1

О чугунные трубы и злые двуколки,
на болоте когда-то поселившийся рой!
Прозрачные тряпки, белесые корки
и птица-палач над их скорбной горой.
Уж рыбник от стана волочится к стану,
но еще от ночных отдыхает трудов
громовержец, что заполночь портил сметану
и прыскал в закрытые лица цветов.

2

По дорожке к дороге в провиденьи жара,
в воротца сараев слегка колотя,
пчела-невидимка нетвердое жало
заостряет о ветер, чтоб ужалить дитя.
И за Минихов ров, изумруд его жирный,
в узкий лес, где урок исполняет дневной
крепостной Эмпирея, кузнечик двужильный –
к жестокой сестре с бирюзовой спиной.

3

Только чья-то за шелест до полдня зевота
проглотит лягушек в упругое «нет»,
а жаб изрыгнет, и полудня зигота
поделится на полусвет и несвет,
и вертлявой походкой, с лицом вороватым,
то голый, то в мокрой рубашке июль
пойдет по дворам, и ногтем желтоватым
нарисует на каждой молекуле нуль.

4

На спадах дороги фальшивые лужи
чернея, мигают как нечет и чет:
то мир, равномерно-щербатый снаружи,
электрической кровью, глядишь, истечет.
И дым в треуголке гуляет по саду,
задевая о плоские розы бочком,
виснут клочья его по кусту волосату,
а потом утекают в листву молочком.

5

К ночи дребезжит костяники остаток
на квадратах кустистого полужилья,
ложится сухого эфира осадок
на полотна висящего насмерть белья,
пожарных прудов неподвижные зевы
задвижутся вдруг – и завязнут во мгле,
и тревожно идут голопупые девы
от лабаза к ручью по жидовской смоле.

6

Дальше — время одних лишь припухших еловых
полупальцев, пятнистых сосновых корней.
Спасателей, мокрых светящихся слов их
за канальцем скопленья, и прочих теней.
А там уж с опушки – то ропот моторный,
то сдавленный ох, то опасное буль:
там на длинные версты разлегся озерный
блекло-серый томительно дышащий нуль.