Дмитрий Веденяпин

Николай Байтов

* * *

Свет сквозь ветки тихо висит.
Поздний поезд где-то свистит.
Тени тянут белые выи,
переплывая
ночью Стикс.

Странно спрятан хитрый мой дом,
сшитый до щиколоток хитон. –
Словно саван некий дощатый,
он мне защита,
а я – никто.

Я завязан в куст бузины.
Блики слиплись в тусклые сны.
С листьев льётся блеском напрасным
бледный и пресный
вкус росы.

Кто там в комнату внёс дрова?
Вспышка спички и звон ведра...
В слабых всхлипах дальнего ветра
только веранда
мне видна.

Говорящий присутствует и как бы отсутствует. Главная замечательность стихотворения в абсолютной достоверности этого «я – никто». Авторские «мой», «я», «мне» пусты ровно настолько, чтобы впустить читательские «мой», «я», «мне». Жизнь как жизнь в истории кончилась, а человек жив, потому что – и тут нужно цитировать, причем все подряд, от первого до последнего слова. Стихотворение первообразно. Эвфонически – безупречно.

Анатолий Найман

*  *  *

Этот июньский день
вписан в ничто — и ни в что
больше. И думать лень
позже о нем. Точней,
времени нет. Ничего нет.

Разве что душу тронет
что-то вроде войны,
лепящей кровь и родину,
или триумфа матери,
в родину влившей кровь.
Только они хранят
день этот, лето, всю жизнь
в мелких июньских цветах
и в перезревших звездах,
обесцвеченных светом.

Хрупкому танцу подвластен
выбор памятной даты
и соцветьям резным.
Слезы льются напрасно,
дух непоколебим.

Трудно удержаться от сравнения этого стихотворения с байтовским. Тоже четыре строфы по пять строчек в каждой и расширяющееся мгновение летнего дня (правда, здесь время суток другое). Но если у Байтова конец истории (в смысле «истории человечества»), потому что больше нет истории, или она не важна, так как человек из нее вышел-выпал-умер, то у Наймана – конец истории, потому что такая история. У Байтова человек умирает в истории и – выживает, у Наймана человек остается в истории и – гибнет. Стихотворение Наймана похоже на залитую резким светом эпитафию на военном кладбище. Обращенную к тем, кто еще жив и – в этом впечатляющая сила стихотворения –  к тем, кто уже мертв.

Виктор Полещук

Другой лик

снился мне сон
Федора Михайловича расстреляли
нет Преступления и наказания
нет Идиота
нет Братьев Карамазовых
нет Бесов революции
Пророк не только предсказывает будущее
он формирует его
Нарочный с помилованием опоздал
и Достоевского расстреляли
Каких великих откровений
лишилось человечество!
Сколько страданий
миновало его!
Христос тихо прошел по Земле
Великий Инквизитор без лишнего шума
взял власть над миром
все сыты все довольны

Снился мне сон
Федор Михайлович воскрес
Что делать? – бежала к нему
с криками толпа
Он сквозь обритое лицо
тихо улыбался
и говорил:
Мы воскресаем в другом лике
теперь я простой фрезеровщик
завода Уралэлектромотор
Что делать? – кричала толпа
Точить деталь, – отвечал он.

Полещук – настоящий мастер верлибра. Замечательно, что он умеет писать разные верлибры. «Другой лик» демонстрирует и его подход к верлибру в целом: верлибр не должен притворяться стихами (пародийно-романсовый зачин, к тому же дублированный во второй строфе, не может, конечно, никого обмануть), и одно из направлений его поисков: стремление к тому, чтобы читателю хотелось и было возможно запомнить его текст (главное, пусть и не единственное, отличие поэзии от прозы) – хотя бы частично. Какой нерифмованный словесный жанр рассчитан на запоминание? Анекдот. Что отличает анекдот? Ударная концовка. «Точить деталь», по-моему, таковой является и держит все остальное.