БОЛЕЕ ИЛИ МЕНЕЕ СЕКРЕТНЫЙ ПРОТОКОЛ

В связи с одной из предыдущих записей старинный трактат. Впервые он был опубликован в № 7 журнала «Театр» за 1992 г., потом, в несколько усовершенствованном виде, в № 103 израильского журнала «22». По просьбе одного из читателей хотел дать ссылку, но в сети этого текста не обнаружилось. Поэтому ставлю его здесь — для сведения интересующихся (и ни в коем случае не как повод для очередной дискуссии «по еврейскому вопросу», в которой совершенно не заинтересован).

<Вставил потерявшиеся было примечания и форматировки.>

БОЛЕЕ ИЛИ МЕНЕЕ СЕКРЕТНЫЙ ПРОТОКОЛ № 1

(лингво-мифологический опыт о советском еврее)

Существуют вещи, или эмблематические ряды, или, скажем проще, некие слова со своими производными, которые обречены на иррациональный интерес.

Покуда человечество находится в своем более или менее известном нам историко-биологическом состоянии, смерть и совокупление, по-видимому, не выйдут из сферы этого интереса, несмотря даже на венские лежанки и голливудские муляжи. Залогом того (но, конечно, не причиной) — исходная неопределимость этих понятий: если бы смерть и совокупление обладали сознанием, то наверняка они сами о себе ничего бы не знали окончательного.

Всякий человеческий коллектив, по каким бы признакам он ни был организован, прибавляет к этим двум основным некоторое количество «неосновных», конечных, ограниченных пространством и временем фокусов коллективного внимания, иррациональных эмблем. В большинстве случаев — но не всегда — они при помощи сравнительно несложных умозрений приводимы к двум вышеупомянутым точкам: либо к одной из них, либо — и чаще — к обеим вместе. К примеру, совсем легко возвести исступленную любовь к армии, присущую многим обществам, скажем, французам XIX-го века — к инстинкту смерти. Не так очевидно (хотя, в сущности, лишь на шаг дальше отстоит) осознание страсти к коллекционированию игрушечных машинок, или марок, или оберток от жевательной резинки, которая сотрясает вашего семилетнего сына совместно со всеми его «товарищами по парте» как не столько проявление инстинкта обладания, сколько первородного влечения к умножению однородных предметов, что несомненно является парадигмой деторождения. Можно истолковать и наоборот, с помощью чуть более сложных ассоциативных рядов привести бытовой милитаризм к гомосексуальной эротике, а коллекционирование к защите от смерти, бесповоротно оканчивающей любой ряд, но я выбрал эти незамысловатые примеры — скорее, школьные скелеты примеров — просто чтобы продемонстрировать принцип.

Ну что же, теперь можно сформулировать приблизительно так: не то чтобы для всего человечества, а скорее для некоторой его части с условной локализацией на Европе и ближней к ней Азии (плюс европеизированные америки, австралии и пр.), или скажем точнее: для христианского и мусульманского мира; не то чтобы всегда, а, вероятно, в некотором отрезке биологического, исторического, «внешнего» времени, начинающемся с момента возникновения первого из этих миров, и по будущий конец последнего из них (конец ведь бывает у всего, не правда ли?) понятие еврей было, остается и будет оставаться таким фокусом подсознательного интереса.

Чтобы избежать обвинений в «еврейском высокомерии» (или навлечь их сразу), должен подчеркнуть, что не веду (и не поведу) разговора о том, лучше ли быть евреем, чем неевреем (хотя бы оттого, что лично не пробовал ни перестать быть первым и сделаться вторым, ни тем более обратного), но в любом случае не принадлежу к сторонникам Очень Либерального Предположения, что все люди и народы в сущности одинаковы (собственно, может, и так, — смотря что считать сущностью). Очень может быть, что интерес к еврею связан у культур, основавших себя на, условно говоря, «еврейском» понятии о Боге, с «интересом к самому Богу», если так будет позволено выразиться, и стало быть, в отличие от насилия и секса, присущ означенной части человечества и за пределами биологического существования — кто знает?

Необходимо еще отметить, что основополагающие, аксиоматические понятия, в отличие от понятий производных, при доопределении теряют, что среди прочего и является одной из их маркировок, признаком, по которому их узнают. Когда мы присоединяем, например, к слову «сирень» определение «персидская», мы получаем дополнительную информацию, не теряя в основной. Когда же мы говорим «смерть в Венеции», «французская любовь» или «русский еврей», полученная информационная единица оказывается меньше исходной: определение начинает затемнять определяемое, меньшее затмевает большее — хотя бы потому, что это большее настолько понятийно целостно, что присоединение предиката (в общем ли смысле, в узко ли грамматическом) не только не создает сообщение, не только не актуализует высказывание, но напротив — вырезает из целого круга информационный сектор той или иной ширины, что уже чисто геометрически искажает информацию: главное в круге — то, что он круг. Главное в еврее, что он еврей, а не откуда он взялся.

* * *

Я начал с этих, быть может, несколько пародийно тяжеловесных или тяжеловесно пародийных рассуждений только затем, чтобы обозначить исходную «заколдованность» проблемы: мы не можем корректно определить, и стало быть, корректно использовать понятие «русский», «советский», «персидский» или «люксембургский еврей». Это всё равно, что использовать словосочетание «русское», «советское», «персидское» или «люксембургское нечто», имея достаточно стабильный мыслечувственный образ этого «нечто», но никакой лингвистической возможности его полностью или хотя бы до некоторой степени исчерпывающе формализовать.

Ни в бытовой, ни в культурной реальности мы не можем встретиться с основными понятиями в чистом виде; точнее говоря, можем — но только один-единственный раз — в действительности мифологической (если считать ее частью культурной реальности), которая по принципу своего существования развертывается, как роза. При этом «целостное понятие» проецируется на плоскость человеческого сознания в виде первопонятия. Смерть вообще — это первая смерть, смерть Авеля. Совокупление вообще — это первое совокупление, соединение Евы с Адамом. Еврей вообще — единственный персонаж, которого можно посчитать «просто евреем» — это и есть первоеврей, праотец наш Иаков. Возьмите уже любого из его сыновей — и он окажется «евреем из такого-то колена», даром, что он-то его и начинает: иудеем, веньяминитом, реувенитом и т.д. Обстоятельства времени и места (не говоря уже об определениях и сказуемых) не проясняют, а затемняют; лепестки говорят о розе меньше, чем бутон; а окончательный вид розы доступен лишь Наблюдателю за порогом времени, то есть не нам. Вышесказанное очень просто и ясно подчеркивается вторым именем Иакова — Израиль, что как бы иллюстрирует этот закон мифологической логики применительно к отношениям в ней части и целого: закон информационного убывания в тех случаях, когда общепринятая логика (тоже, собственно говоря, лишь одна из многих не только возможных, но и существующих; но просто наиболее характерная для нашей сегодняшней цивилизации) аксиоматически предполагает умножение информации от ее сложения.

Понятно, что сказанное может вызвать изрядное раздражение: опять они доказывают, что они не такие, как все и всё у них не так, как у людей (или: опять эта старая песня про нашу «избранность» — она только отталкивает остальное Прогрессивное Человечество (1) и приносит нам новые старые неприятности). Не стану никого убеждать, что не собираюсь доказывать вещей, которые принципиально недоказуемы (о чем, собственно, и речь), но не могу не заметить, что мы просто не в силах на том уровне абстрактности, развеществленности существования, к какому привела нас истончающаяся на глазах история, обсуждать коллизии, связанные с «еврейской проблематикой», не имея в виду того, о чем говорилось выше. По крайней мере, насколько христианская цивилизация основана на Библии, настолько она вынуждена признать особость, логическую исключительность в своей культурной реальности понятия, а следственно, до некоторой степени и явления, именуемого еврей. «Зверь, именуемый Кот», по меткой формулировке Ходжи Насреддина. Кстати, само собой понятно, что христианская цивилизация именно настолько христианская, насколько она основана на Библии. Для японца, эскимоса или центральноафриканского пигмея (в той, конечно, степени, в какой они не инфицированы западной мифологией или ее исламским отростком) эта «исключительность» к принятию не обязательна, поскольку их культурное самоотождествление не основано на Библии, и, стало быть, в их мирах — ничуть, естественно, не менее полноценных — слово «еврей» не имеет, даже если имеется, той функции подсознательного тяготения, той исходной неопределимости, что в нашем. Ну и слава Богу.

Россия же, однако, несомненно христианская страна, и еврейская проблематика-эмблематика работает здесь на самых полных своих оборотах, иначе бы (не затрагивая слишком уж хорошо известных исторических и бытовых примеров) я бы не писал эти строки, а вы бы их не читали.

Конечно, постоянно происходят попытки текущей формализации понятия «еврей», как изнутри, так и снаружи явления. Наиболее естественно сначала обратиться к определению, основанному на Галахе, более или менее общепринятому в формальных случаях: евреем считается дитя еврейки и/или всякое лицо, исповедующее иудаизм. Если сейчас отстраниться от проблемы, «и» все-таки или «или» (вопрос, трактуемый часто в политическом аспекте как борьба между «светским» и «клерикальным» началом, а на самом деле скорее иллюстрация беспомощности в известных случаях формальной логики), определение это достаточно ясно и довольно открыто, то есть ничем не хуже любого другого, сходного по структуре (например, предложившего бы отсчет «по отцовской линии») и много лучше многих других, по структуре не сходных, то есть не соединяющих в себе формально вероисповедный и формально родовой признаки (2). В этом едва ли не намеренно условном определении отчетливо видна присущая еврейским законоположникам склонность к принятию компромиссных (3) и ограниченных по сроку действия решений, в полном сознании того, что человеческий ум, даже самый высокопросвещенный, не может адекватно перенести сложность жизни, в качестве эманации Бога, объемлемой лишь Им самим, на плоскость человеческого мышления и — тем более — поведения. Всё необходимое, как известно, есть в Торе. Там, где это ясно — это ясно. Там, где неясно — можно попробовать прояснить, но без каких-либо гарантий (3). Бывает же вроде и ясно, но перевести в плоскость биологического существования почти невозможно — вот как в нашем случае. На самом деле все еврейские души у Бога сосчитаны, поскольку всё сообщество Израиля, включая на тот момент ушедшие и еще не пришедшие души, присутствовало, как известно, при даровании Торы. Еврей, в этом смысле, просто-напросто член этого сообщества, член этого четного множества, — а вот кто конкретно член, а кто нечлен, в конечном счете, выяснится только в конечном счете, когда все колена в том же составе соберутся по призыву Машиаха у Масличной горы.

Все остальные попытки определения (самоопределения, в данном случае) — от слюняво-либерального «еврей — тот, кто себя таковым ощущает» до советски-бюрократического «еврей — тот, у кого в паспорте написано, что он еврей» — имеют свою частную, конкретную во времени и пространстве истинность и практическую пригодность (хотя бы потому, что употребляются или употреблялись), и очень возможно, что имеют и каждая свою часть во вневременной истине. Но это всё, напомню, очерки «взгляда изнутри». «Взгляды извне», попытки идентификации еврея неевреем, во всей их бесконечной вариативности, проистекающей из всевозможных историко-географических обстоятельств и из всевозможных эмоциональных отношений к нашему феномену (4) — как правило, еще более частичны, еще более прагматичны, еще более связаны с намерением (осудить или восхвалить, приблизить или отдалить, умножить в числе или уменьшить) — то есть еще более небескорыстны, что всегда в той или иной степени оскверняет чистоту умозрения, но, вероятно, также имеют каждый свою долю «последней правоты» — однако повторю уже сказанное: полнота этой правоты существует только в начале мифологического времени, в бутоне нашей розы, — и в конце, в ее полной развертке. Так что тот из коммунальных соседей, кто исходил из предположения, что «евреи — это у кого денег много» или «которые не квасят», тот из кадровиков и не менее проницательных русских писателей, кто опирался на рельефологию носа или отчество троюродной бабушки, да и те из доброжелательных девиц, что делали свои выводы на основе нумерологии школьного дневника или студенческого матрикула (или очкастости, или знания наизусть стихотворений Пастернака) — все они тоже смогут когда-нибудь проверить релевантность своих критериев.

Надеюсь, мне удалось по мере сил внятно показать принципиальную с моей точки зрения умонепостигаемость обсуждаемого явления в его окончательной полноте, а также неэффективность всякого аналитического подхода. Рассмотрение понятия «—ий еврей» не приблизит нас к этой полноте, а только удалит от нее. Зачем же тогда всё это нужно?

Конечно, мы можем взять понятие вне расчленения на определение и определяемое, рассмотреть его как условное целое на более низком уровне, в искусственно ограниченной системе (ценностных) координат. Мы можем собрать социологические, культурологические, этнографические сведения, свести их в многотомные диаграммы и таблицы, и даже высказать по их поводу некоторые осторожные предположения. Ну и что нам всё это даст, кроме заведомо второсортного интеллектуального розыгрыша и гарантированной академической зарплаты на ближайшее тысячелетие?

Однако же существует интересное обстоятельство, не позволяющее закончить изложение на предыдущем абзаце. Законы советской цивилизации, откуда мы все происходим, правила советского синтаксиса отличаются (пишу не в прошедшем времени, поскольку не убежден, что так уж оно и прошло) непропорционально большой ролью качеств сравнительно с ролью предметов и действий. Если в нормативной грамматике тяжесть сообщения лежит на сказуемом, то в грамматике советской только определения и обстоятельства полностью осуществляют сообщение. Особенно некоторые «первородные», принадлежащие как бы к некоей «лингвистической номенклатуре». Возникает такое ощущение, что прилагательное «советский»(или наречие «по-советски») обладает исходно большей информационной ценностью, чем существительные и глаголы, представляющие в советском (5) языке «всё остальное человечество», как бы сырую жизнь, «не поставленную в контекст». В словосочетаниях «советская культура» или «советский мужчина» прилагательное настолько перетянуло на себя одеяло, что существительные съеживаются и покрываются куриными пупырками. Отпущенные на волю или в союз с менее агрессивным эпитетом, они расправляют бледные крылушки и пытаются значить что-нибудь толковое по словарю Ушакова. Или это абберация, невротическое восприятие, объяснимое у нас, у последних детей солнечного Совдепистана, застарелым эдиповым комплексом ГТО? Но ведь и абберации случайными не бывают, учит нас радостный венский дедушка. Систематическая абберация — есть неявный грамматически, но существующий социально-психологически дополнительный (если не главный) предикат. Как бы невидимый член предложения.

Итак, мы с чистой исследовательской совестью можем предположить (хотя это и так известно), что «советский еврей» — гораздо более «советский», чем «еврей», что само это словосочетание гораздо больше сообщает о советскости, чем о еврействе. Если дело обстоит именно так, то оно имеет мало отношения к предмету нашего интереса. Мы можем ограничиться констатацией факта (а это действительно факт), что «советскийеврей» (читается — как написано — слитно) есть понятие (и явление) особого ряда. В этом ряду определения высасывают определяемые, как паучихи пауков, здесь — применительно к сколько-либо существенным понятиям современной жизни, таким как «культура» или «экономика» — определение «советский» синонимично отрицательной частице (внеоценочной, конечно. «Советскаякультура» = «некультура», «советскаяэкономика» = «неэкономика», то есть другая, не такая, как экономика или культура в традиционном смысле слова, как оно понимается на Западе, и как мы его, взятое отдельно, сами понимаем, ведомые генетикой языка.

Значит, что же? — «советскийеврей» = «нееврей», не такой еврей, как «еврей вообще», как он есть на Западе и как мы понимаем его, ведомые генетикой языка?

Но вспомним, что у нас не только нет, но не было и быть не могло более или менее формализованного представления об «еврее вообще» — мы его не понимали, ни выглядывая изнутри, ни облетая снаружи. Если это не бессмыслица (поскольку бессмыслиц не существует), то, возможно, вывалившийся из всех речевых стенок мелкий смысловой камешек, вроде как вываливаются, превращаясь в стилистические завитушки, необарочные словосочетания типа «советская смерть» («смерть по-советски») или «советское совокупление»? Они ведь просто соскальзывают с поверхности явления слишком огромного, слишком целостного, слишком, если так можно выразиться, первичного для мелкой, в конечном итоге, комедии советского бытия. Но «еврей» — понятие исторически и биологически чуть менее всеобщее, и эта «стилистическая завитушка» в «реальной» жизни не только некая категория, но и более или менее личность (с мыслями и чувствами) или группа (с интересами и конфликтами), более или менее обладающие сознанием, поведением и избирательным правом.

Так что же у нас вырисовывается на практической плоскости? Идеальной проекцией нашего понятия получается «еврей-нееврей», личность, не просто отвергающая в себе «еврейское», но внутренно несущая в таком отвержении именно что признак «еврейства». Поскольку в советских условиях основополагающим на практике принципом еврейской (также и само-)идентификации являлась (и -ется?) упомянутая уже «графа в паспорте», то идеальной формулировкой такой ситуации явилась для меня фраза одной ленинградской художницы, высказанная в начале 80-х гг. с искренней уверенностью в полной неоспоримости и общепринятости этой фразы, что безусловно, отражало сознание не только самой барышни, но и всего круга ее родителей и их друзей — шестидесятнической официально-либеральной «творческой интеллигенции». Вот это высказывание: «А настоящие евреи, это у кого в паспорте написано «русский» или кто-то еще. Евреи же умные, а у кого написано «еврей» — те дураки, а не евреи, не сумели вывернуться. У меня вот написано «армянка» — значит, я настоящий еврей!» Здесь мы имеем идеальное сочетание формально-советского (по законам советской двуснастной грамматики абсолютно вывернутого) (само)определения — и (само)определения либерально-гуманистического: «я(он) — тот, кем я(он) себя считаю(-ет).» Но это случай, так сказать, стилистически-заостренный. Просто он хорошо иллюстрирует общий принцип: сильнозначимое существительное встретилось со значимым прилагательным (внутри собственной цивилизации относящимся к числу понятий первоосновных) и возникла новая логика взаимоотношений: взаимопоглощение при взаимной несмесимости.

Существует, по крайней мере, в «христианском ареале», любопытный эффект, который я бы назвал «эффектом еврейского самоотчуждения». Еврей, отказавшийся от своего еврейства — выкрестясь ли, просто ли перестав себя в евреях числить — может совершенно искренне считать себя свободным от «Собрания Израиля», может даже выбрать себе по вкусу какую-нибудь модную на данный момент национальность. Но «извне» и он, и его потомки долго, еще очень долго будут оставаться «евреями» — при спокойных обстоятельствах в латентной, почти незаметной для них форме (6), в обстоятельствах исторически особых — в форме актуализированной, с чем (чтобы далеко не ходить за примерами) столкнулось огромное количество ассимилированных немецких и австрийских интеллигентов, а также крещеных (7) немецких и австрийских обывателей «еврейского происхождения» в тридцатых годах заканчивающегося столетия. Иногда создается впечатление, что газовая камера была последним средством отчаявшегося немецкого народа убедить их, что «их здесь не стояло», поскольку двух столетий более или менее вежливых объяснений им было явно недостаточно. Некоторых не убедила и камера.

Такой индивид, в большинстве случаев вместе со всем своим родом «по нисходящей» оказывается как бы во «внешнем круге», влияя, быть может, и на заисторическую (8) судьбу своего рода «по восходящей». Он и не еврей и не нееврей. Или так: он именно что «еврей-не-еврей», парадоксально определенный индивид.

Такой «внешний круг» существовал и вокруг русского еврейства (пока оно, вместе со всем остальным в той стране, не сделалось советским), как и вокруг всякого другого, во всяком случае, европейского. Населяют его как негодяи полиции и революции, так и гении поэзии и физики, а также и ничем не примечательные, кроме своей культурно-этнической взвешенности, люди. Но попавши в советскую цивилизацию, в «страну чудес», в поле особых логических операций, еврей оказывается тем более прикован к своему еврейству, чем большего количества его формальных примет он вольно или невольно лишается. Вступает в силу упомянутая «несмесимость»: в общем случае советский индивид вполне вольготно (или неуютно) может чувствовать себя:

— по вероисповеданию православным, но — евреем;

— по культуре русским, но — евреем;

— по национальности армянином, но — евреем.

И — всем этим вместе, но — евреем.

В условиях когдатошней стабильной советской жизни это казалось (да и было) в каком-то смысле естественным, почти (9) самим собою разумеющимся. Но когда такой индивид попадает в цивилизацию с иными логическими законами (то есть выезжает) или эта цивилизация начинает постепенно к нему подкрадываться (что до какой-то степени происходит сейчас на развалинах Утопии), становится ему, мягко говоря, ништ гит. Он делается смущен и агрессивен. Он пытается всеми силами утвердить в новом мире и в себе самом старые очертания своей личности. Отказ от какой бы то ни было утвержденной в нем позиции (будь то Алла Пугачева, отношение к проблеме внеземных цивилизаций, убеждение, что картошка вкуснее с салом или представление о том, кто же все-таки «настоящий» еврей) представляется ему отказом от всей его личности в целом, зачеркиванием всей его предыдущей жизни. Естественно, он отказывается понять, что, наблюдаемый со стороны, он представляется этаким «полым человеком», по счастливому выражению одного известного антисемита (хотя не совсем по этому поводу), ходячим образчиком абсурда и ни на чем не основанных претензий. Что, конечно, не совсем так — он есть порождение культуры, которая внутри себя, и только в своем энергетическом поле, была совершенно целостна и логична. Другое дело, что сейчас это уже никого не интересует. Поле исчезло, всё развалилось. В новом мире он сталкивается с логиками, которые и сами по себе достаточно проблематичны, с дефинициями, принятыми на веру и подозрительно расползающимися при столкновении с реальностью, с несоветскими евреями, которым негативное определение (по иным причинам и законам) не облегчает общения с определяемым. Но это другой мир и другой разговор.

Пока же позволю себе высказать осторожную догадку, что эта вышеописанная элиминация признаков еврейства высвобождает (для наблюдателя) какой-то особый путь понимания (но, конечно не создает для наблюдаемого технологии индивидуального, а тем более группового возвращения или, если в этом цель, высвобождения). Если вдуматься, «еврей без ничего» — безо всяких сущностных и несущностных признаков, выражаясь фигурально, покрытый с ног до головы крайней плотью, но тем не менее и со своей, и с чужой точки зрения остающийся евреем — не есть ли это увлекательный пример полного развеществления социальной и этнической материи до некоей практически нематериальной субстанции?

Всё убрали, что остается? — Остается еврей.

И что же такое «еврей»?

Начинается сказка про белого бычка и кончается Протокол № 1.

Ленинград—Франкфурт-на-Майне—Иерусалим—Санкт-Петербург— Франкфурт-на-Майне
1990—1996
ПРИМЕЧАНИЯ:

(1) Автоматическая принадлежность евреев к «Прогрессивному Человечеству», с XVIII-го века особый род политической и (само)идентификационной ловушки, является темой особого «протокола» и здесь не затрагивается.

(2) Любопытно и вместе страшновато наблюдать, как старательно западный человек путается в двух невысоких еврейских сосенках: «религия еврейство — или народ?» Оказывается то тем, то другим, смотря что по моменту выгоднее, но никогда и тем, и другим одновременно, чем, собственно, и является. Почему-то у света, который, по слухам, одновременно и волна, и партикула, это никого не смущает.

(3)Верующий еврей, соблюдающий разделение мясного и молочного, не имеет никакой гарантии, что именно это требуется от него Богом и имеется в виду в соответствующей заповеди про козленка, неваримого в молоке матери его. Единственная гарантия, которую еврей имеет — так это то, что «хуже точно не будет»: нигде в Торе не сказано, что евреи обязаны заправлять свой борщ сметаной.

(4) По смыслу статьи, скорее, «к нашему ноумену».

(5) Или прилагательное «немецкий» в национал-социалистическом языке (могу это подтвердить в результате личного знакомства с образцами). Или прилагательное «исламский» — в языке становящегося Третьего Тоталитаризма (предположение выдвигается на основе доказанного парадигматического сходства первых двух).

(6) Еще в середине ХХ века в глухих португальских деревнях потомков марранов (что в переводе, как известно, означает «свинья») называли «евреями». Как видите — продержалось пять веков. Хотя, конечно, вечно держаться не может, иначе где же наши десять колен?

(7) Или «полукрещеных» — до такий степени приведших свою «мозаическую веру» в соответствие с европейским прогрессом и гуманностью XIX века, что она превратилась как бы в культурно-социальное алиби — в крещение без унижения крещением, причем понятие унижения тоже взято из европейского же, «христианско-рыцарского» набора представлений.

(8) Если угодно, «метаисторическую», хотя, конечно, словечко сильно заплеванное.

(9) Хочу на этом месте напомнить, что советская модель, так же, как в свое время и национал-социалистская, является, наряду с «западной демократией», одним из следствий усвоения в XVII-XVIII вв. идеи Прогресса христианским обществом, под воздействием Ренессанса потерявшим мучительно (из)обретенное в Средние Века и вообще-то маловозможное равновесие между украденной еврейской библией и награбленной греко-римской античностью. Поэтому грамматики тоталитарные несли, несут и будут нести в себе (коль скоро возникнут) «генетические следы» общезападной грамматики, как и с какими намерениями эти следы ни пытайся вытравливать или маскировать.

БОЛЕЕ ИЛИ МЕНЕЕ СЕКРЕТНЫЙ ПРОТОКОЛ: 3 комментария

  1. Исчерпывающе в своем роде.

    Собственно, каждый еврей-нееврей ответ на «еврейский вопрос» (вкупе с иными вопросами) дает своей жизнью. Деяниями или недеяниями и т.д.

Добавить комментарий