(Письмо Алеше Прокопьеву по поводу верлибра)

начало здесь

ЕЩЕ ОДНА НЕОБХОДИМАЯ ОГОВОРКА

Надеюсь, что Вам (и никому другому из числа мыслящих существ, а немыслящие пускай считают как хотят) не придет в голову причислить меня к “врагам верлибра”. имя же им Легион — ну, например, к каким-нибудь простодушным ИТРам, с чьей точки зрения всё, что нельзя спеть под гитарку, по определению не является стихами. Бывают еще (и даже довольно часто встречаются) люди, обычно выпускники Литинстутута, которые с таким трудом выучились (или думают, что выучились) рифмовать на два притопа три прихлопа (т. е. пятистопным ямбом), что всякий чужой отказ от этого волшебного искусства возмущает их до потери пульса как вопиющая неблагодарность. Есть и другие категории “верлиброедов”, но не станем их касаться — это завело бы нас слишком далеко. Думаю, интуитивно ощущается, что я и к ним не принадлежу.

Как читатель я ничего не имею против верлибра на любом из трех языков, на которых могу читать стихи (т. е. кроме русского и немецкого — по-английски с известными ограничениями), если это стихи, которые мне нравятся. Я не враг верлибра и не друг верлибра. Также я не враг и не друг силлабо-тоники, силлабики, квантитативного стихосложения и слоговой версификации типа японской. Я просто-напросто полагаю, что все эти вещи относятся к инструментарию — частично заданному культурно-историческими и лингвистическими реальностями, а частично зависящему от нас, развиваемому и используемому нами. Другое дело, что не всё из перечисленного я как человек определенной культуры и определенного языка в состоянии непосредственно воспринять. Музыкальное ударение — ИСКЛЮЧЕНО! Да и орган для восприятия силлабики у нас отмер (спасибо, Михайло Васильевич!) и никогда не отрастет, несмотря на все попытки талантливых и не очень талантливых людей возродить “русскую силлабику” — мы всегда будем слышать ее как тонику. Соответственно, и писать сейчас силлабические стихи — вещь несерьезная. Даже переводить ими.

Мы, конечно, очень много времени и сил уделяем мыслям обо всем этом инструментарии, и это ОЧЕНЬ правильно с нашей стороны: любой приличный слесарь беспокоится о сохранности и обновлении своих инструментов, но это зачастую приводит к известному преувеличению значения всех этих вещей в нашем профессиональном сознании, отчасти даже к “инструментальному фетишизму”, перефразируя снова вошедшего в моду бородача. Все же давайте не позабудем, что сутью наших занятий является результат применения этих инструментов. Т. е. поэзия.

А что есть поэзия, Алеша? Как верно заметил наш вечный патрон (и наша вечная укоризна, насчет того, что у него “всё чужое — и всё свое”) Василий Андреевич Жуковский: “Поэзия есть Бог в святых мечтах земли!” Лучшего определения у меня для Вас (и для себя) нет. Вот давайте и исходить из того, что Богу в святых мечтах земли всё равно, где появиться — в шестистиопном ямбе или в верлибре. Это наши инструменты, а не его. Если Вы, один из признанных виртуозов русской силлабо-тоники, заскучали от этого своего всеумения и находите, что верлибр представляет Вам больше возможностей по вызову упомянутого божества, то это, несомненно, Ваше полнейшее и легитимнейшее право, но результаты такого решения могут быть поверены только Вашей личной практикой, т. е. Вашими личными произведениями. А вовсе не мировой историей.

Попросту сказать: кто хочет верлибрировать, пусть, пожалуйста, верлибрирует сколько хочет, но пусть не ссылается на Европы, на Гельдерлина, на Ницше (и на Гейне) и вообще пусть пользуется для само(обо/о)снования надежными данными. Тем более в рубрике “Ликбез”. Вот мой личный простой и единственный интерес в связи с Вашей “речью о верлибре”. Но теперь — к родным осинам, на язык которых Вы “переперли” так много прекрасных стихов, а я — так немножечко и не всегда прекрасных.

ЗАБЛУЖДЕНИЯ В  РОДНЫХ ОСИНАХ

Вообще, как только дело доходит до отечественных материй, Ваше изложение, в европейской, особенно немецкой части, очень интересное по материалу и представлениям, вдруг приобретает какой-то несколько неопределенный характер. В целом его уже трудно назвать и изложением, поскольку я, честно говоря, подчас с трудом улавливаю связь между отдельными высказываниями и утверждениями. Понятно только, что Вы провозглашаете нечто, но что? По общему контексту, грядущее Торжество Верлибра в русской стихотворческой продукции. Точнее даже, Вы объявляете его количественно совершившимся:.

Сегодня свободный стих занял место регулярного в смысле распространенности практики — и если прежде было удивительно, когда кто-то пишет регулярным, это стало просто труднее делать, тем интереснее эти примеры.

На основании каких данных Вы делаете такие смелые утверждения? Любой человек, перелистнувший толстые журналы и текущие стихотворные книжки придет к выводу о явном количественном превосходстве продуктов регулярного стихосложения над верлибрами. Вы, конечно, можете сказать, что “они не считаются”, потому что плохие и неинтересные, но со стиховедческое точки зрения это уже было бы совершенно нерелевантно. Утверждение если не очевидно ложное, то очевидно недоказанное — и это снова удар по Вашему тексту в целом.

Если уж мы говорим на уровне ощущений о вещах, которые могут и должны быть измерены, то я бы сказал, что по моему ощущению соотношение различных форм регулярного и “свободного” стиха в текущей продукции на русском языке не очень изменилось по сравнению с советским временем. Тогда для “верлибристов” был выделен свой угол и в этом углу производилось и публиковалось заметное количество верлибров, в том числе и вполне качественных. Достаточно назвать уже упомянутого Г. И. Алексеева, или, несомненно, хорошо известных Вам Метса, Бурича или Куприянова (у последнего, кстати, многие переводы с немецкого, на мой вкус, довольно блистательны — можно вспомнить того же яндлевского мопса). Да и советские многопишущие чиновные “лирики” типа какого-нибудь там Винокурова производили известное (и немалое) количество верлибров, которые публиковались в журналах и включались в ихние “очередные книжки”. Единственное отличие сего дня — появление бытового верлиброписания, т. е. теперь графоманят не только ямбами, но и верлибрами. Уж не знаю, радует ли Вас это обстоятельство, но оно безусловно не имеет прямого отношения к вещам, о которых мы с Вами рассуждаем.

Я бы сказал (если Вам, конечно, интересно), что по моему ощущению (не станем больше касаться количественных вещей, это ведь действительно совершенно некорректно без надежных количественных исследований!) в современной ситуации произошло заметное ухудшение среднестатистического качества верлибра, не только по сравнению с советским временем, но и по сравнению с 10-20 гг., когда верлибр был сравнительно редок, но меток. Признаюсь, что в современной (т. е. начиная с 80-х гг. прошлого века и по сей день) верлибрической продукции на русском языке (не беру на себя смелость утверждать, что вся она проходит через меня, но кое-что, конечно, подвертывается) я пока не встретил ничего сопоставимого ни с несколькими текстами Блока, ни с верлибрами (если они действительно верлибры, это требовалось бы еще просчитать как следует)  Хлебникова, ни с “Нашедшим подкову”. Шедевры русской поэзии по-прежнему возникают преимущественно в широких рамках регулярного стиха. Иногда можно обнаружить что-нибудь любопытное на уровне Нельдихена, но редко, к сожалению… Это мое личное вкусовое ощущение, которое я, разумеется, никому не навязываю, но всё же убежден, что если мне сейчас покажут “Нашедшего подкову”, то я его узнаю.

Думаю, что причины этого качественного отступления русского верлибра можно найти — только Вы не обижайтесь, Алеша! — во многих десятилетиях деятельности Вашего цеха, цеха стихотворных переводчиков, безустанно снабжавших “Иностранную литературу” и издательство “Радуга” (не забыть “Молодую гвардию” с ее брощюрками, у меня была пачка сантиметров на тридцать!) переводами заграничной поэзии. В результате в сознании нескольких поколений молодых людей, образовывавших себя этими переводами и наивно полагавших, что это-де стихи Элиота или Эзры Паунда, или Сен-Жон Перса, или-или-или, но только по-русски, укрепился некий совокупный образ “прогрессивного западно- /среднеевропейского стиха” в виде наслоения холостых, не напрягаемых с никаких сторон, “словарных”, т. е. взятых в первых, нейтрально-бесполых значениях слов.

Вы же не станете в здравом уме и памяти отрицать, что советский “информативный перевод” — не “классической” (там были другие, вполне ясные требования и условности), а более или менее “модерной” стихотворной продукции окружающего СССР мира — только в очень редких и случайных случаях являлся действительно русскими стихами (можно вспомнить несколько гениальных переводов Михаила Еремина из элегий Элиота на фоне сергеевской промокашки; прошу любителей не обижаться: я высоко ценю качества Андрея Яковлевича Сергеева как прозаика и мемуариста, но переводы его никогда не производили на меня никакого впечатления). В большинстве случаев они являются некоей условностью того или иного лингвистического и версификационного качества. Это, повторяю, не в обиду — я очень люблю переводчиков, вырос среди них, но таковы, с моей точки зрения, факты: просветительская деятельность советского переводческого корпуса имеет очень много негативных (но, разумеется, не только негативных) сторон в смысле воздействия на текущую литературу. 

Вы, конечно, правы, когда говорите о благодетельных ошибках перевода, “кто-то великий” (действительно не помню кто) сказал, что вся европейская культура — это гигантская ошибка перевода (библии, естественно), но НЕ ВСЕГДА ЖЕ ОНИ БЛАГОДЕТЕЛЬНЫ и не во всех случаях! Не стоит превращать парадоксы в законы исторического материализма, и конкретно в нашем случае, применительно к русской литературе 60-90 гг., вся эта индустрия ознакомительного перевода, обращенная к ОЧЕНЬ НАИВНЫМ в культурном смысле людям (которые с тех пор, кажется, стали еще наивнее) и создающая не реальное знание и понимание, а ИЛЛЮЗИЮ знания и понимания, привела к возникновению разнообразных химер, начиная с молодежной прозы 60-х гг., основавшейся на творчестве Риты Райт-Ковалевой, или вот к химере “постсоветского верлибра”, имитирующего в значительной части неведомо какие переводы с неведомо каких языков. А заодно неведомо какую “усредненно-современную” жизнь, какой в России никогда не было и не будет. Литературные воздействия “из вторых рук” чаще всего приводят к второсортности, и даже распространившееся сейчас “офисное” знание английского языка ничего не меняет: оригиналы читаются под углом зрения когдатошних переводов. Впрочем, тема «ошибок перевода» как двигателя культуры — очень интересная тема. Стоило бы ее когда-нибудь обсудить с бескорыстным интересом.

КТО ТАКИЕ НОВОАКМЕИСТЫ

К Вам (или к Вам и к Станиславу Львовскому) возникает ряд вопросов и просто по тексту. Потому, что непонятно!

Например, кто такие “неоакмеисты” в нижеследующем Вашем высказывании и зачем их сравнивать с “настоящими акмеистами” (и кто такие, к слову говоря, “метареалисты” с “концептуалистами” и о чем они спорили, тоже по поводу ритмических схем? — шучу-шучу, знаю, кто такие, наслышаны-с…):

Очень интересно было бы сравнить стихи современных русских поэтов, тех, кого условно называют «неоакмеистами», со стихами настоящих акмеистов, мне кажется, результаты исследования одной только формы стиха были бы для многих, мягко скажем, неожиданными.

 Вполне допускаю, но почему без имен? Кого называют, кто называет? И о результатах такого рода гипотетического сравнения Вы высказываетесь довольно-таки неопределенно, в сущности, сообщаете только, что они нас удивят. Но что, собственно, должно нас удивить? Что ритмо-метрические схемы у “настоящих акмеистов” (кто опять же имеется в виду — Зенкевич, Нарбут?) богаче, чем у наших современников, “рифмующих квадратиком” (по известному выражению Анны Ахматовой)? Ну, так примерно такой же результат мы, вероятно, получим, сравнив Блока с Валерьяном Бородаевским, а Ахматову с Татьяной Вечоркой, т. е. с современниками меньшего калибра. Понятное дело, начни мы сравнивать (хорошо бы Вы обозначили стиховедческую методику такого сравнения, существуют разные — со времен Андрея Белого много воды утекло) Ахматову с вялой Седаковой или с советским — очищенным от советской идеологии, но вполне московским толстожурнальным своего времени — стихом  “Московского времени”, то результат, несомненно, получился бы плачевным для наших современников. В смысле, выглядели бы ритмически беднее. А если сравнить, например, «Симфонии» Андрея Белого с Драгомощенкой? Ой, что бы тут было — все бы удивились, в первую очередь Роман Якобсон! Ну и что?

Вполне допускаю, что если бы такое сравнение производилось между действительно сопоставимыми по поэтическому значению авторами, например, той же Ахматовой или того же Блока с изошренным полиметризмом ранней и средней Елены Шварц, или с глубочайшим ритмическим дыханием “допереломного” Александра Миронова, достающим иногда до самого дна метрического вдоха-выдоха, да хоть и с головокружительными по внутреннему звуку четверостишиями Олега Григорьева, то результы удивили бы уже Вас — Вы удивились бы богатству “синтаксически-ритмических конструкций” современной русской просодии. И ее возможностям, каковые Вы с порога отвергаете, толком не объяснив, по какой причине Вас не убеждает довод о невыработанности ритмо-метрических и прочих возможностей русского языка. Меня лично он во многих смыслах убеждает. В своей практике я чувствую эти возможности, этот невыработанный ресурс каждую минуту, каждую секунду. И это наполняет меня счастьем, простите за интимности.

Кстати, то же самое распространяется (в меньшей, но существенной степени) и на немецкий язык. Что обеспечивает ему теоретическую и практическую возможность “возвращения” в лоно непримитивно понятого “регулярного стихосложения” (что  сейчас отчасти и происходит). У французского или польского, языков с исходной силлабикой и фиксированным ударением такой возможности просто-напросто нет, даже кабы и захотели — недостаточно дать регулярному стиху век-другой постоять “на парý”, необходимы и объективные, в том числе лингвистические предпосылки, которые Вы, кажется, недооцениваете. Эти языки обречены на верлибр — или на изобретение когда-нибудь новых систем стихосложения.

Справедливости ради должен заметить, что разнообразие и богатство ритмо-метрических схем ЧИСТО ТЕОРЕТИЧЕСКИ не должно само по себе гарантировать поэтической значительности. Иначе “поэты из программистов” давно бы нарисовали в компьютере очень красивые схемы и забили в них свое “Солнышко лесное”. И превзошли бы Мандельштама. Впрочем, кажется, именно этим они и занимаются. Может быть, и без компьютера.

Впрочем, тут я не сказал ничего свежего, всё это рассказывал еще Андрей Белый Саше Черному за рюмкой зеленого вина.

Повторюсь: меня очень смущает полная, со всех сторон закругленная неконкретность Ваших высказываний — так же нельзя, Алеша: в таких случаях нужно выкладывать карты на стол: имена, тексты, принципы сравнения, результаты. Хорошо бы и схемы. Предположения тут не работают.

Ну, и не могу не заметить, что и применительно к истории русской поэзии в Вашем изложении звучат иногда странные вещи: “Александрийские песни”, например, НЕ ЯВЛЯЮТСЯ верлибрами — это явный тонический стих, пусть и нерифмованный, зато укрепленный синтаксическими параллелизмами до состояния имитации позднегреческих размеров. Что для Вашего изложения, впрочем, совершенно неважно, как неважны для него и верлибры Блока, генетически связанные скорее с тургеневскими “Senilia” (Блок иногда испытывал нежность к плохой литературе). Всё это неважно, поскольку само по себе ничего не доказывает. Ну, назовете Вы еще несколько верлибров этого времени, и что дальше, что это объяснит?

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Я не стремился опровергнуть или поправить каждое Ваше утверждение или высказывание, показавшееся мне сомнительным или несомнительно ложным. Я остановился только на некоторых примерах этого рода, само наличие которых не позволяет всерьез говорить о Ваших посылках.

Это не полемика, Алеша. Если бы это была полемика, то я бы действительно остановился на интерпретации заголовка.

Мне кажется, что Ваше выступление в значительной степени обесценивается методологическими и фактическими неточностями, неподтвержденными утверждениями и т. п. И я попытался обратить Ваше и Ваших читателей внимание на эти важные вещи.

А тема интересная и любопытная. Есть — применительно к русскому верлибру — вещи, которые хотелось бы обсудить. Например, негативную роль Синодального перевода библии в формировании соответствующего типа русского протоверлибра, т. е. “библеизирующего стиха”. Вы правильно отмечаете происхождение некоторых типов верлибра из такого “библеизирующего стиха”, но есть все же ощутимая разница, опирается такой стих на перевод Лютера (или на другие немецкие переводы, они в литературном смысле почти все неплохи), или на Библию Короля Джорджа — или на Синодальный перевод, чьи художественные качества, мягко говоря, оставляют желать лучшего. Как говорила незабвенная Э. Л. Линецкая: “Библейские цитаты мы, к несчастью, должны давать в Синодальном переводе”. Вследствие чего  нам остается в качестве источника вдохновения только славянская библия (жаль, что ее мало издают — следовало бы!), отчетливо помнящая о своем происхождении от Септуагинты, и соответственно, редко путающая библейскую прозу с библейским стихом.

Или теоретически возможное произведение различных видов верлибров от различных видов регулярного стиха (надо было бы считать, считать!) — например, блоковского верлибра от блоковского дольника, мандельштамовского — от мандельштамовского вольного стиха соответствующего времени…

Но оставим это, лучше подытожим сказанное:

— начиная с заголовка, создающего совершенно ложное впечатление о реальной ситуации, и продолжая чрезвычайно интересным, но местами ошибочным или, по меньшей мере, недостаточно обоснованным изложением истории европейского, в особенности немецкого верлибра, Ваш текст является подрывом собственного фундамента: ведь невозможно поверить автору, так часто и так очевидно ошибающемуся;

— переход от западноевропейских реалий (даже если бы они были отражены безупречно) к “родным осинам” методологически и логически ни на чем не основан, кроме принятой за полуневысказанную аксиому необходимости догонять европейские зады;

 — изложение в последней, “отечественной” части совершенно бездоказательно, отрывочно и напоминает скорее обрывки какого-то ненаписанного манифеста, чем внятное размышление о заданной проблеме.

Мне очень грустно было говорить всё это, но не сказать всего этого я не смог (хотя и пытался уговорить себя не реагировать) — именно потому, что Вы великий переводчик и прекрасно образованный человек, доверие к Вашим утверждениям и сведениям со стороны “малых сих” было бы вполне понятно и естественно. И я призываю Вас, Алеша: пожалуйста, не забывайте об этой Вашей особой ответственности. Перепутать или ошибиться может каждый, но возьмите собрание сочинений Гельдерлина и посмотрите в раздел “Позднейшие стихи”, прежде, чем говорить то, что Вы сказали.

И последнее: если Вы напишете нового “Нашедшего подкову”, я буду бесконечно счастлив за Вас, за себя и за русскую поэзию. Но это совершенно не требует подведения фундаментальной базы, обосновывающей историческую необходимость всеобщего перехода к верлибру. Ей-Богу! Достаточно Вашего личного желания.

Ваш дружески (поверьте, действительно дружески)

Олег Юрьев