Как хорошо все-таки не иметь филологического образования! Закончил бы ваш корреспондент в свое время какой-нибудь почтенный педвуз (спасибо Герценовскому институту за отсутствие военной кафедры!), или малопочтенный ЛГУ им. Жданова (спасибо, что жидов не велено было пущать!), или, не дай Б-г, Тартусский университет (благодарить в данном случае следует, скорее всего, собственный недостаток воображения — даже и в голову абитуриентскую не могло придти тогда, в 1976, если я правильно посчитал, году, что Юрьеву можно в Юрьев), может статься, он уже тридцать лет как «знал и забыл» бы, что в черновиках затеянного и брошенного непосредственно перед «Анной Карениной» романа о Петре Первом имеется фраза «Всё смешалось в царской семье». И лишился бы вчерашнего счастья. А сейчас-то оно нужнее, как и всякое счастье (в смысле, что всякое счастье нужнее сейчас, чем когда-либо — да и сомневаюсь, честно говоря, что в двадцать лет подобные вещи ощущаются так же остро).

Куски есть разного качества (учитывая, понятно, что Толстой и в худших проявлениях Толстой), но самый зернистый, вероятно, всё же кусок со стругами, плывущими к Азову: «Из Воронежа, к Черкасску на кораблях, на стругах, на бударах, вниз по Дону бежало царское войско…» Там где портрет Петра (Пока шел царь, он оглядел его всего и запомнил так, что, покажи ему потом одну ногу царскую, он бы узнал ее. Заметил он в лице скулы широкие и выставленные, лоб крутой и изогнутый, глаза черные, не блестящие, но светлые и чудные, заметил рот беспокойный, всегда подвижный, жилистую шею, белизну за ушами большими и неправильными, заметил черноту волос, бровей и усов, подстриженных, хотя и малых, и выставленный широкий, с ямкой, подбородок, заметил сутуловатость и нескладность, костлявость всего стана, огромных голеней, огромных рук, и нескладность походки, ворочающей всем тазом и волочащей одну ногу, заметил больше всего быстроту, неровность движений и больше всего такую же неровность голоса, когда он начал говорить. То он басил, то срывался на визгливые звуки. Но когда царь засмеялся и не стало смешно, а страшно, Алексей понял и затвердил царя навсегда) — где «покажи ему потом одну ногу царскую, он бы узнал ее», где глаза «черные, … но светлые» , и как солдатик царскую шляпу из Дона спасает (описание входа в воду!), да, собственно, и всё прочее невозможное, нечеловеческое почти в каждой строке.

А ритмизованная проза, практически белый стих одного из начал — «сказового»?! — Так прожил, как в скиту, князь Василий Голицын с Петрова дни до первого спаса. Приходили к нему от царевны послы, говорили ему неподобные речи — что хотят извести мать-царицу с Петром, ее сыном, князь Василий молчал и советовал дело оставить. Покориться сходнее, говорил князь Василий, что ж, сошлют в монастырь, отберут награжденья, земли, дворы, золотые. И без них можно жить. Это уже Толстым А: К. слегонца отдает…

Любопытно, что хотя Л. Н., конечно, рекомендованного и использованного еще одним, следующим Толстым — А. Н. — Новомбергского (т. е. записи допросов по уголовным делам конца XVII — начала XVIII века, собранные и изданные в начале ХХ в. новосибирским профессором Новомбергским) не читал, поскольку Новомбергский тогда еще не существовал, но совершенно очевидно, не хуже, чем А. Н. с помощью Новомбергского (к слову сказать, «Петр Первый» А. Н. Толстого — необыкновенно удачная книга, одна из самых талантливых книг ХХ века), осознал особенности деловой русской речи конца XVII века — преобладание сочинительных связей над подчинительными и, соответственно, особая роль параллельных глаголов как опорных столбов фразы (что и по вышестоящему на них описанию Петра видно). То ли эта речь еще жила в нем (что, впрочем, сомнительно — академик Виноградов в свое время чрезвычайно убедительно показал, что «природная», семейная, домашняя речь Толстого, положенная в основу его повествовательного языка — помещичий язык XVIII века, нашпигованный французскими и немецкими синтаксическими кальками, т. е. как раз преимущественно подчинительными связями), то ли по своим письменным и книжным источникам (что скорее всего) сделал он те же выводы, что и А. Н. Толстой по Новомбергскому, но результат получился очень интересный. Это, конечно, не единственный язык, примерявшийся им к «роману о Петре» (и отчасти фольклорно-сказовый пробовал, и плотно описательный с ироническим отстранением на манер «Арапа Петра Великого», и свой обычный, толстовский, военно-мирской, объясняюще-гипнотизирующий), но, пожалуй, в данном случае самый удачный из всех именно этот, язык «азовского похода».

В отличие от «Арапа Петра Великого», который почти невозможно перечитывать, так жалко, что он незаконченный, по поводу Толстого такого чувства не возникает — поскольку толстовский роман о Петре по сути так и не был начат.

Но при этом каким-то неясным образом входит в «петровский текст» русской литературы. Петра в нем больше, чем во всем Мережковском вместе взятом, какие бы обличительно-разоблачительные намерения по поводу невеликости великого Петра Толстой ни вынашивал.