Рассматриваю этот рассказ 1983 г. как своего рода предвидение — и не только (и не столько) расселения коммунальных квартир, начавшегося лет через семь — с обретением комсомольцами экономических свобод, но —скорее все же — нового человекоподобного существа, выведшегося в восьмидесятых годах из мыльной пены общежитских прачечных, из простывшей слякоти райкомовских бань, из капустной гнили овощебаз, из дискотечной блевотины Дворцов Молодежи.

Из постылой слякоти комсомольской сауны
Жирные и жорные вывелись альрауны…

Тип комсомольского альрауна, так сказать. Типа комсомольский альраун вывелся и создал на этой базе (на базе культуры и отдыха ЦК ВЛКСМ, на базе закрытого распределителя для низшей номенклатуры и кормящихся из ее рук) все свое — комсомольский капитализм, комсомольский либерализм, комсомолькое православие, комсомольский патриотизм, комсомольский космополитизм и даже в последнее время комсомольский новокоммунизм. И все это вместе во всех возможных сочетаниях (не говоря уже о комсомольском модернизме и комсомольском авангардизме, с которого, собственно, все и началось тогда — в восьмидесятые годы). И володел всем, пока… его не попросил подвинуться другой, условно говоря, типа чекистский альраун. «Ты», — говорит, — «двум поросям похлебку не разнесешь, козел. Всю страну прорыгал». А тот несогласен, возмущается, трясет щечками, шевелит усиками: пустите обратно володеть и рулить, я еще своего не дожрал, я еще своего не дорыгал… Прорыгал одну, подавайте другую! Крошка Цахес недоволен крошками с чекистского стола. Точнее говоря, он с ними несогласен.
Но рассказ, конечно же, не об этом, в нем только обозначение момента — вот, вывелся.. Готовьтесь, будет расселять.

Олег Юрьев

Вселение

1

…она, опустошая и пóлня свои, в халатной пазухе ходящие, то рогатые и у оснований не до дряблости чуть что, как молочная пенка, нежные, то сплотившиеся, с коричными, как если опýшенными розетками перси ——— стирала.

Руки ее, точно гранные в пястьях, запутанные в темно-белом, морщинистом, съезжали и съезжали с волнистой доски, вставленной в перегиб тела ее.

Люся! Люся! Я тебя люблюся! со посвистом плакал сосед Мишка, надсматривая же-таки одним обугленным, сморщенном оком чайник. Оставшимся же он пух.

Дядь Миш, а дядь Миш, дай порошок, — тáм вон, вóн, на окне… Мишка со своего рундучка как был — с ногою, закинутой за ногу, в накинутом, отсвечивающем пиджачочке — встал, и так-то, якоже кобра, завис.

И, переступивши через ногу себе, и, словно упражняясь «руки в стороны — руки вместе», из правой своей в левую, а оттуда и за спину сунутую, чуть-чуть в предплечьи провисшую и как бы более ясную в влажном начале ее… — наросло на полу пирамидок, белых, мала мал меньше. Мерси боку сказала она спиною, выгнулась вся (рыбы грудные нырнули). плечицею смяла и пошевелила смятые (кивая) рот и нос, и опять обогнула таз, обставленная целой сетью блестяще-бледных, тающих хлопьев и брызг.

Радио глотнуло полýночи и захлебнулось.

По беленой части стены сдержанно шел медный с прозрачным хребетком таракан, становясь временами совсем и шевеля-шевеля какими-то усами. Кухня, обставленная разномерными хозяйственными тимпанами, сейчас молчащими, высвещалася из изворачивающейся голой лампы с разбором.

Мишка, как со связанными щиколками, ушаркал к себе, где жена его, Клавдя, сложивши мышиную косицу, уселась уже у стола в спальной глухой рубахе. Чайник по ходу все еще кипятился, качался, звякал и прыскал с раскупоренного членчика, по полу выводя пятен очередь, что, в свою очередь, исчезала вместе с Мишкой во все больше сплачивавшейся чем дальше темноте, что только что вот просвечивала еще черными чешуйками возле кухни.

Чем тьма больше, тем отчеркнутее светом двери, еще не спящие.

Разогнувшися снова, она ужёстчила веки и вогнула губы, слушая: — ничего? — а то уж ведь ввертывал он — было — в Клавдю всю ее большую, всю скуластую голову; старáя коленчато извивала твердые безмясые ноги и, разрывая пальцами глаза, шипела; прибежал большими шагами, бесшумно, с особым, разъяренным и женским лицом и торсом кубарем, что у них у всех, особенно в возрасте, Полуплый, бывший из Мариинского танцор, но посредс… ———— вкручивала просторную простыню, еще выжимая из нее лишь пространство; когда ж до матерьи дело дойдет, дело пойдет туже.

Распадающимися кусками стала валиться вода.

А простынь все больше и больше сматывалась, и сворачивалась, и скручивалась, и все невыносимей становилось держать ее в узких вытянутых руках.

Тюк больно отогнул корешки пальцев и упал в таз; она аж плакнула, сильно съежив лицо.

Тюк выскользнул из десницы и, мня концы ногтей, сорвался с шуйцы; вода несколькими обвисающими пиками рванулась из таза и здесь же оскользнулась; продернуло, точно током, но плáвней; она свела с силой плечные чашечки, и глаза ее выпукли слепыми, горячеползущими линзами У-у, Господи…
Ввернула в ослабший сверток руки с чуть подввернутыми локтями и всю свою небольшую тяжесть, даже на цыпочки затем встав, набавила сверху.

Сверток же все мякнул, и расплетался, и хлюпал, и вот, белым столбом, плотнея, в сетке брызг пошел в рост.

Выросла верхняя пол-мужчины в жилетке под пиджак и выкинула вверх на себя ее руки с обвалившимися рукавами.

А-ах —

…прянула, укрываясь за сведенными локтевыми костьми; в низу живота что-то отступило тяжко, сжалось и горячая полоска прошла наискось по левой ляжке изнутри; она тесно сжала ноги, зубы и веки, Тот мужчина, точно большой серый младенец, улыбался гладкими щеками.

Куда вы, девушка? сказал он, подаваясь с плеском вперед и опершись — большие пальцы наружу — на вывернутый обод таза.
Но ее уж не было. Лишь шлепанец оставался лежать раззямшись на крашеной вишневой половице.

Что!? Что с тобой!? Мишка?

Она блестящими в полýмраке очами глянула на узкую ровноволосую голову, поднятую от книги и ничего не сказала.

Наташа ловко перекинула обе две сверкнувшие коленки и, махнув ими, сведенными, соскочила с тахты. Задетая лампа встрясла кривые области на стенках и потолке.

Я в милицию позвоню сказала Наташа жесткими крупными губами и пошла по комнате единственно как и было по ней возможно идти — вдоль.

У меня глюки — там мужик в тазу.

В каком тазу?! Какой мужик!? Ты что?

В нашем сказала Люся тазу растерянно.

С черного хода пришел? спросила Наташа, распрямляясь с надевающимися на маленькие прямые ноги брюками.

Он из таза вырос… я отжимала.

Наташа подошла, застегиваясь обеими руками на чуть выгнутом, женском животе. Потом, зацепивши пуговицу, погладила сухими раздвинутыми пальцами
Люсе щеку.

И вышла.

Люся ждала, не садясь, слушая.

Никого нет… что ты? … Тапок вот… — и, не сгибая колен, приставила тапок к босой ноге.

Тут-то вот Люся отворотилась и недвижимо заплакала.

Резко белеющая подушка свежо стояла на тахте; столь жестко из-под пледа высовывалися краткие простынные острия.

2

Варенья, Соломон Моисеевич…

Блестящая трясинка в плошке, просвечивающей, матовой…

М-мм… спасибо.

Ну, победили, значит… Как же это назвать-то…— фронт закрыт, все ушли в райком… Конечно, надо же что-нибудь кушать… делать…так?
А кому, скажите, зачем такой Вайнблит — весь в дырочках, как дуршлаг?Никому, знаете, не нужно… а в те поры уж…. — ну неважно. Чего я? — да, Птушкин.
Прихожу раз — уже не помню, как все это называлось — Росгосхлоп ли, Леноблтоп ли — не помню… не совру сейчас… не помню…
Ну это неважно.
Главное — начальник, Птушкин зовут.
Ну, я у него в кабинете, он мои бумаги нюхает, я со скуки в окошке смотрю…
Смотрю… смотрю…— чего-то не это.
Все вроде ничего, как везде… а чего-то не это, зрение щипет, не то, то есть.
Ну, у меня же глаз-ватерпас. Смотрю-смотрю… — да и вижу!» ————

Соломон Моисеевич вздел светлые умытые бровки (точнее, развел над переносьем мост), а еще — отставил уши топориками от своей желтой и жесткой головы.

————лозунг. Свежохонький — краска блестит. Долгий — что еврейское
горе.
ЖИТЬ И РАБОТАТЬ КАК НАС УЧАТ ТОВАРИЩИ МАРКС, ЛЕНИН, СТАЛИН И ПТУШКИН!

Вы уж и выдумаете, Соломон Моисеевич…

Правда! Святая, чистая, хрустальная, центральная истина!
Ну, значит, я ему — что ж ты, товарищ Птушкин, делаешь!? Или тебе, Птушкин, свобода претит, да?!
А он — а чего? мол, чего шумишь-то?!
А я — чего-чего… ты, дурак, вчитайся хоть, — у вас чего это здесь, а!?
Он — момент — в окошко. Зырк, зырк… иззырился весь, бедный… а потом —ох, ах, — Энгельс! Энгельс-то забыли!!! Трах-тарарах-пах-пах!
А вы говорите, жизнь смешная.. Раньше жить было лучше, как-то веселее…»
Она клокотнула, втянув в себя желобком середину горла; чудесные узорные веки упали; и все, снова стало лицо голубиное, грозное… Еще чаю, да?..
Если можно сказал Соломон Моисеевич, вворачивая блестяще-белый раструб чашки в дребезгнувшую выгнутую струю.

Скатерть была вся (по складочкам) в полувздувшихся секциях. Она переклонила чайник и куполок его кувырнулся через носик, рассеяв темные, но светлеющие и расширяющиеся пятна, ткнулся в болотистую руку Соломон Моисеевича, отскочил с громом на стол и сразу ж, заворачиваясь, поехал-поехал. Ой! обожгло?!
Соломон Моисеевич высвободил из ушка чашки два сплюснутых пальца и тряснул над столом седую толстую ладонь. Ничего-ничего… Мерси, хватит.
Обезглавленный чайник, всем показывая сплотившиеся свои темные внутренности, прильнувшие к обратному подобью душа, — встал на место. Ну и что? Так чем кончилось?
Как? Лидия Сергеевна, все уже; все рассказал.
Что вы меня путаете? вас взяли?

Нет, меня не взяли сказал Соломон Моисеевич. В дверь очередью стукнули.
Капля варенья из вишнёвой превращаясь на паду в янтарную, осталась черным овалом на красном с лампасом тренике Соломон Моисеевича.

Можно? Папа у вас?

Боже мой! Это я тебя воспитал!? А если мы голые?!

Проходите, Таточка, садитесь сказала Лидия Сергеевна, привставши.

Спасибо, я постою. Папа, ты идешь?

Лидия Сергеевна обвела взором комнату, свободную от черных деревянных домиков лишь в полушаге «порог — стол» и нахлобучила звякнувший чайнику колпачок.

На старости свихнулся. Позорище!

Стерьва заметил Соломон Моисеевич, уходя за ширму, где спал. Тамара Семеновна встала перед его взмахивающей тенью и изготовилась.

Молчи, Тома, хуже будет.

А ты мне не затыкай. Мы из-за тебя не ложимся, посмешище! крикнула Тамара Семеновна приглýшенно.

Не ори — соседи.

А я плевала на твоих соседей! крикнула Тамара Семеновна еще приглýшеннее.

Это твои соседи ответил Соломон Моисеевич, ложась там, у себя.

Таточка, купим папе новый диванчик — скрипит ужасно.

Купи. Заработай — и купи! Тамара Семеновна обернула к мужу (на пестром одеяле лежала его бородка) чалую голову, протянула сужающуюся руку, и свет погас. Я Люське скажу — что за свинство… убирать надо… — с утра вся
кухня в панталонах их… — ч-черт!!!

Татюша, что такое?!

Что такое — что такое… наставили тут! чего это? чего стоит?…

У нас стоит … комод у стеночки… посередине стол… этажерочка... добросовестно начал…

Это не наше! — деревом пахнет! тирольским голосом сказала Тамара Семеновна.

Свет зажгли.

Вышел Соломон Моисеевич в синей майке и сатиновых блестящих трусах по набухшее вывороченное колено.

Увидал, как и всегда при зажигании света, наново всю эту безмерную комнату, по стеночке обставленную; овальный стол на осьми ногах посреди; халат жгутом — на покатом плечике стула; свою дочь, свешивающуюся ляжками через края прищелкнутых к какой-то расслоенной белой портупее чулок; ее же твердый нос и веснущатые плечи; наконец, загородивший меж стола и комода ход шкап-антик, чья древесина за блеском — как лист в янтаре… ———— глаза его рассредоточились, он для крепости сузил их, вздел на рифленый лоб брови… к чему-то глянул в окно, где уходили — чем дальше, тем больше — белые залупленные фонарики, а после, поворачивая уже восвояси, сказал без упрека Допрыгались, пыжики — вот и началось.

3
Милиционер Киринициянинов свою синюю невысокую шапочку носил насупленно.

Когда он шагал, шинельные кривые полы бились о снизу подобранные голенища; низы сапог обведены были снежными кантами; вослед оставались пересыхающие лужицы.

Вжав в острые меха мелкую мордочку под темно-розовыми, полусложенными вдвое ушами, кошка следила движенье его плоским глазом. (Из прихожей в кухню — глаголем).

Здравствуйте сказал милиционер Киринициянинов и, звякнув множественно по борту шинели, сделал у уха.

Две старухи, тыкая в шелковые очи яишниц, обернулись белыми надувными лицами и сказали Здрав-ствуйте.

Здравья желаем сказал со своего рундучка Мишка и осклабил утонувшеемеж скул лицо.

Милиционер Киринициянинов растянул обившие губу редкоусики и сказал Ну, здравствуйте, граждане.

Здрав-ствуйте сказал Мишка, выпустив ветвь синего, но голубеющего и тут же разлезающегося на волокна дыма, вовсе исчезающего, наконец, на пересеченьи с утренним светом, нежно красящим еще кухонные стены.

Здравья желаем зачесывая волосатые затылочки, сказали старухи.

Здравствуйте, граждане сказал Киринициянинов Это здесь похищен шкаф?

Здесь, здесь скача щеками, закивали старухи.

У марамоев из одиннадцатой выпустив ветвь синего, но голубеющего и тут же разлезающегося на волокна дыма, вовсе исчезающего, наконец, на пересеченьи с утренним светом, нежно красящим еще кухонные стены ———— сказал Мишка.

Значит, сама вызвала, а самой нет?! Где здесь?! и Киринициянинов, по-женски махнув шинелью, сел на подставившийся стул. Ну, а мы ей протокольчик…

Старухи взмахнули запаздывающими сами за собой руками, полными синяков.

Сей миг, прической-треуголкой касаясь притолки, на пороге встал Полуплый.
Киринициянинов оглянулся, выпустив гусиную кожу со щеки на погон. Гражданка Вайнблит — вы будете?

Видите ли… ответил, шагнувши высокой ногою, Полуплый.

А-а… Это есть называться про-то-кол! Киринициянинов залез, растопорща грудь, себе меж пуговиц, — от волной разошедшегося топорщенья милицейская его шапочка съехала на затылок, на лоб же испустился тонкий, закручивающийся вверх чубчик.

Тамара Семеновна на службе… Я покажу все… она просила.
Впереди шел, ставя острые ноги чуть внутрь, а приятно очерченные ступни вовне, Полуплый, за — описанным уж способом — Киринициянинов.

Минуточку, только ключик я возьму.

Э-э, гражданка Вайнблит, вы чего там? Вы ж не одна у меня… У меня в квартире семнадцать проститутка тунеядствующая!.. Ну, что? милиционер Киринициянинов двинул отогнувшеюся мягкой лапой дверь и — Полуплый сидел на корточках, свесив с раздвинутых колен длинные кисти.

А за ним — мебели стояли, как орган; паркет из цветного, почти прозрачного в своей матовости дерева сам складывался собой в картину Врубеля «Демон»; — в молодой грузинский глаз Демона уперлось переднее копытце накрытого на персон стола, застынувший фонтан коего был окрашен нежно из окон утренним светом. Оттуда ж сквозь ветви в снежных митенках раздавались синицы, как пульки.

Богато живете сказал Киринициянинов и, невольно прыгнув горячим сердцем и мотнув холодной головою, обтер свои руки, и так чистые, об хвост шинели. Я Четвертый, это царь был? спросил он, подымая, как грампластинку, мгновенно наполнившееся нежным из окон светом блюдо. Кириницияниновские сапоги, удивительно что, не оставили никаких последствий на сем чудесном полу.

Откуда-то, быть может, из шкафа, во всяком случае из угла, где в толстостенной телевизорной банке, задвинутой в лакированную нишу, стоял серо-зеленый туман, откель-то оттель появился мужчина в чудесной буртовой (“Ударником» еще зовется матерьял, если кто помнит) просторной и светлой тройке. Он шел, наклонясь, глядя вперед, и отклоняя тремя согнýтыми пальцами тонкие, пепельные, сваливающиеся на его мягкое лицо волоса.

Наши документики сказал мужчина и принялся выкладывать Киринициянинову на блюдо разномерные и разноцветные корочки со всех карманов, внутренних и внешних.

Ярослав Ильич Челобеков прочел Киринициянинов и, нагнувшись, поставил на место блюдо с скрывшимся донцем.

Милиционер Киринициянинов и Полуплый, теснясь, шагнули за Ярославом Ильичом из комнаты — в коридоре было пусто. Лишь, как бы взамен, подскакивая и вертя волосатое полотенце, МИМО них пробежала прелестная девочка и исчезла в шумящей ванной, каковой никогда в квартире сей — не существовало.

4
Мы — это Люся с ее увеличенными, истончаемыми тьмой границами лица-полумесяца (ее профиль пóбоку — под бойничным окном, и в окне — безъобъемная, темная, облеченная полусветящейся линией маленькая голова — это Наташа), и это тут же рядом невидимые Лидия Сергеевна с Соломон Моисеевичем, точно за партой, на двускатной крыше сундука. (Боты из сухой волосатой суконки, перепоясывая щиколки Лидии Сергеевны, зацеплены вздутыми каблуками за вензель на сундучьем переде и уперты в пол вдавленными носиками, так что подъем почти что слит с линией голени) ———— сидим в закуте молча.

В закуте, в каморке, в аппендиксе, в тупике, в узкой черной капле из черного носа передней.

Там, в носоглотке, в квартире, — лишь изредка: электрический щебет в счетчике, да сглотнет водоворот водопроводный, да проскрипнет половица бездельно.

От голой лампочки над бывшею Мишкиной дверью достают сюда, сворачивая — противу всем законам оптики — вместе с коридором, разреженные редкие лучи.

Нежданно близко, отчетливо взад-вперед прохаживается стеклянная гамма — их дочка, сидя одной, почти еще не вычленяемой ягодицею на постанывающем винтовом стуле, и одну ступню в толстом носке всунув в ракетный его хвост, а вторую плотно, по-балерински, поставя на пол, ———— с движущимся, отставленным локтем провиснула подобранно до самой правой обочины рояли.

Смолкло.

Кошка, представляя, что распушает безволосый на деле хвост, с легким цоканьем переходит наискось темно-вишневый паркет. Лидия Сергеевна растаскивает коробок, шаркающий звук чего заглушается множественным деревянным звоночком, и сухо вытискивает спичку из ее при этом втаскивающейся к себе в нишу многодетной постельки ———— спичка присвистнула, затем резко, громадно загорелась на всю комнату, затем же оказалась узким, снизу синим огоньком на светлой палочке; как бы стеклянное в средине, полое лезвьице выгибается, тянется, тянется к лишившемуся старости прямому лицу с блестящими белками… — это все глядит в разные стороны, меркнет, меркнет и исчезает во тьме.

Лида, нам спичек хватит?

Да сказала Лидия Сергеевна низким, коротким из-за улыбки голосом. Как там ваши?.. довольны?.. Все хорошо?..
Да-да, очень… Ванна, телефон, всё… Санузел царский… Все к лучшему, говорят… А то бы век не вылезли из этого, говорят..

А не очень, что далеко? нет?

Ну, привыкают люди…

Свет, если это можно так сказать — свет, стоял во весь рост у вешалки, однако ж не касаясь ее, а лишь в профиль отражаюсь черным ее зеркалом. Внутри и вокруг зеркала черные шубы лепилися утолщающимися книзу слоями, поверх — висели на втянутых руках разномерные сумочки, под — сгрýдились на границе света склонившиеся, развернувшиеся сапоги (лишь один чей-то вылез носиком за и, обведенный полукруглою тенью, слабо и нагло поблескивал желтым). Перезвякнуло с отзывами — там протянули водочку в хрустальных панцирьках туда, к сияющей панцирной люстре.., говор… смех… смолкло.

А вот вы помните, Лидия Сергеевна, когда Сталин умер?

Марта какого-то, да?

Да, пятого… А шестого, когда по радио сказали — мы не слышали — а как раз гости у нас. Патефон, всё… Тут Настенька (Соломон Моисеевич сказал это слово Настенька не нажимая, а как имя, без стершегося за годы язвительного наклоненья), Настенька — к нам без стука, руки — знаете, как она… — в боки, голову набок и с расстановочкой так: «Вы что ж это, а? Празднуете?
Все русские люди плачут, как вождь народов кончился, а вы это радуетесь!? Так что ль?»
Конечно, жене с сердцем, я чего-то бормочу, мол, не знали, а Таточка — маленькая еще совсем была — влазит мне на колени и с ревом: «Папа, папа, лучше бы ты умер, а не товарищ Сталин!»

Да сказала Люся, пошевелившися на своей низенькой скамеечке. Мама говорила — в Пензе у нас — тоже там все плакали и Люся чуть отдернула голову от схваченных белеющими руками, сдвинутых, высóко поднятых коленей. В полной потикивающей наперебой тишине, если она бывает, сердито, как шмель в коробкé, низко, безостановочно ворчало, пришаркивало, толкалось — то за заклеенной бумажкою с длинной росписью дверью, баба Дуся ходила-ходила, бормоча и белея во тьме надувным своим лицом.

В отличье от юных женщин, старые ходят лишь ногами, не шевеля задницею.

У юных женщин юбка движется вбок от нешагающей в данный миг ноги, а у старых подол мелко колышется, виснет…

Впрочем, подтвержденья тому не было видно, как не слыхать было, что там себе баба Дуся бормочет, выкатывая белесые и без того всегда изумленные очи.

Лидия Сергеевна, масла вам не нужно? Давали по две, в Елисеевском… не надо? выказав на полусветящемся окне вместо полутемного узкого фаса отчетливый, хоть совершенно без подбородка, и потому как бы всегда склоненный, но все равно прелестный над выгнутой натянувшейся шеей профиль ——— спросила Наташа.

Спасибо, деточка, не нужно, конечно… что вы ответила Лидия Сергеевна, мгновенно касаясь плечом круглого плеча Соломон Моисеевича.

Елисеевский-то все знают. А вот как на углу Невского и Владимирского раньше назывался, а? Барышни, знаете?
Там, в окошке, за Наташей, дробно светили желтые и белые огни по линейкам, огромная река, стоящая на желтых и белых светящихся сваях, а за — из каких-то черных лесов и холмов поднималася узкая светлая кегля собора.

По мóсту со звонками, постукивая и подскакивая, ехал трамвай полупустой, пассажиры раскачивались и подскакивали, небо было синее — синее, почти фиолетовое было небо сегодня.

1983 г.