Полина Копылова

Стихи

Полина Копылова

* * *

Покачиваться кораблем на чужой волне,
                                      колыбелью, верней,
кому-то не столь чужому,
как окрестное море.
Слушать сердце – сильнее, ровней, больней
с каждым стуком. На нем не намять мозолей.
Остается радоваться этой боли
(поди, до скончанья дней).

Если новая жизнь, вторая, верней,
                                                         то в ней
не считается прежняя память, о чем ни помни.
На песочную крепость катят атакой волны,
за одной другая – сильнее, сильней, ровней –
подмывают цоколь, водорослью придонной
вместо знамени метят руину. Забудь о ней
(поляк бы сказал «запомни»),

и опять начинай сначала – упругий хребет волны
покачнет и скинет, еще покачнет и скинет.
Лето, пасмурный пляж, медузы, руина, тина.
Это новая жизнь? Вторая? Вдали видны
короба кораблей, колыбели – какие сны
в них накоплены, чем они солоны
и сладостны? Кому они снятся ныне?

* * *

Чуден Бог в каленой тишине
храмины. Чуден и вовне.
Чуден и во мне
                                      своей искрою.
Неизбежен каждою игрою
солнца на нехоженых водах,
каждого листа
особым кроем,
каждым «Боже!»
                                      на чужих устах.

* * *

Какая мгла укрывает руки?
Какая застит глаза?
Какая глотает глухие звуки
до отзвука, до аза?

Какая клонится к окоему,
его облегая вкруг?
Какая полнит нутро истомой?
Какая падает вдруг?

Как они розны, сукна и шелка,
холста и газа разней!
Густы и слабы, душны и тонки
в яви, мороке, сне.

Как они кутают нас украдкой,
как накрывают враз,
как натекают за каплей капля
(щурься – не щурься) в глаз,

как они полнят нас колыханьем,
платов, полотен, плев,
пыльною плотью тесня дыханье,
глушат грудной напев

легкого воздуха – а заменой
в легкие тяжкий дух
входит – он густ и сух.

* * *

Слова слоятся солнечной листвой,
смолистым светом со ствола сплывая.
Бронзовой мушкой, мошкой палевой,
прильнуть, приникнуть – уживая
всю жизнь в один-единый длинный день,
А ночь – пробита наскоро полетом
как тень, как дым...
янтарь каких твердынь
горит над осыхающим болотом?

* * *

То мелея, истончаясь, как свет и звук ввечеру,
то скручиваясь, натуживаясь каждой жилою, то
полнотою объемля вширь, и вглубь, и округ –
лежащее, она – она продолжает зваться простой –

и быть таковой вполне – и впусте, и в небытии, и во тьме.

То медля, почти замирая, пошатываясь волчком,
то стремглав пролетая обочь, едва и заметишь, то
надвигаясь сплошной стеной – никакой остроты зрачков
на огляд не хватит, она – она известна своей слепотой:

все поглотит, что не случись на ее пути.

* * *

Когда остылый вал ее любви
окатит ноги, повлечет назад,
в ложбины раковины, в забытье,

когда теченья видимый извив
укажет путь – короче во столь крат
прямого, что любовь ее

в нем явится как есть – всеслышный зов,
всему живому внятный до кости,
до волоконца, до ядра

мельчайшей клетки, до самих азов
творения, до чутошных частиц
достигнет это слитное «Пора!».

Пора, пора, пора...

* * *

Мертвое море мерно качает волной –
как будто над гробом того, кто еще мертвей,
и плотное многоголовье его зыбей
враз онемело, а может, оно не мо-
ре вовсе, а море людей
в слезах?

Стальное солнце катит по его волне,
стирая обод. Ты сам себе следопыт –
стальные блики ложатся на свод стопы –
чем солоней вода, тем она плотней.

Люди-кремень к плаванию не годны.
Люди-древо, увы, до того легки,
что вылетят на песок по воле волны –
А люди-плоть – полы, голы, крепки
сами море и есть – всякий
полон слезой.

Кто же тогда
ходил по водам
босой?

* * *

Холод пускает корни за воротник,
уходит в рост камышом,
в тонком шорохе стылых его листов
шопот о том – о сем...

Шолковым воротом холод стоит стоймя,
студит скулы, выгоняет слезу,
не отпороть, не отстегнуть, не снять –
голова в холоде – в том и суть.

Холод каленым венцом – обожди, не надь,
не надевай, будет не снять,
ни сесть, ни лечь, ни сказать словца.
Бойся того венца.

Холод над теменем.
И в лицо не узнать.
Нету того лица.

* * *

Небеса сомкнулись без зазора,
матовым стеклом
                                      накрыли город.
Как бы полусферу не тряси
те, кто вне – им снега лет невидим.
То ли нам? Мы скоро в город выйдем,
выбеленный снегом по грязи.

Точно подсыхающей гуашью
по шероховатостям вчерашним,
по небрежно розлитой ночи
понедельник набело набросан:
заметен, завален, запорошен
черный город. Сныкан. Не ищи.

Не копай. Не ковыряй лопаткой!
Это «атмосферные осадки»,
и не больше. И не меньше.
                                                         Да –
стоит поскользнуться, оступиться,
в шутку разметать сугроб – и снизу
враз проступит черная вода.

И покуда не дошло под горло,
холодом свинцовым не подперло
подбородка – радуйся, живи,
бегай, что есть сил, по голодеду:
дважды-то не входят в эту воду:
слышишь? слышишь шорох чешуи?

Это те, кому невмочь, обратно
отрастили плавники и жабры,
под водой снуют туда-сюда.
...............................................................
А мы пождем. Куда нам торопиться?
Икру метать? Об лед подводный биться?
Покуда не подымется вода

под самый небосвод. Тогда и время
дыхание таить. Тогда и сменим
облик свой и станем не в себе.
Те, кто вне, отполируют своды
вплоть до «ясно».
                   Как прозрачны воды!
Как под ними город тих и бел...

* * *

Сосуд она, в котором пустота?
Или водой горючей налита –
Подпустишь огоньку, займется разом,

И в полминуты выгорит до дна,
И вот уже черна, опалена,
И не нужна, одна докука глазу.

Огонь, известно, вечен лишь в Аду.
А прочее есть Свет. Но на беду
Их вечно путают - поди, нарочно?

Свет может быть своим, иль отражен.
Но он не греет, как огонь. Не жжет,
Верней. И не слепит невмощно.

Вот так и думай – что есть красота?
Во что она почасту отлита?
Пустая плоть бывает и прекрасна

Сама собой, как камень, как цветок,
Как старый пес, свернувшийся у ног,
Как зеркало. Как день, прошедший праздно