Этот рассказ входит в маленькую книгу «Переводные картинки», написанную мной в 2001 году. После этого (и до этого в течение 8 лет) я не писал художественной прозы. В книге 13 рассказов, большинство из которых разрозненно печатались в разных местах. Между тем они сюжетно связаны и составляют единый текст. Этот рассказ не печатался никогда. Его персонажи появлялись в предыдущих рассказах: например, сумасшедший старик с цветком в петлице появлялся в качестве петербургского бомжа, сообщая о себе… впрочем, неважно что…
Прошу прощения у френдов-израильтян, если что увидено субъективно и слишком язвительно — рассказ не о том, в конечном итоге. Все герои и обстоятельства вымышлены, но я действительно находился 3-4 октября 1993 года в Тель-Авиве.

ЭТО Я ЕГО УБИЛ

Лучше уж целый день шляться по горячему мокрому городу — тому, большому городу, подальше от моря застроенному плосковерхими и серыми, как трансформаторные будки, домами. Лучше уж есть раз в день по три банана и по пите с фалафелем. Лучше набирать из фонтанчиков воду в пластмассовые бутылки и посасывать ее помалу, растягивая на тридцатипятиградусный осенний день. Если она кончится, круглоголовые яффские негры, служащие в океанариуме (негритянские арабы, непохожие на длинноголовых негритянских евреев) дадут, улыбаясь всем черепом, мутной хлорной жижи из-под крана.
А в море — в море живет прозрачная, набравшаяся дыхания (отсюда до Геркулесовых столбов, до Ионина Фарсиса) беззаботная, гойская вода. Купание в ней бесплатно: вот это для нас. А вечером и ночью, когда, спустившись со скалы на пляж, можно помешать здоровому тинейджерскому совокуплению — слева, на мысе, сияет всем своим фонарным золотом отстроенная Яффа, и жизнь прекрасна.
Но и просто сидеть у фонтанов перед каньоном 1в тени какой-нибудь тутошней чинары лучше целодневного бдения в квартире у Гали и Миши Варшавских в обществе двух их диких дочек. В городе Петах-Тиква, Пятак-Тыква, то бишь Врата Надежды; во Вратах Надежды, где в шесть утра среди таких же трансформаторных будок выстраивается очередь житомирских бобес за дешевым и свежим колхозным молочком. Где в шесть вечера народ (преимущественно житомирцы и эфиопы) вываливает тусоваться на главную улицу. Бард-кактус поет свою песню на иврите. Гости просят Галю перевести. Галя напрягается:
— Ага… Это моя страна. Мы здесь все построили своими руками. Мы помочили, в смысле, оросили землю, мы посадили апельсиновые, что ли? — ну, рощи… Мы защитили эту землю в боях… Где была пустыня — теперь сад…
— Послушай, Галя — спрашивает гость — могут ли израильтяне петь о чем-то еще, кроме того, какие они хорошие?
— Глупый вопрос — отвечает Галя. — Ты же понимаешь, что нет.
В шесть возвращается с работы Миша. В семь Галя.
В восемь Галя и Миша, поев и приняв экономненький такой душ (вода здесь дорогущая!) сядут с двумя своими дикими дочками на машину и поедут купаться в воде соленой и бесплатной — в Нетанию. Гостей тоже возьмут собой. В машине будет, конечно, тесновато, но все поместятся. Старшая дочка, Ленка, пятнадцати лет, худенькая и глазастая, в отца, младшая, Лерка, скоро станет пухленькой, сероглазой, белокожей — в маму, но пока ей всего тринадцать, и она не до конца еще одичала во вратах надежды. Гостей из… — ну, из этого, из Ленинграда, чтобы все поняли — возьмут с собой, и они увидят-таки сверкающие отели Нетании, а на обратном пути, если не возражаете, выпьем пива за пластмассовым столиком, сидя на пластмассовом стуле. И Галя опять скажет, что эти столики и кресла изготовлены фирмой, в которой она теперь работает, и это большая удача, что она теперь работает почти по специальности, хотя на работу каждый день приходится ездить час двадцать минут на машине в один конец, а хозяин, старый марокканец Яаков Деррида, все время хватает за коленки.
Когда-то гость уже путешествовал на машине — на двух идущих гуськом машинах — вместе с Галей Люксембург, своими родителями и ее родителями — вдоль совсем другого моря, прохладного, мелкого и слабосоленого, но мимо таких же кривых сосенок на песчаных горках. Галя была нескладная, слишком полная (потом похудела) девочка с блеклым, тихо-недовольным лицом. Она была старше гостя года на два (через пару летних автосезонов закончила школу и поступила в Техноложку), но ничуть его тогда не интересовала. Вот потом, года через три… Впрочем, неважно.
Тому, что она вышла за Мишу, многие удивлялись. Мишин отец до двадцать седьмого был нэпманом, потом (до сорок первого) председателем колхоза «Еврейский мужик», в который согнали посаженных на землю местечковых нэпманов, потом (до пятьдесят второго) завмагом, потом фрезеровщиком. Мишина мать говорила по-русски почти без падежей, зато в эвакуации немного выучилась узбекскому, который до сих пор иногда пускала в ход на рынке. При звуках родной речи тюбетейки покорно сбавляли цену. Миша был отличным инженером, но в театр не ходил сроду, в филармонии, куда его вытаскивала Галя, храпел, а из русской литературы знал только, что Есенин был женат на Дульсинее Тобосской.
В начале девяносто первого Мишу и Галю провожали.
— Это не эмиграция — упавшим голосом повторяла Галя, вытирая платочком кроличьи глаза — это эвакуация. Если были армянские погромы, кто сказал, что не будет еврейских? Уже было, было, в каком городе, я не помню… Миша, в каком городе, в каком, Шраерман рассказывал? Это эвакуация. Я никуда не хочу ехать, мой дом здесь, но это эвакуация.
— Маленькая страна — говорил Миша, тонкой волосатой рукой наливая стопку — маленькая, всего двадцать тысяч четыреста двадцать пять квадратных километров, я в энциклопедии смотрел. Зато своя.
Прошло два года и девять месяцев. У Гали и Миши почти все хорошо, им больше не надо мыть полы человекокактусам. Галя получает две тысячи шекелей в месяц, а Миша — все три. И работает он почти рядом с домом — всего в сорока минутах езды на машине. Правда, на работе иногда приходится задерживаться ночами. Миша возвращается усталый, с пальцами в мазуте.
— Они знаешь как к нашим инженерам относятся? — говорит он. — Инженер, инженер, а руки из жопы растут, гайку, если что, сам завернуть не умеет. Нет, здесь надо все самому. Своими руками.
Завтра будет шабат, Галя выходная. На этой неделе и Миша выходной. Миша иногда, втайне от всех, халтурит в святой день: дежурит на производстве, подменяя своего приятеля, механика и шабесгоя Мустафу, которому надо смотаться к семье на Территории. Из одной такой поездки он не вернется. Мишу поймают с поличным, он чуть не потеряет работу, но все обойдется миром. Это будет через три года.
Завтра Мустафа сам выполняет свои обязанности, Миша свободен, и все поедут в Кесарию. Там им покажут римский амфитеатр и последнюю крестоносную твердыню.
— Крестоносцы строили стену выше, но арабы продолжали нападения — синхронно (уж как умеет) переводит Галя экскурсоводшу — худенькую пятидесятилетнюю смуглянку в белом летнем платье. Галя музыкальна, она хорошо улавливает речь со слуха, но все еще иногда путает буквы при чтении технической инструкции на службе (больше читать ничего на иврите ей не приходится) — Но в конце они взяли крепость. Они ждали двести лет. Арабы могут ждать. Нам надо это помнить. Правда… — ага, она говорит, что теперь у нас шолом. И, может быть, все будет окей.
По окончании экскурсии Миша поедет подзарядиться на бензоколонку, Галя, гость, гостья и девочки останутся ждать его за пластмассовым столиком имени рэба Деррида и увидят сидящего прямо на крестоносной стене старика- клошара с тонкими руками, огромными испуганными глазами, во все стороны поросшей седыми космами головой, беспрерывно говорящего что-то себе под нос.
— Что он говорит? — спросит гость.
— Все нам надо знать — хмыкнет гостья. — Ничего путного он не говорит, это точно. Не видишь — сумасшедший?
— Это не иврит — скажет, прислушавшись, Лерка. — Не знаю, что. Только несколько слов есть знакомых.
По серым камням пройдет тучный человек в черном костюме (из-под пиджака свисают тонкие белые шнурки) и черной шляпе, со светло-рыжей бородой, окаймленной почему-то темными, почти каштановыми пейсами. Человек остановится и прислушается к бормотанию клошара. Постояв несколько минут, он подойдет к клошару и заговорит с ним — довольно сердито. Клошар что-то ответит. Наконец, рыжебородый человек плюнет и отчетливо, тонким, певучим головом, крикнет:
— Ду бист а мишугем!
— Их бин кейн ништ мишугем 2- спокойно и кротко ответит клошар.
В этот момент подъедет Мишина машина, и Миша, высунув голову из окна, даст знак — садитесь, мол! И они сядут и поедут во Врата Надежды, в свой дом, похожий на трансформаторную будку. В доме четыре квартиры. Одну снимают они, одну — Ашкенази из Гомеля, одну — Перцы из Саратова, одну — Перецы из Салоник.
— Какое число? — спросит гость.
Галя ответит.
— Дедушкин день рождения. Надо позвонить… Господи, октябрь на дворе — и тридцать пять градусов, ужас! Мы уезжаем в Иерусалим в следующее воскресенье, десятого, значит, еще неделю с лишним будем вас мучать…
— Какое такое воскресенье? — строго спросит Галя. — Йом-ришон!3 Кто воскрес? Никто не воскрес!
Галя здесь походила два месяца на курсы иудаизма, где с удивлением узнала, что в «Мастере и Маргарите» написана неправда — никто не воскрес.
Послезавтра гостья сядет на автобус и поедет в какой-то из здешних университетов: подыскать себе грант-другой, а заодно провентилировать почву насчет доктората в случае алии. Гость останется дома: скучать.
Книги? Библиотека Гали по-прежнему лежит на даче у двоюродного брата в Будогощи. На полке во Вратах Надежды — книга о вкусной здоровой пище, две брошюры по иудаизму, ПСС Диккенса (мистер Фиджин совершил- таки алию) и кем-то подаренные мемуары Я.И.Фактора.
(В возрасте тридцати четырех лет инженер Фактор пошел с мамой на концерт еврейской народной песни и очень устыдился, увидев, что мама все-все понимает, а он ничего-ничего. Фактор начал учить еврейский язык. Но тут он познакомился с несколькими аидами, которые спросили его, почему он учит идиш, а не иврит. «А что такое иврит?» — спросил Фактор. «Это настоящий еврейский язык» — ответили ему аиды — «На нем написана Библия». «А что такое Библия?» — спросил Фактор. Ему объяснили. Фактор начал изучать иврит и проявил необыкновенные для советского инженера лингвистические способности. Через год он уже мог преподавать этот язык. Получив первые деньги за урок иврита, Фактор пошел в райфининспекцию, где долго и безуспешно пытался заплатить с них налоги. В результате этих хлопот его через две недели арестовали за извлечение нетрудовых доходов. Из лагеря Фактор вышел заслуженным сионистом и героем отказа. В начале перестройки, когда разрешили индивидуальную трудовую деятельность, он некоторое время занимался частным извозом. С извоза ему, так уж и быть, платить налоги позволяли; но тут всех стали выпускать, и он уехал.)
Телевизор? Придя из школы, дикие дочки беспрерывно начинают смотреть какие-то телесериалы про богатых просто Марий, которые тоже плачут, мачо Ельцин купил их у гаучо в пончо за медные песо — а теперь за серебряные шекели показывает по кабельному телевидению израильским диким дочкам.
В пять вечера Простомарию разорвет пополам экстренный выпуск новостей.
— Бои — скажет говорящая голова — идут на подступах к телестудии «Останкино»…
За следующий день гость и гостья выкурят четыре пачки сигарет, припасенные на месяц. Они будут тупо слоняться по большому городу, между тощих финиковых пальм и трансформаторных будок, иногда заходя в уличные кафе, где одинаковые телевизоры показывают одинаковую картинку: тускло чернеющее сверху, окутанное дымом здание. А это, дамы и господа, наш парламент…
Потом они будут мрачно трястись в автобусе по Дерех Петак-Тиква, то бишь Петак-Тиквской дороге, переходящей дальше в улицу Жаботинский. Вот уже почти неделю каждый день едут они по этой дороге, мимо красной приморской земли, поросшей блеклой травой, мимо рвов с колючей проволокой.
— Если что, я поеду пока один, осмотрюсь, что там — неуверенно скажет гость. — Ты побудешь здесь…
В семь вернется с работы Галя.
— Говорят, при штурме первого этажа было пять тысяч жертв. Ну, по нашему радио передавали. Так балабос4 как услышал, сразу достает калькулятор… Сколько, говорит, там у вас этажей? Девять? Десять? Пять умножить на девять…
— А нас это не касается! — подпрыгивая, с акцентом (Ленка — сильным, Лерка — слабым) закричат дикие дочки. — Нас это теперь совсем-совсем не касается!.
— Если эти победят — сурово скажет гостья — Россия снова начнет помогать Арафату.
— Шраерман говорит — из экономненького душа подаст голос усталый Миша, — что это только еще лучше: Америка увеличит нам помощь, всякие кредиты-шмедиты.
— Много твой Шраерман понимает! — вдруг огрызнется Галя.
Через неделю гости, уже успокоившиеся, пройдут к башне Давида над высохшим Кедроном. И гость еще раз удивится, что здесь, рядом с этими стенами, в предсердиях мира, можно жить и не бояться… (Чего? Арабов… Да каких там арабов… Не знаю…) И скажет, что он чувствует себя сейчас александрийским евреем, говорящим на хорошем греческом и на скверной латыни, не знающим ни слова на языке предков.
У желто-розовой иродовой стены будет стоять старик в белом покрывале, с обручем на голове, держа на привязи верблюда, и гостья поморщится и скажет, что надо быть осторожными; гость еще раз ответит ей, что не надо бояться арабов в длинном белом и с верблюдами на привязи — надо бояться арабов в джинсах, не тех, конечно, что продают в Старом Городе майки с оттисками «Jerusalem, I love you» или с какими захочешь; впрочем некоторые вообще ничего не боятся, например, Лея Маковей, которая проносится на своем фольксвагене по крупнокаменистому Восточному Городу — по ту сторону Масличной Горы — то и дело высовываясь в окно машины, что-то лихо выкрикивая хмурым прохожим мужчинам в белых плащах и сизых джинсах, и шелестя, шелестя бесконечными ресницами. Умница, она нашла здесь работу по специальности, водит русские экскурсии. Зачем у гостя есть гостья и зачем Лея так любит своего косноязычного, хотя, говорят, гениального мужа – Леню или как там он теперь называется…Лейб Иегуда.
Жил-был Монтефиоре, лорд-мэр Сити иудейского вероисповедания. Захотел он, просвещенец хренов, чтобы единоверцы, молящиеся Всевышнему в Его Городе, не жили милостыней кварталов и штетлов рассеяния, но добывали хлеб своим трудом. И построил он им мельницу-ветряк, но посмеялась над ним Земля Израилева: как раз на этой горе никогда не бывает ветра. У мельницы кого только не встретишь: и тебе роскошная шатенка с автоматом, и эфиопский ешиботник с курчавыми пейсами. Дней через десять придут сюда Франкенштейн и гость. Франкенштейн, доедая купленные у арабки винные ягоды, будет сбивчиво говорить о проекте, который… ну, в общем, понимаешь, это только здесь вышло… больше нигде бы… но получилось… эта красная глина… знаешь, я и не догадывался, что из нее можно… ладно, увидишь сегодня… пора уже… Лея ждет…
И они не заметят, как в конце боскетной дорожки покажется коренастый смуглый парень в джинсах, в вязаной кипе, с большой сумкой на плече — маракос, скорее всего.5 Что его замечать — вот идущий ему навстречу заметен: с распушеными седыми усищами, с тоненькими бакенбардами, с дурацкой тросточкой, в дурацком клетчатом пиджаке, с цветком в петлице… Где-то я его видел… Или нет… Мишугем обнимет марокканца за плечо, начнет что-то лопотать, приплясывать — явно дедушка травки накурился! — и в конце концов несчастный марокканец, явно смущенный собирающейся смешливой толпой, устремится, вцепившись в лямку сумки, в соседнюю аллею, и клетчатый шут за ним…. Это развлечет на минутку даже Франкенштейна, не способного говорить, кажется, ни о чем, кроме своей выставки.
Еще неделю спустя гость и гостья вернутся в Пятак-Тыкву, чтобы из Тель-Авивского аэропорта лететь домой. Собственно, не домой даже, а в Адлер, где такие же пальмы, только пониже — на самолете, полном челноков-мешочников, а дальше плацкартным вагоном домой. Самый дешевый путь.
Как-нибудь в день шестой, за два дня до отъезда, гость, в жаркий и скучный полдень, прижавшись к беленой евростене, раскроет русскоязычную газету и прочтет… Успех выставки Л. Франкенштейна «Синтез стандартного гуманоида»; филиппика московского кинорежиссера, все ищущего свою потерянную с отходняка Россию, против установившейся после известных событий кровавой диктатуры (сердце гостя сожмется, но через секунду он увидит примечание «Перепечатано из газеты «Известия» — и сердце разожмется обратно: значит, диктатура не так уж кровава); гибель замаскированного палестинского террориста от разрыва собственной бомбы в безлюдной аллее; открытие: автор «Тихого Дона» найден; новые условия предоставления машканты6…
За праздничным ужином в канун субботы Миша, как положено, опрокинет рюмочку-другую, крякнет и поведает:
— Я Мустафе вчера рассказал, что, мол, родственники приехали из России, думают, не остаться ли… А он: все едут ваши и едут, ссуды им всякие, машканты-шманты, нам где жить? Это моя земля. А я ему на это: не знаю, мне сказали, что моя… — И без перехода добавит: — Завтра в кибуц едем. Я договорился… Да, анекдот хотите? Сабра7 говорит: «Видишь, оле, деревья? Это я их посадил. Видишь дороги? Это я их проложил. Видишь пустыню? Это я ее оросил. Видишь Мертвое море? Это я его убил!»

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Каньон — универмаг (ивр.). Изнутри действительно выглядит как каньон: по бокам многоэтажные галереи, в середине пусто, воздух. У нас сейчас тоже так строят.
2 Ты сумасшедший! — Я не сумасшедший (идиш).
3 Йом-ришон — день первый ( дни недели, кроме субботы, называются на иврите по номерам).
4 Балабос — босс (иврит и идиш).
5 Маракос — еврей из Марокко (не очень вежливо).
6 Машканта — ссуда на приобретение жилья.
7 Сабра (букв. кактус) – урожденный израильтянин. Оле — новый репатриант.