Да, вст. ст. … «Семен Кирсанов, знаменосец советского формализма» называется…
Должен признаться, что никогда не вызывали у меня статьи Гаспарова какого-то (и вообще никакого) смущения. Эта вызвала. В первую очередь из-за вложенного сюда личного чувства к герою. Предположим, — так я рассуждал, — я этого чувства не замечал, или меня оно просто не интересовало, когда речь шла о Сенеке или Овидии. Тоже ведь те еще были фрукты, но этот… Откуда такая любовь к даровитому, пускай даже высокодаровитому прохиндею? Или вот писал Гаспаров о Мандельштаме. С гениальным, на мой вкус, пониманием (прилагаемых) обстоятельств и (вкладываемых) смыслов. Но особого личного отношения к человеку Мандельштаму как-то не ощущалось. Или я его просто не ожидал, не искал?
Конечно, Гаспаров это вам не Игорь Кузьмичев. Все на своем месте, все очевидным образом проверено и перепроверено, даже улица, на которой стоял в Одессе родительский дом будущего «пана версификатора»* (интереса ради я заглянул в случайно заехавшую к нам во Франкфурт «Всю Одессу» на 1912 г. — так и есть: дамский портной Исаак Иосифович Кортчик проживал с семейством по адресу Гаванная 10). Фирменная элегантная сухость изложения тоже никуда не девалась, но… как бы окружена влажноватой дымкой нескрываемой симпатии к персонажу. Ничего не искажено, ничего не наврано. Но все понято, все принято, все прощено.
«Кирсанов, как многие зарабатывает газетными стихами, а исподволь работает над большими вещами. <...> Большие вещи — это, прежде всего, поэма «Пятилетка» (1932): Маяковский перед смертью объявил, будто пишет поэму о пятилетке, Кирсанов выполняет это обещание». …Как многие…
«…Кирсанов отодвинут из первого ряда советской поэзии во второй. В сорок лет он как будто отслужил свое: начинаются переиздания избранных стихов в однотомниках и двухтомниках с однообразно-безличным отбором (1948, 1949, 1951, 1954)». Ну не чувствуется ли здесь настоящего человеческого сочувствия к бедняге? Или это только мне мстится?
И последняя, но очень характерная цитата: «Но вот другое <...> произведение Кирсанова — огромная поэма «Вершина» (1952 — 1954, два года работы): борьба с природой, торжество человеческого духа, дружбы и веры в коммунизм, ничего, кроме пафоса общих мест советской поэзии. Представим себе ее написанной обычным советским 4-стопным или 5-стопным ямбом, и нам будет трудно даже подступиться к ее 70 страницам. Но Кирсанов пишет ее 2-стопным ямбом — короткие, по-разному срастающиеся строчки, сверхчастые, по-разному переплетающиеся рифмы, и следить за ее текстом становится занимательнее и легче. Формальный эксперимент спасает для читателей и тему, и идею (! — О. Ю.). Советская критика снисходительно похвалила поэму, но никто не заметил и не сказал доброго слова ее 2-стопному ямбу». Насчет «фирменной элегантности» я, пожалуй, все же несколько поспешил — только переписывая цитату, заметил грамматическую несогласованность в последнем предложении. Советский четырехстопный и пятистопный ямб, тем не менее, прелестен. Но дело не в этом, дело все же в глубоком — каком-то древнеримском — убеждении М. Л. Гаспарова, что стихотворная техника отдельно, а содержание отдельно. И даже как будто и не очень существенно. Прямо скажем, безразлично. Может быть, я наивен и/или чересчур давно нахожусь чересчур «далеко от Москвы», но применительно к Гаспарову это оказалось для меня новостью. Как же он тогда догадался, как, зачем и с каким смыслом были написаны «Стихи о неизвестном солдате»? Может быть, именно благодаря этой его универсальной отмычке, чтобы не сказать — фомке?
«Новая система стихосложения», которой Кирсанов, оказывается, «одарил» русскую поэзию (а та этого щедрого подарка не приняла) — т. н. «высокий раек» или «рифмованная проза». Тут боюсь, Гаспаров сработал скорее как античник (в античности стихи были без рифм, а проза наоборот, с рифмами — кажется, он же где-то и отмечал), чем как стиховед. Увы, пополемизировать с ним по этому поводу уже не удастся.
Такое ощущение, что речь у нас снова не об авторе тома «Новой Библиотеки поэта». С ним-то все ясно: изумительная версификационная одаренность, прорезавшаяся чрезвычайно рано — уже в 18 лет заворачивает с виртуозностью, не изменившей ему до конца жизни. Иногда сам он изменял ей, точнее, отодвигал ее в сторонку, чтобы переждать какую-нибудь бушующую в ихних кругах бурю. Таким, например, способом: ««Макар Мазай» (1950) — пересказ биографии героя-сталевара (оценена Сталинской премией 3 степени». И еще его изумительная, может быть даже искренняя сервильность — с тех же самых нежных лет полная готовность разразиться любого сорта агитационной частушкой. То, что для Маяковского (чисто версификационно, кстати, далеко не так щедро одаренного, как Кирсанов) было в конечном итоге пропастью, смертью, для Кирсанова оказалось естественным уровнем существования. Издание его в «Библиотеке поэта» — вещь абсолютно оправданная, даже если распроститься с заложенным в ее идею представлением Горького о литературе как о сумме приемов, каковые новый, пролетарский поэт должен изучить, прежде чем он достигнет новых, несказанных вершин творчества. Сумма кирсановских приемов колоссальна, хотя в практическом смысле, конечно, никому не нужна. Включая сюда и «новую систему стихосложения». Ко всему, к чему все это могло привести, оно уже давным-давно привело — к Вознесенскому. Может быть, в некоторых худших, не продышанных, не согретых поэтическим чувством проявлениях — к Сосноре. Все дальнейшее — уже через них.
Интерес этой книги — прежде всего в Гаспарове. Какие же бездны незатворенные жили в этом человеке, который не только считался, но и, в отличие от многих других считавшихся, был нашим «патентом на благородство», что он, оказывается, сердечно симпатизировал этому талантливому (пускай очень талантливому) холуйству. Казалось, Гаспаров рассказал о себе все — и в «ЗиВ», и в статьях, и в — теперь опубликованных — письмах, а мы — то есть я, конечно, говорю только о себе, это такое условно-повестовательное «мы» — мы так ничего и не поняли.
Я думаю, какая-то рана сидела в нем, сидела и десятилетиями не заживала. Наверняка он все об этом сказал, все рассказал — в статьях, в воспоминаниях, в письмах — и никто его не услышал…
—————————————————
*Руки, плечи, губы…
Ярость коня —
астма и стенанье
в пластах тел…
— Пан версификатор,
оставьте меня,
я вас ненавижу!
Оставь-те!..
(«Полонез», 1926)
свою библиотеку буду чистить отныне беспощадно. по «франкфуртскому», блин.
Знаете, Олег, — мне очень понравилось.
Кирсанова я не читал, признаюсь.
Но то, как Вы сфокусировали внимание читателя на авторе предисловия — среди магнетических имен Мандельштама, Маяковского, да хоть и Сосноры и Вознесенского — это увлекательно и удивительно, потому что незаметно — как. И чувствуется Ваша живая задетость, и — озадаченность вопросом — кто же был Гаспаров?
Увлекательно, как детектив с открытым финалом.
В полуосознанных симпатиях мы ведь не вольны. Иной раз спросишь хорошего, умного человека: ну вот NN — мерзавец из мерзавцев, как же ты с ним дружбу водишь? А он задумается, да и ответит: ну, мерзавец — но так он трогательно губки надувает, а лысинка какая, а очочки…
Про ушки забыли. Сегодня без ушек нельзя, если Вы понимаете, что я имею в виду.
Но — если по сути — Вы вправду думаете, что у М. Л. Г. могло быть что-то «полуосознанное». Мне кажется, у него могло быть максимум процентов 10 «неосознанности».
Я думаю, что слабость человеческая подстерегает каждого из нас там, где мы ее не ждем. И М.Л. тут вряд ли исключение. Вообще, кажется, он был слишком смиренен для рационалиста… Ну, что гадать. Я только хотел сказать, что, скорее всего, причины снисходительности М.Л. к поэту Кирсанову (если вообще допустить, что тут потребны какие-то специальные причины, сверх самых общих, — не будем упускать из виду, что Мандельштам-то снисходительности не требует) лежат в какой-то сравнительно боковой сфере.
Я же не предъявляю к М. Л. Г. моральных претензий. И даже не называю (и не считаю) это «слабостью».
И это не снисходительность, а любовь — причем не личная (носик, очечки, «ушки топориками»), а литературная.
Именно это меня и заинтересовало. Я слышу тут какой-то «протест», очень даже несмиренный.
…Ох, как требует Мандельштам снисходительности — сам же Гаспаров это открыл и показал!
Кажется мне, что родословие Сосноры даже в большей степени нежели Вознесенского завязано на Кирсанове. Но доказывать не возьмусь, не люблю ни того, ни другого, ни третьего.
А в каком году написана вступительная статья?
Это, судя по всему, последняя законченная работа Гаспарова. Так что совсем недавно.
О Вознесенском говорить нечего, а у Сосноры я бы взялся выбрать десяток-полтора совершенно замечательных стихов — в основном времен «Всадников» и, отчасти, «Кристалла». Т. е. сравнительно ранних.
Олег, Гаспаров же всегда и везде декларировал, что в предмете его внимания не то, хорош поэт или нет, не темы его и верования, а как это сделано, какие средства языка развиваются, используются, рождаются. Он филолог, не критик.Сам говорил, что филолог должен любить все тексты. Никогда( или почти никогда) не изменял этому принципу, может быть, в «Записях и выписках» — один раз.
По-моему, Вы его неправильно толкуете.
И несогласованности в указанной Вами фразе нет никакой.
«…никто не заметил … ее 2-стопному ямбу» Вы считаете грамматически согласованным?
А что касается сути Вашего утверждения, то именно об этом и идет речь: в данном тексте Гаспаров — противу своих собственных, очень верно Вами пересказанных утверждений — настаивает на том, что «поэт» именно что «хорош». И даже со страстью. Тон статьи совершенно непривычный. На это я и срфеагировал. А Вы, собственно, эту статью читали?
Есть несогласованность.
Стиховед вполне может искренне симпатизировать поэту, поставлявшему для стиховедческих штудий целую россыпь редкостей. И сердечно сочувствовать: вот ведь, даже невиннейшую эквилибристику приходилось человеку выполнять с оглядкой, удержем, чуть не из-под полы… И даже пустоватости с сервильностью (а без этого и эквилибристики никакой бы не было)сочувствовать и находить оправдание.
Может, может, конечно. Я же не нападаю на Гаспарова. Я ставлю вопрос. Хочу еще заметить, что форматно вступительная статья к тому избранного, тем более в Большой серии, никак не может являться стиховедческой статьей. И у Гаспарова она таковой и не является. Это по форме и содержнию совершенно нормальная литеруроведческая и историко-литературная статья с экскурсами в стиховедческие материи, для статьи о стихах не более чем необходимыми. И если говорить об общем, подспудном, высказывании статьи (чего я, собственно, не касался), то формулируется оно примерно таким образом: «Бог простит ему грехи за хорошие стихи». Но «Бог» может простить грехи именно за «хорошие стихи», а не за материал «для стиховедческих штудий» — и Гаспаров это прекрасно понимал. Мне кажется, для него все было гораздо серьезнее, чем «искренняя симпатия» к талантливому штукарю. И именно потому, что мне так кажется, я все вышесказанное и написал.
Нет, эту статью не читала, но знаю, что Гаспаров уделял Кирсанову много внимания, часто приводил его в примерах по стихосложению(разделу о сонетах, например). Наверное, Вы правы в том, что у него к Кирсанову особое отношение, но и понятно почему: К. поставлял Гаспарову, как ученому, живой интереснейший материал для исследования. От этого, может быть, и особое отношение его.
Вашу точку зрения на статью, которую я не читала, однако, полностью разделяет критика:
http://www.ruthenia.ru/nemzer/kirsanov.html
Дайте ссылочку,пожалуйста, если есть, прочту с удовольствием.
Мне кажется, что опустить повтор во фразе: «никто не заметил [ее 2-стопного ямба], и не вознес хвалу ее 2-стопному ямбу», как у Гаспарова, все же — не нарушение норм языка.
>Нет, эту статью не читала, но знаю, что Гаспаров уделял Кирсанову много внимания< — Вот видите, статью не читали, а спешите защищать от меня Гаспарова, как будто я главный супостат. И утверждаете, что я неправильно толкую статью, которую Вы не читали. Эта статья, как я объяснял выше, не стиховедческая, а вполне литературоведческое и историко-литературное предисловие. Несомненно, что Кирсанов (или ранний Сельвинский) могут дать весьма богатый материал для стиховедческих статей и несомненно, что в стиховедческих трудах качественные (не говоря уже о моральных) оценки совершенно неуместны. Здесь — другая ситуация. Не буду повторять то, что я написал выше, отвечая Аркадию Штыпелю.
Ссылку, к сожалению, дать не могу, поскольку читал статью в книжке.
Вы меня, конечно, очень огорчили ссылкой на Немзера, с которым я действительно совпал во мнениях. Немзер мне мерзен, и совпадение это меня не радует, но что же поделаешь, не отказываться же мне из-за этого от собственного суждения… Надеюсь, что я совпал с ним в первый и последний раз. Кроме того, следующая лежит у меня на подоконнике книжка Самойлова с предисловием… Немзера. Там мы точно не совпадем во мнениях.
>Мне кажется, что опустить повтор во фразе: «никто не заметил [ее 2-стопного ямба], и не вознес хвалу ее 2-стопному ямбу», как у Гаспарова, все же — не нарушение норм языка.< — Ну, если Вам кажется... Чувство языка — тонкая вещь, ему не научишь и спорить по этому поводу бессмысленно. Запятая в любом случае лишняя, и если мы останемся на почве грамматики (без несколько ненаучной идеи "опускания повторов"), то здесь мы имеем довольно простой случай однородных сказуемых. Это, конечно, речевая ошибка, которая может произойти со всяким, и в упрек ее можно поставить разве что редактору книги. Но в результате "элегантностью" эта фраза все же не пахнет.
<И утверждаете, что я неправильно толкую статью, которую Вы не читали.>
Ну, не читала я эту статью, а усмотрела неправильное толкование приведенной Вами цитаты из нее.<И последняя, но очень характерная цитата>
Из этой цитаты совсем не очевидно, что Гаспаров как-то особенно проникновенно относится к Кирсанову, наоборот, сказаны жесткие слова:
«ничего, кроме пафоса общих мест советской поэзии»
«Но вот другое <...> произведение Кирсанова — огромная поэма «Вершина» (1952 — 1954, два года работы): борьба с природой, торжество человеческого духа, дружбы и веры в коммунизм, ничего, кроме пафоса общих мест советской поэзии. Представим себе ее написанной обычным советским 4-стопным или 5-стопным ямбом, и нам будет трудно даже подступиться к ее 70 страницам. Но Кирсанов пишет ее 2-стопным ямбом — короткие, по-разному срастающиеся строчки, сверхчастые, по-разному переплетающиеся рифмы, и следить за ее текстом становится занимательнее и легче. Формальный эксперимент спасает для читателей и тему, и идею.»
Это — как вулканолог, в восторге от наблюдения за проснувшимся вулканом, не думает о тех разрушениях, которые… и.т.д.
Спасибо за пояснения.
Мне просто показалось, что Вы ставите некоторым образом в упрек Гаспарову пристрастие к плохой поэзии (да еще и в «неэлегантном» изложении своих мыслей).
про героя Вашей заметки (не Кирсанова) есть интересная статья Б.Сарнова
Спасибо, я ее сразу же вспомнил. Ну вот, опять я в компании, в какую не хотел бы попасть. Но если случае с Немзером не могу отпереться от сходства впечатлений (хотя и хотел бы), то здесь все же хотел бы заверить, что понимаю, зачем измерять дольники у Кобзева.
спасибо, очень по делу. Но вдействительности у М.Л.Г. и в анализе смыслов у Мандельштама полно проколов.
Во-первых, Гаспаров мог симпатизировать Кирсанову-версификатору, а не Кирсанову-прохиндею. Во-вторых, прохиндеи больше нуждаются в любви, чем т.н. «хорошие люди». Если МЛГ думал так же, то патента своего на запятнал (зачем только его выдали?). В-третьих, Кирсанов (с его «изумительной версификационной одаренностью», то есть поэт милостью свыше) слишком недооценен и слишком замолчан — несправедливость, исправляемая МЛГ.
Техника Кирсанова, может быть, пока не привилась, но это дело будущего. Техника всегда рождает содержание, так что МЛГ обращает внимание на правильные вещи — можно даже сказать, что техника иногда и есть содержание.
Я понимаю, что это неприличное чувство, но всё же мне вот этих ужасно жалко, особенной какой-то отдельной жалостью — талантливых «продавшихся» и «не тронутых». Мне кажется, что страха в них было всё-таки больше чем продажности, а методичное добровольно-принудительное уродование собственного дара представляется мне самым настоящим адом, похуже концлагерей, даже если этот ад заедается бутербродами с красной икрой.
Мне кажется, Герман, Вы не учитываете самого важного — кроме страха и продажности, а в 20-30 гг. гораздо менее действующим фактором, чем страх и продажность, были искренняя убежденность в правоте победившего — моральной, политической, исторической. Человек выбирал себе сторону, гарантировавшую правоту. Об этом очень хорошо можно проследить по судьбе Олеши, которую Белинков представил с тем отсутствием понимания, которое свидетельствует о происхождении именно от этих — интеллигентов, не только продавшихся или испугавшихся, но вставших на сторону. Вообще все мы произошли от них — от Кирсановых и Самойловых и пр.
И они, кстати, не сожалели о «потере или уродовании дара», по крайней мере, в большинстве своем. Их дар совсем не казался им потерянным или изуродованным. Общая теория всего гарантировала им правоту и в этом смысле. А только об этом шла и идет речь. Советский интеллигент должен чувствовать себя правым. За ощущение правоты он отдаст (и продаст, конечно, — но уже потом, вторым ходом и от красной икры не откажется) все, что угодно — дар, здравый смысл, родину, мать родную.
Нет, я учитываю, конечно, как не учитывать. А всё равно жалко их.
Как представишь это медленное постепенное переползание, как по ленте Мёбиуса, из области дурного, но всё же искреннего энтузиазма (которым, увы, тогда многие болели — даже и из великих) в область тупого животного страха — и уже страхом подогреваемой и на страхе зиждящейся «убеждённости» показной — озноб берёт.
Чужая душа — потёмки, конечно. Но что там у них внутри происходило — страшно даже подумать. Мне почему-то кажется, что одарённый человек не может не чувствовать, как он затаптывает свой талант, и что это для него самое мучительное. Даже если у него совсем совести нет. Особенно если это не разовая акция, а планомерное такое занятие, растянутое на долгую и вроде бы относительно благополучную жизнь.
Страшную вещь скажу (ей-богу, не из любви к парадоксам), но иногда мне кажется, что замученным физически в каком-то смысле повезло больше.
Самойлов и «оттепельщики» — несколько другая история (хотя, конечно, генетически связанная), я сейчас про поколение Кирсанова, Сельвинского, Инбер и т.п.
Герман, Вы слишком добры и слишком хорошо думаете о людях.
Вероятно, Вы — ангел. Как и я. Поэтому мы с Вами так хорошо понимаем друг друга.
Это Вы слишком хорошо думаете обо мне, Олег.
У меня бывают приступы такой мизантропии… Хотя, по счастью, они обычно быстро проходят.
Мизантропия — это первый признак ангела. Ангерлы узнают друг друга по мизантропии.
Это, наверно, падшие какие-нибудь.
А не падших не бывает.
А страсть к ощущению собственной правоты (хочется сказать: «похоть правоты»), в ущерб собственно стремлению к истине — боюсь, печальное свойство далеко не только советской интеллигенции, но и вообще человеческой натуры.
Равно как и стадное чувство, желание вписать свою «правоту» в «правоту многих». Особенно когда иной способ мышления и поведения физически опасен.
В среде советской интеллигенции, если учесть контекст, отклонений наверняка было даже гораздо больше, чем можно предположить в среднеарифметической людской массе.
Согласен, что не только советской, но не согласен, что вообще человеческой натуры это касается.
Интеллигентской — да. Западная интеллигенция в этом смысле точно такая же. И новонародившаяся азиатская — то же самое (что такое, собственно, исламизм? — это и есть образование в исламских странах интеллигенции). А люди — нет. Но интеллигенты обычно не считают «людей», за которых иногда готовы идти на каторгу (если ощущают свою «правоту»), людьми — и, соответственно, не учитывают.
Мне кажется, это не страсть, не склонность, а одна из дефиниций:
Интеллигент — это человек, который прав. Чаще всего тем, что он лев. В том числе Лев Ислама.
Видите, какая-то вроде басня выходит.
У меня есть еще одно определение:
Интеллигент — это человек, который думает словами.