из немецкого перевода комментария к «Евгению Онегину» — подарок издательства:
Между нами, пасторскими дочками: прочел я по этому случаю знаменитый комментарий и стал отчасти понимать Романа Якобсона — в общем, любительщина. Интересно, что от «лекций» такого ощущения не возникает — это своего рода эссеистика с разного рода любопытными наблюдениями. Можно соглашаться, можно не соглашаться, но протеста у меня никакого. А здесь — даже не могу сказать почему (уж конечно, не из-за обиды за Баратынского да Вяземского, хотя заворот насчет их полнейшей незначительности выглядит глуповато). Вероятно, сама форма комментария вызывает ожидание «корректности» и «научности». При этом, конечно, разного рода наблюдения и сведения бывают очень ценны и любопытны.
Думаю, в конечном счете проблема упирается в полемику с советским пушкинизмом (насчет которого ничего специально хорошего не скажу, да дело и не в этом): Набоков очень ядовито полемизирует с ним, но явно знаком не в полном объеме (частично и не по своей вине) и предубежден. Понять это можно, но выглядит чрезвычайно нелепо и несерьезно.
Ну, и смешные штуки, вроде «суда над Татьяной» (навроде «судов над Онегиным» 20-х гг.), где некоторым свидетелям приписывается не совсем то, что они на самом деле утверждали (напр., Белинскому — одобрение поведения Татьяны в последней главе, а он его не одобрял с колокольни своего семинарского прогрессизма).
При этом — поразительное и гениальное, по крайней мере для меня, никогда на этот счет особо не задумывавшегося: Татьяна, в сущности, со всеми этими «и буду век ему верна» не отказывает Онегину, любой человек, когда-либо профессионально соблазнявший женщин, понимает: разговор прошел хорошо, на днях даст. Вероятно, этого человек недворянской культуры и не мог понять, а люди дворянской культуры на этот счет помалкивали, пока не пришел Набоков и не выдал тайну. Или я пропустил в свое время, напр., у Анненкова какого-нибудь? Вряд ли — Белинский сразу же всех подавил со своей влюбленностью в Татьяну, неловко было и вылезать со светским здравым смыслом.
Жалко, нельзя поговорить обо всем этом с покойным Вольфом, который владел этой наукой — наукой соблазнения, как ужением и сочинением детгизовских повестей. Но и сам знал (в старости), что счастья она не приносит — как сочинение детгизовских повестей и в отличие от ужения и сочинения стихов. Но это, конечно, совсем другая история.
«На днях даст» — это хорошо.
Это Онегину хорошо.
А генералу каково?
Впрочем, она за ним несомненно в Сибирь поедет и станет героиней поэмы Н(евсеволода). Некрасова «Русские женщины».
И нам неплохо, мы ж не генерал.
Думаю, что и Пушкину не очень хорошо. Где тогда «милый идеал»?
Набоков как пушкинист, думаю, во многом зависел от Ходасевича (который как раз был вполне квалифицирован и «в теме», хотя постоянно выдвигал диковатые гипотезы: одна история с «Русалкой» чего стоит).
Он несомненно прочел все, что мог получить в руки. И несмненно, при его отношении Ходасевичу, так оно и было — с его мнением он считался.
Если бы он не полемизировал с какими-то довольно случайными советскими исследованиями (и не показал, что не ориентируется в советской пушкинистике вообще), то, может быть, все выглядело бы по-другому.
Но в ситуации озлобленной полемики по поводу этого комментария и самого перевода это, конечно, неудивительно, что он полемизировал во все стороны из тяжелого стрелкового оружия.
Но с другой стороны — комментарий комментарий и какой он там есть, а за понимание финала «ЕО» ему памятник надо ставить. И все учебники переделывать.
Но ведь никто не заметил, кажется, не учел? До сих пор понимают по Белинскому?
Впрочем, я, конечно, уж совсем не ориентируюсь современной пушкинистике.
Кажется, да.
Но я допускаю, что там все хитрее.
«Дворянский этикет» в дни Пушкина и Набокова мог различаться. С другой стороны, «буду век ему верна» — это тоже было, конечно, очень растяжимо. См. история с Софи Дельвиг и Вульфом, так красочно описанная в его дневнике. Вполне вероятно, Пушкин имел в виду разные понимания финала, но никакими «затекстовыми» источниками это не подтверждается.
Да причем тут «этикет», Валера?
Речь идет о понимании языка, в широком смысле.
Одна из проблем понимания русской классической литературы была в том, что ее читали, критиковали и толковали люди, совершенно не представляющие себе логику поведения изображаемых в ней людей, значение их жестов, слов, а гловное — невыговариваемого, непроинесенного, подразумеваемого.
Именно поэтому Белинский, Чернышевский, Добролюбов — помимо даже идеологии — несли столько чуши по поводу поведения, мотивов и пр. героев «Евгения Онегина», «Героя нашего времени», «Дворянского гнезда», даже «Отцов и детей», в конечном итоге, хотя там Тургенев уже приноровлялся к их понятиям.
Продолжение:
Мое мнение теперь, что Пушкин, который большую часть времени своей жизни размышлял о женщинах — светских женщинах — и их поведении — не мог не считатьответ Татьяны однозначным «да, но не сейчас, а послезавтра».
Другое дело, было ли это послезавтра. КОгда происходит объяснение? Сколько остается времени до декабрьского волнения? По мнению «Митьки Благого» — в марте-апреле 25 г. Сколько Татьяна промаринует Онегина — неясно, может и долго. А может, и нет.
Тогда она поедет за своим молодым генералом в Сибирь и искупая грех.
Вот этого — декабрьского восстания и его воздействия на судьбу персонажей Пушкин не мог не читывать.
Но еще больше путаницы, чем все Белинские, Чернышевские и Добролюбовы, в это внес Достоевский, который уж совсем ничего не понимал в «Евгении Онегине» и мире его людей. Достоевский, а не Чехов был первый «недворянский классик» русской литературы, хоть он, конечно, формально был дворнином.
Оля, которая Белинского больше моего читала (должна была), говорит, что главная ошибка Белинского была в ом, что ему почему-то лазалось, что Онегин будет декабристом, а Татьяна должна бросить реакционного генерала и пойти с Онегиным на Сенатскую площадь.
Что очевидная чуш — декабрьское возмущение было затеей военных, штатских там было считанное количество.
Но извини, есть же черновик 10 главы. И там в тайном обществе Онегин, а не генерал, что, конечно, исторически было бы более достоверно.
О том, что «не мог не считать Пушкин» — надо быть очень осторожным. Мы по определению понимаем еще меньше, чем Белинский. Вот если бы было хоть одно его личное свидетельство на сей счет. Или — свидетельство о том, что люди его круга понимали это именно так.
Это было бы неплохо, конечно.
Ты уверен, что Онегин в 10 главе стопроцентно член общества, а не просто заходит в карты поиграть?
В любом случае 10 главы нет, она не была опубликована, и мы имеем дело с тем текстом, с каким имеем.
По нему — я бы сказал — Онегин не выглядит прямым декабристом.
Простите, что вмешиваюсь в разговор. Мне кажется, здесь присутствовала ранняя иллюзия самого Пушкина, который одно время искренне считал, что может сам стать членом общества, а его друзья из реальных заговорщиков поначалу эту иллюзию поддерживали, хотя между собой перемигивались на его счет, как на зашедшего в карты поиграть. И он потом чуть не до слез обиделся, когда об этом узнал.
Я думаю, Пушкин через Онегина косвенно примерял на себя варианты судьбы, в том числе и этот.
Известно, что Пушкин очень обижался, что его не брали поиграть в «тайное общество», посколько он считался крайне ненадежным и легкомысленным человеком.
Но «выйти на площадь» — это отдельная вещь — в разговоре с царем Николаем он вполне резонно сказал: пошли бы все друзья и приятели, и он бы пошел.
Но к Онегину все это не имеет прямого озношения — Онегин не двойник Пушкина и последние главы писались уже очень взрослым человеком. В черновиках 10 Главы о Пушкине говорится в третьем лице, но вряд ли можно предположить, что Онегин вдруг становится повествователем.
Смысл моей записи: если мы иначе понимаем последнее объяснение Татьяны и Онегина, то это открывает совершенно новые возможности гипотетического сюжетосложения.
Т. е. я говорю об изменении фантомной части — того, что за романом.
Это мне кажется чрезвычайно интересным, поскольку предыдущее фантомное продолжение полностью овладело умами и как бы даже «включено в текст».
Да, я понимаю, и звучит абсолютно убедительно. Хотя у меня нет полной уверенности, что «не двойник»; даже Ленский в каком-то смысле двойник. И ведь примеряемые фантомные варианты судьбы у взрослого Пушкина могли распространяться и на прошлое, и на будущее. И варианты будущей гибели он очень внимательно перебирал.
Знаете, я при чтении вашего поста как-то по-новому посмотрела на Татьянино слово «верна», точнее, стала заново приглядываться к этому слову. Простите за тупой вопрос: а может ли быть, что в те времена замужняя «правильная» женщина (безотносительно к белинской влюбленности) могла включать в это слово какой-то иной или двойной смысл? В чем тут растяжимость? «Значит, даст послезавтра» больше напоминает настырную логику Вульфа (рано или поздно дает любая, все они такие), чем Пушкина. Хотя, конечно, Вульф имел некоторые основания козырять Пушкиным как своим «учеником» из Тригорской баньки. Но Вульф, в сущности, больше ничего не видел и никуда не смотрел ,кроме этой узкой щелки.
Нет, я не думаю, что женщина может вкладывать «другой смысл» в слово «верма». И Набоков этого не думал. Он имел в вид, что женщина, которая признется в любви и при этом говорит «нет» (потому что «верна» значит «нет» и ничего больше, особенно с точки зрения мужчины) на первом же свидани… — ну и так далее, по здравому смыслу. Да еще женщина таких страстей и такой нервности, как это описано в романе.
В жизни-то всякое бывает. Но сама ситуация, описанная литературно, должна была, в сущности, читаться современниками, принадлежащеми к тому же социальному слою, более или менее однозначно. Чтобы показать, что это не так, Пушкин должен был бы, по идее, повторить попытку Онегина еще разик или два. И вот если бы Татьяна сказала «нет» и тогда, то это было бы таки да «нет».
Перечитайте «Опасные связи». Описываемоге общество еще очень близко к 18 веку. В сущности и декабристский мятеж был обычным гвардейским переворотом 18 века.
Всё верно, при одном только не обсуждаемом условии, что на месте героя должен быть не Онегин, а персонаж типа Вульфа или, в лучшем случае, Вальмона. Вот тогда и на первом свидании, и на сто первом он будет целить в одну точку, пока не дострелит, другие темы его не волнуют. Спорт у него такой, специализация и «дело чести». Я даже не решаюсь представить, что весь этот великий роман в стихах имеет своим главным героем именно такую особь.
А если ставить «дело чести» без кавычек и Онегин все же не таков, то ему и одного «нет» (такого!) достаточно для прекращения попыток.
Думаю, Онегин именно таков и Татьяна именно такова — это совершенно простые и мало чем примечательные люди своего времени и своего круга. Петербургский повеса и деревенская барышня, впоследствии удачно выданная за генерала.
В этом и прелесть «Евгения Онегина» — в том числе. Но, конечно, не главная прелесть. Как и не в том, что он энциклопедия — не русской, конечно, а дворянской жизни своего времени (хотя и точно энциклопедия, только зашифрованная, почему и требуются все эти страшно увлекательные комментарии). Главная прелесть «Евгения Онегина» все-таки в стихах, какими он написан.
Тяжелый гусь на красных лапках важнее и значительнее Онегина. А каталог при въезде в Москву (галки на крестах и пр.) волнует (меня лично) куда больше, чем проблема, даст Татьяна Онегину или не даст.
Даст, конечно. А он вскоре наскучит ею и уедет на Кавказ. А она с мужем-генералом приедет на воды…
Это вариант без участия в декабристском недоразумении.
А насчет спорта — нам отсюда не понять.
Во всяком случае, Пушкин этим спортом активно занимался и не видел в нем ничего дурного, по крайней мере для неженатого человека.
Подожди, я специально сходил и посмотрел 10 главу — где там сказано, что Онегин был в тайном обществе?
Вот, пожалуйста: http://www.rvb.ru/pushkin/01text/04onegin/01onegin/0836.htm?start=11&length=1
Да-да, это я напутал, в тексте нет. Есть воспоминания М.Юзефовича, которому Пушкин якобы говорил, что Онегин или погибнет на Кавказе, или замешается в дело 14 января. Теоретически можно предположить, что в дело 14 декабря замешается генерал в 10 главе, а Онегин погибнет на Кавказе в 11-й.
Вариант, что они оба замешались, конечно существует, но он какой-то… бесконфликтный, что ли.
Хочу обратить твое внимание на то, что при развтии действия по предложенному мной варианту мы бы получили довольно лермонтовидную коллизию.
Вообще-то именно так (т.е., по Белинскому) финал ЕО понял еще и Петр Ильич, и ведь лучшего в мировой музыке нет (ну разве что 6-я того же автора), а все остальное — только наравне. И хотя мнение Чайковского есть лишь мнение рядового читателя Пушкина (никак не литературоведа), интересно было бы услышать, как оно может быть оспорено чисто музыкально. Я, собственно, к тому, что каждый имеет право на свое прочтение — как и на свою влюбленность.
Про права вообще никто не говорит. Каждый челвек имеет право думать и говорить (в рамках законов, естественно) любую чушь, какая ему взбредет в голову.
Насчет Чайковского Ваш аргумент меня как-то озадачил.
Я не композитор и не либреттист, но если чисто общетеоретически: должен придти какой-нибудь гений, нанять либреттиста, чтоб он написал в этом смысле и попробовать перешибить Чайковского.
Но, вообще-то говоря, это не имет никакого отношения к чтения «Евгения Онегина» как таковому — ни простому, ни литературоведческому, ни культурно-историческому.
Но вообще, повторюсь, я несколько озадачен: выходит, если «Броненосец Потемкин» гениальный фильм (а он гениальный фильм), мы должны полагать за правду весь пропагандистский бред, который туда вложен (еще более явно это на примере гениального и прямо кощунственного фильма Медведкина «Счастье» — о коллективизации).
Или вот «Петр Первый» А. Н. Толстого — это книга с первой до последней страницы невероятно, волшебно написанная. Каждая фраза — это праздник. Но это же не означает, что я должен на этом основании принимать за полную птавду историческую концепцию, положенную в ее основу.
Действительно, даже гениальность музыки П.И. не может служить доказательством правильности прочтения им пушкинского текста (либреттисты здесь вообще ни при чем), но он же это чудо сотворил лишь потому, что так верил. Что до пропаганды, сопровождавшей «Броненосца» (о «Счастье» вообще ничего не знаю), то, наверное, надо учитывать, что «после этого» совсем не значит «вследствие этого». О нашей революции я взял себе за правило не говорить — слишком много еще не прочитанного, но, например, воспоминания Краснова — о других, уже октябрьских, днях (Архив русской революции, Берлин, 1922) — заставляют предположить, что эти события не могли быть просто следствием жидомасонского заговора, профинансированного германским генштабом. Да, и еще, нам в Лите рассказывали, что Толстой, работая над «Петром», впервые обратился к живому языку протоколов тогдашних пыточных дознаний.
Что-то я Вас опять не совсем понимаю, но Б-г с ним, главное, что мы согласились на том, что «даже гениальность музыки П.И. не может служить доказательством правильности прочтения им пушкинского текста».
Либретист и брат Модест, впрочем, очень даже был причем, сочинил даже «паду ли я дрючком… пардон, стрелой и т. д,»
А. Н. Толстой использовал книгу профессора Новомберского (о чем написал статью, помещенную в собрании его сочинений), где были собраны не протоколы, конечно, а записанные своими словами показания, полученные под пытками и без пыток по различным уголовным делам. Эту книгу (2 тт.) переиздали несколько лет назад факсимильно: очень рекомедуется всем людям, желающим узнать, как на самом деле устроен русский язык — писцы писали волшебно.
Спасибо за ссылку.
Прошу прощения за невольное введение в заблуждение. Тут умные люди и опероманы обратили мое внимание на то, что либретто «Евгения Онегина» сочинил не брат Модест, а Константин Шиловский (при участии композитора, говорят).
Мне кажется, у Чайковского в голове был своей ЕО, великий, но с пушкинским не совместимый. Поэтому оперу мне нравится слушать по-немецки.
Мне кажется, что «Онегина» нужно читать с комментарием Лотмана, понимаешь гораздо лучше.
А из чего следует, что Татьяна в конце концов согласится? По-моему, Пушкин как раз ясно дает понять, что нет, — даже если бы другая светская дама на ее месте, сказав то же самое, именно это и имела бы в виду.
Лотман тоже ничего. Хотя слегка советсковат.
А из того следует, что Набоков в своем комментарии, который я недавно прочел, на этом настаивает, мотивируя психологически. И я с ним соглашаюсь.
Надо перечитать, не помню уже его доводов.
Мне кажется, что обилие самых разных комментариев к «Евгению Онегину», и разнообразие их прочитывания — само по себе уже некоторое явление, напоминающее «реконструированный факт».Терминология киношная «Реконструированный факт» и в основном относилась к фильмам «Броненосец Потемкин» и «Октябрь». Авторы знали, что все было не так, но задним числом реконструировали, как могло бы быть — но не было.
Оказалось, что в Онегине мне милее всего отступления…
Ну почему уж такое обилие? Собственно, мне кажется, только два основных — Набокова и Лотмана (наверно, есть и еще, но эти два — фундаментальные).
Наоборот, удивительным является скорее такое небольшое количество комментариев и примечаний, с каким издается «Евгений Онегин» и вообще Пушкин.
Это, вероятно, связано с широко распространенным заблуждением, что Пушкин «писал понятно». На самом деле современный образованный человек понимает в среднестатистическом тексте Пушкина меньше, чем в среднестатистическом тексте Мандельштама воронежского периода, где при наличии ключа и внутреннем согласии им пользоваться, многое оказывается, в сущности, довольно просто и печально.
А «Евгений Онегин» — вообще без комментариев непонятен, просто ни одна строчка. И у Набокова, и у Лотмана очень большие заслуги по прояснению многих частостей, точнее, по переводу их на язык понятий современного человка, но наверняка там еще очень много остается.
При этом уже заслуга — остановиться и осознать: да, это непонятно. Почему это Германия вдруг туманная, с каких щей (ну, это просто и много раз прояснялось). Потому что все проскакиевает и проскальзывает из-за ощущения ложной понятности.
Я бы сказал, что уже Белинскому «Евгений Онегин» был малопонятен, это вопрос не только разницы во времени, но и вопрос разницы в сословной культуре. В России эта разница была пропастью.
может быть, Татьяна и была простая сельская барышня, но у нее при этом присутствовало (дворянское?) чувство собственного достоинства. Вы как мужчина рассуждаете сейчас (что нормально) — «дала бы или нет». Может быть, и «дала» бы — если бы последовало предложение на уровне ее романтической души — уедем в Италию а лучше в деревню, разведешься, обвенчаемся, моя жизнь — твоя и т.д. Ни одной из подобных идей безумно влюбленным Онегиным высказано не было. Значит, он предлагает в любовницах таскаться, позориться? Благодарю покорно… Да это все в тексте есть.