О книге Евгения Хорвата

Posted on by

БЕДНЫЙ ЮНОША, РОВЕСНИК…

Евгений Хорват. РАСКАТАННЫЙ СЛЕПОК ЛИЦА (Стихи, проза, письма). Культурный слой, М., 2005. Составление и комментарии И. Ахметьева и В. Орлова. К 100 экз. приложен компакт-диск «Проба акустики» с авторским чтением стихов.

…но диска этого я так и не слышал. Не стал слушать. Не захотел.

Или, говоря точнее, не смог.

Побоялся услышать петушиный тенорок, дрожащий от ничего не значащей значительности и взвизгивающий от провинциального задора. Скажите мне, что это не так — я обрадуюсь и поверю. Но слушать все равно не стану.

Потому что уже от самой этой книги — прекрасной и страшной — было мне достаточно тяжко. От стихов, встающих с ее страниц. От судьбы, опускающейся на ее дно. Не хочется усугублять. Да и незачем.

* * *

Бедный юноша-ровесник… Ровесник не ровесник, но из провинциальных вундеркиндов нашего поколения, каких я видел много, а близко наблюдал как минимум двух — и почему-то оба они оказались из Львова — Евгений Хорват был, несомненно, единственный настоящий чудо-младенец. В главном, но увы, не единственном измерении этого понятия — в собственно поэтическом даре. Пожалуй, сравнение с двумя (едва знакомыми между собой) львовянами может кое-что прояснить. И не только в судьбе Евгения Хорвата, но и в нашей общей судьбе — судьбе новой русской поэзии, начавшейся в 80 гг. прошлого века.

Итак, первый львовянин был упитанное дитя на табуретке, дай ему конфетку, заговорит в рифму, да так ловко, так складно… И взрослые передавали его — годами семилетнего, годами девятнадцатилетнего, годами двадцатишестилетнего — из рук в руки, из Львова в Москву, из Москвы… ну и т.д.. Подкармливали, гладили по голове, ставили на табуретку… Мог зарифмовать все, но не зарифмовал ничего. Увлекся надуванием красных щек и топтанием на очередной табуретке в ожидании очередного леденца. Его тянуло к “настоящей карьере” — к писательским кооперативам, к переводческим заработкам, к подтасованным тогдашним тусовкам (слово, кстати существовало и в 80 гг. ). Теперь где-то чего-то преподает. Ему хотелось быть санкционированным кем-нибудь большим, как это у них в Москве было принято. Но “большие” не санкционировали его, иногда только выдавали конфетку…

Второй, смешивший и раздражавший пижонством и безвкусицей (тросточка, трубка, жалкая элегантность и недорогой демонизм), умер недавно в Иерусалиме, успев перед смертью удивить: оказался настоящим поэтом. Был ли он им и тогда, в 80 гг.? Ох, не знаю, не знаю… Может быть, я несправедлив был к нему. Этого манило скорее в Ленинград — к величинам потустороннего мира, к призракам обратной культуры, к котельным и дворницким. Он предпочел бы санкционировать себя сам, как это у нас было принято. Но у него не хватало сил…

Стихотворческая способность Хорвата выходила далеко за пределы чисто версификационной, чисто формальной способности первого из львовских юношей. Эту удивительную способность следовало бы скорее назвать врожденным пониманием стиха — вещью крайне редкой в активном залоге (в пассивном, т. е. как абсолютный слух на стихи, она иногда еще встречается, хотя тоже нечасто и, к нашему общему несчастью, все реже). Способному в 19 лет написать:

…Мы хитрости своей стыдимся, но Аполлону не сдадимся,

и в том неизъяснимый смак,

что «Я» шагающая буква, и связки трав моя обувка,

и на песке не след, но знак.

(«R латинское», 1980),

ему были открыты все пути — от советской (московской) литературной карьеры (в “культурном”, в худшем случае, переводческом сегменте) до (ленинградской) котельной и дворницкой. Дело даже не в “недетской” рифмической, ритмической, строфической уверенности — дело во врожденном (вероятно) владении логическим телом стиха: если латинское «R» в заголовке, то русское «Я» в последней строке, и все стихотворение пятится, как украденные Гермесовы коровы «вперед хвостами”. И это, напоминаю, в 19 лет!

Не думаю, однако, что эту свою свободу выбора (в рамках возможного тогда социального репертуара) Хорват действительно осознавал. Надо полагать, жизнь казалась ему детерминированной “ими” (это едва ли не всем тогда так казалось), и выход, казалось, был только “там”.

* * *

Ну, и что же случилось “там”? За короткие пять лет — с 1981, года отъезда в Германию, по 1986, когда двадцатипятилетний Евгений Хорват, судя по всему, прекратил писать стихи — он пропорхнул по дереву возможностей, в схематической и пунктирной форме демонстрирующему и параллельное, и последовательное состояние русской поэзии 80 гг.

Да, собственно, и позднейшей, поскольку именно в 80 гг. с опорой на базовые фигуры предыдущего десятилетия, на завершителей первого всплеска чудом возрожденной в 50-60 гг. русской поэзии, была заложена зачаточная схема, в развертке которой мы и имеем удовольствие существовать. Хорват эту схему в каком-то смысле олицетворил. И именно поэтому приходится думать о нем. Хоть и тяжело это, и на нехорошие мысли наводит…

Конечно, можно сформулировать со всей возможной безжалостностью (не означающей, конечно, несочувствия): личная трагедия Евгения Хорвата была в том, что человеческий склад его, человеческий объем совершенно не подходил к складу и, главное, размеру его дара. Он был (по секундарным материалам нашего издания это превосходно видно) — легкий, легкокостый, летучий человечек. Упрямый и мягкий. Блестящий и неловкий. Чем-то похожий на второго из львовских вундеркиндов. Вы скажете, таков был в конечном итоге и Осип Мандельштам. И то верно. Но Мандельштам знал, чего требует от него дар. В культуре, из которой Мандельштам вышел (какую бы вы культуру таковой не считали), это определялось как одно из краеугольных понятий. Хорват — советский полукровка, как и все мы — ничего такого не ведал. Да и время было не такое, чтобы понимать, что значит “подчинение дару” — время детей, проснувшихся в темной комнате и не понимающих, а где же взрослые.

Или скажем так: дар — это дареная шуба. Каленая шуба, железная шуба, тяжелая воронья шуба с плеча великана — если она тебе не по силе и не по росту, то это тоже горе. Дар Хорвата требовал — возглавляй, основывай, иди напролом. А легкая его, летучая природа искала: за кем бы — старшим — пойти, к какому бы — уже кем-то окормленному — причту прибиться, как бы взять да обойти непробойную стену. Но никаких “старших” тогда не было — “старшие” наши сами были потерянные дети. Да и сейчас нет никаких “старших”, вот ведь какое несчастье…

* * *

Почти на каждой веточке нашего дерева, где Евгений Хорват на мгновенье присел и несколько раз прочирикал, остались приколоты листочки-стихи, отмеченные все тем же врожденным ему, органическим пониманием механизма стиха, все тем же врожденным ему совершенным звуком — от цитированного “Латинского R” до “Надгробной частушки” 1984 г. (…Но закончен мой полет. / Я в земле моей полег. / Над моею головою /мотылек теперь поет. // Червячок меня грызет, / голубок меня клюет. / Херувимской хоровою / человек меня спасет.) Стихи, которые, по всей видимости, навсегда останутся. Но если бы не эта его эмблематическая важность, то легкого, немучительного сожаления о кишиневском принце да десятка чудных стихотворений — для будущих антологий — было бы (лично мне) мимолетно достаточно. Мало ли в нашей поэзии горьких судеб. Да и не только в поэзии.

Быстрый переход Хорвата от кристаллических решеток условно Бродского к кустам (или храмам кустов) условно Аронзона, а от них к еще более скорому распадению на отдельные вскрики и всхлипы — к авангардизму с человеческим лицом Константина Кузьминского или с нечеловеческим (в смысле, с мистическим, затейливо — в тогдашнем вкусе — православным) — Игоря Бурихина грубо очерчивает контур дерева возможностей — или соблазнов — русской неподцензурной поэзии 80 гг. Коротко говоря, путешествие из советского ада на трансцедентные небеса и падение на простую твердую физическую землю — вдребезги! Кто хочет с этим путешествием конспективно ознакомиться — тому стоит хотя бы подержать в руках книгу Хорвата.

Но и тому, кто просто хочет услышать это:

Ты наклонись, Пречистая, — я шепну.
Так спутано пространство в земном клубке
что Ты и покрываешь в одной строке
и на груди вмещаешься в образке —
того, кому из черепа в вышину
открылося отверстие в потолке.

О книге Евгения Хорвата: 46 комментариев

  1. Странно, что я не знала Хорвата. Давно уехал — и не успели пересечься. Даже имени не знала.
    Поищу у нас в магазинах — вдруг да завезли.

    Я бы хотела Вам прислать книжку Дмитровского, если нужно и интересно.
    agalli штрудель яндекс.ру.

  5. Поймала себя на мысли, что хочется полновесную КНИГУ о людях нашего времени в поэзии, литературе\ жизни. Книгу — вот с такого же рода подходом к теме.

    Спасибо.

    • Гляньте http://www.rvb.ru/np/publication/01text/48/01horvat.htm

      Там мало, но очень квалифицированно выбрано. Я, собственно, по этой подборке заинтересовался и решил попросить, чтобы книжку купили в Ленинграде. До того я тоже ничего о нем не знал, даже не слышал толком. Или что-то слышал — но мало ли о ком я что-то слышал.

      Любопытно, что зимой 1980 г. он был в Ленинграде, пытался то ли остаться, то ли завести какие-то отношения с Кривулиным; в сущности мы могли бы столкнуться с ним у Вити в доме.

      Но не думаю, что он бы мне понравился тогда.

      А я ему.

      Я был чересчур величественный молодой человек.

  8. комментарий блондинки 🙂

    «… Но если бы не эта его эмблематическая важность, то легкого, немучительного сожаления о кишиневском принце да десятка чудных стихотворений — для будущих антологий — было бы (лично мне) мимолетно достаточно» — неизменно потрясает такая кружевная подача мысли. Изгибы и барочные взаимопроникновения концептуальных смыслов завораживают, но и при повторном прочтении ничего, кроме красоты и загадочности словопостроений не обнаруживается… да и не надо оно мне, всё очень мимолётно достаточно…

  9. Послала, заказным.
    Там еще две небольшие книжки, для комплекта и полноты картины — моя и стихи Гоши, который в пору нашего с Вами знакомства приходился мне мужем и был с нами в Гантиади.

  10. Хорвата я прочел в «Знамени» в начале 90-х с предисловием чуть ли не Цветкова. Звучало сожаление, что на первый взгляд показалось похоже на Бродского, а до второго взгляда дело не дошло.
    Потом оказалось, что мои некоторые дружки-подружки знавали Хорвата в Москве.
    А замкнулась история моя в 95-м, в Израиле. Берестов, узнав, что я еду в Тель-Авив, попросил передать письмо знакомому поэту (он же — врач). У него, говорил Вал. Дм., большое горе — сын-поэт покончил самоубийством, Евгений Хорват.
    Письмо я лично передал, но это тяжелый эпизод.

    • Предисловие — или я бы лучше воспользовался советским редакторским жаргоном — «врезка» и была Цветкова, в книге она есть. Ну… что же тут скажешь…

      Насколько я знаю, Добрович не просто врач, а врач-психиатр (его мемуар в книжке тоже есть). Тесть Хорвата, отец его немецкой жены, — обратно психиатр и, насколько я понял, даже пытался зятя «лечить» какими-то пилюлями.

      Это вообще тяжелый эпизод. Вся эта жизнь — тяжелый эпизод. Но я не хотел писать о его биографии, личности и т.п. Я с ним знаком не был. И я не испытываю никакой потребности в новых мифах типа «мифа Бориса Рыжего». Да и в старых не испытываю.

      Но те несколько стихотворений, что мне нравятся, хочется спасти. И у всей этой тяжкой истории есть свой смысл — не жизненно-поучительный, а литературно-исторический — его тоже хочется спасти, хотя бы для себя.

      О другом: я знаю, Лена передала Вашу статью М.

      • Вы о Хорвате написали прекрасно и пронзительно. И, действительно, без мифа «а ля Б.Р.», что удивительно.

        Да, действительно — Добрович. У меня крутилось всё — Дубровин (был такой «поэт» тоже).
        Надо бы книжку, действительно, найти…

        Лена мне писала, что близится такой катаклизм. Трепещу, как обычно…

  11. Как я рад, что Вы в моей френдленте!
    Мне иногда кажется, что история, судьба России пишется судьбами ее поэтов. Верно и обратное.
    Или по другому скажу. Очень возможно, что история наших грустных времен будет описываться и изучаться в контексте жизнеописаний современных нам поэтов.

    • Думаю, надо постараться перестать это делать. Тогда, может, и у поэтов дела получше пойдут, да и у России. Последнее даже точно.

      Все ведь зависит от того, каких поэтов мы берем для «жизнеописаний» — Надсонов, Есениных, Борисов Рыжих… Или Тютчева или Фета, проживших, в сущности, счастливые, хотя, конечно, и непростые жизни.

      Личная биография Хорвата не поучительна. Из нее нельзя вывести морали, потому что «будь сильным, а не слабым», не мораль, а черт знает что. В конце концов, этого никто не выбирает. Я поэтому и не хотел распространяться о его жизни как таковой.

      Но стихи Хорвата важны, и в том числе даже поучительны, — если думать о русской поэзии, ее ближней истории и нынешнем состоянии.Ни на что большее я в данном случае не претендовал.

      А что касается России… Иногда я думаю, что она нам (т. е. нашему и всем предыдущим поколениям образованных людей) оказалась просто слишком велика и тяжела — как та шуба дареная. И вместо того, чтобы попытаться самим стать больше, мы всё пытаемся сделать ее меньше.

      • Я не о том, что поучительна. И мораль-то другая. Мораль, на самом деле, о среде, крайне недружественной молодым, талантливым и потому плохо защищенным людям.
        О среде будут судить через призму жизнеописаний поэтов.

        А про Россию, шубу и нас… Боюсь признаться себе, но, похоже, Вы правы. Обидно только что предкам нашим она ведь впору была.
        Помните анекдот про акселерацию, да?

Добавить комментарий