «Да, да! — сказал он возбужденно. — Вспомнил! Видел мяч. Я на него и среагировал, стал тормозить, а тут еще этот… только не старик никакой, а парень лет тридцати — худой… в белых штанах до колен. За мячом бежит. Я и крутанул. А потом из памяти вылетело, а мальчик этот стоит у машины и головой крутит. Я его боком тоже видел, когда ехал. Ну и решил, что это он перебегал… А теперь вспомнил — парень еще был!» Закончив свою речь, шофёр вдруг насупился, положил листочки на стол, грузно сел на свою скамью и угрюмо замолчал.

«Знаешь что? — сказал лейтенант. — Знаешь что, Кошкин Семен Геннадиевич? Вижу я — ты не виноват. Но сам пойми, дорогой, не могу я твоё показание к делу подшить. Меня ж засмеют! А то и с работы уволят — скажут: ушёл с ума в служебное время. Так что я про этого парня запишу в протокол, с твоих слов и слов водителя, а своё сочинение ты забирай. Дай-ка я тебе тут напишу для родителей, чтоб не ругались…» И написал на первом листочке:

«Уважаемые товарищи!

Ваш сын, Кошкин Сеня, был задержан в пункте охраны общественного порядка по недоразумению, но в дорожно-транспортном происшествии оказался не виноват. Просьба Кошкина Сеню не ругать, так как он оказал большую пионерскую помощь органам охраны правопорядка. В случае необходимости мы привлечём Вашего сына в качестве свидетеля.

С уважением,
лейтенант ГАИ Головчук А.Н.»

— На вот, — сказал лейтенант. — Тебе до дому близко или проводить?
— Близко, близко, — сказал я и выбежал на Стремянную.

Мама открыла мне дверь с совершенно белокаменным лицом, повернулась и молча пошла в комнату.

— Где изволили гулять до полуночи? — осведомился папа. — По больницам я уже звонил, сейчас собираюсь в морг ехать, опознавать твоё бездыханное тело.
— Не надо, — сказал я.— У меня дыханное тело. Я просто в милиции был.

Мама посмотрела на меня квадратными глазами.

— То есть не совсем в милиции, — заторопился я. — Скорее в дружине. То есть в пункте общественного порядка!

Папа стал медленно подниматься с кресла, расстегивая ремень.

— Вот, — сказал я, протягивая свои бумаги. — Тут всё написано…
Когда родители всё прочли, они еще некоторое время молчали и переглядывались. «На кухне бублик и молоко, — наконец сказал мама. — Поешь и ложись”.

И они вышли из комнаты.

Я накрылся с головой, засунул обе руки под подушку и с силой зажмурил глаза. Но то, что стояло перед открытыми глазами, встало и перед закрытыми:

…он вбегает на поле и пасует правому полузащитнику. Он столь быстро бежит вперед, что, когда полузащитник дает ему на ход, — он выходит и бьет в ближний верхний угол. Мяч прорывает сетку, он прорывается вслед.

И бежит побережьем, обводя в сияющих садах деревья, в зелено-черных нестриженных полях — вислых пятнистых коров, перепрыгивая ограды…

…вбегает на следующее поле. Пас правому полузащитнику — открывается, — получает мяч — бьет в ближний верхний (вратарь развёртывается и свёртывается в воздухе, потом всем телом падает к основанию штанги). Мяч прорывает сетку, он прорывается вслед.

И бежит побережьем, обводя деревья и дома, коров и ежей, огибая сияющие залысины залива… — вот следующий город на холме, он несет туда мяч, держа его в воздухе, подталкивая головой и плечами.

… и пасует правому полузащитнику. Всех обгоняя, бежит вперед, полузащитник дает на выход, вразрез — он выходит, бьет в ближний нижний (вратарь не шевелится, подняв руки…), мяч прорывает сетку, он прорывается вслед…

…и бежит…
пришла мама, приложила холодную руку к моему лбу, сказала, чтоб я спал, потому что завтра в школу.

Я сказал, что сплю и через минуточку вообще засну, но еще довольно долго не засыпал потом, а всё ворочался, ворочался…

И вот из-за того-то, что пришел я домой поздно, поскольку помогал органам охраны общественного порядка, и еще из-за того, что я долго не мог заснуть, взволнованный всей этой таинственной историей, я, Людмила Ивановна, и опоздал на первый урок.

Обещаю Вам, Людмила Ивановна, что такое больше никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах не повторится! Честное слово!

написано: в 1987 или 1988 г.
опубл.: журнал “Искорка”, № 6, 1990

Рисунки были покойного Леонида Каминского.