Обсуждение стихов о рассеянном человеке с Романом Ромовым (romov) напомнило о собственной краткой карьере в качестве начинающего герцога Детгиза.

В этом качестве я написал некоторое количество стихотворений и прозаическую книгу об учащемся 6-го «зе» класса Сене Кошкине. В книгу входили четыре рассказа, каждый из которых был отражением какого-либо романного жанра — готического романа («Вечный форвард»), детективного романа («Дело близнецов»), авантюрно-сатирического романа типа «12 стульев» («Пуся — парень не промах») и — вот — романа в письмах. О судьбе книжки см. в комментариях к вышеупомянутой записи Романа Ромова, а здесь — поэтологический роман в письмах

С ПОЭТИЧЕСКИМ ПРИВЕТОМ, КОШКИН СЕНЯ

фантастически правдивая история о том, как временно больной школьник Сеня Кошкин познакомился и раззнакомился, ни разу так и не увидевшись, с литературным консультантом Неунывако Степаном Арнольдовичем

(опубл. в ленинградском журнале «Искорка», №№ 4 и 5 за 1988 г. Рисунки Леонида Каневского)

Горло мне перевязали колючим шарфом, навалили на стул у кровати разноцветную кучку таблеток и ушли на работу.

«Да, — вернулась мама. — Вот тебе интересная толстая книга — не скучай!» Встала на цепочки, дотянулась к самому верху шкафа и — с трудом удерживая в одной руке такую толстую — принесла мне.

Потом она поцеловала меня холодными губами, застучала каблуками в коридоре и бахнула дверью. Тоненько отозвались рюмки в серванте.

Что за книга! что за книга! какая здоровая! с картинками! — сам бы я не в ангинном состоянии такой ни за что бы не вытащил, потому что мне до верхней полки не достать, потому что я еще маленький. Всё что угодно есть в этой книге про зверей и рыб, и все они нарисованы. Отлично, что я заболел, только в горле какие-то скользкие круглые валики, и температура… Ну, температура-то почти тридцать шесть и шесть, разве что самую чуточку тридцать семь и пять.

Я развернул книгу — она как будто сама переломилась пополам — и прочел, что, оказывается, в бразильской реке Амазонке живут такие маленькие рыбки, которые могут съесть и очень большое животное, даже человека, такие они зубастые, цепкие и прожорливые. Называются «пираньи».

Я представил себе бразильскую реку Амазонку, с виду такую спокойную, широкую и серебристую. Внутри же этой обманчиво спокойной реки Амазонки снуют несметные полчища маленьких рыбок вроде корюшки. Чуть зазеваешься — обглодают тебя до состояния учебного скелета из класса биологии.

И я представил себе, что если какой-нибудь человек случайно зайдет на Амазонку, ничего не зная про этих ужасных рыбок пираний, то он очень свободно может захотеть искупнуться. А если не искупнуться, то хотя бы пополоскать ноги после дальней дороги, или постирать носки… Необходимо, подумал я, чтобы на берегу этой реки Амазонки стояли такие дощечки с предупредительной надписью, что купаться нельзя, как у нас в Мельничном Ручье, хотя пираньи там, конечно, не водятся. Я стал придумывать предупредительную надпись, и она у меня получалась жутко длинная, ни на какую дощечку не поместится, и я устал, и откинулся на подушку, и закрыл глаза, и тут мне снова представился берег реки Амазонки, только уже с дощечкой. Я присмотрелся к воображаемой дощечке и обнаружил, что на ней написана очень хорошая надпись. Только она оказалась почему-то в стихах. Стихи были такие:

ОБЪЯВЛЕНИЕ НА БЕРЕГУ РЕКИ АМАЗОНКИ

Рыбка мелкая пиранья
Не вступает в препиранья.
Сунешь ноженьку в волну,
Вынешь косточку одну!

Я, конечно, очень обрадовался, что я сочинил стихи, и решил их отправить в газету, чтобы любой читатель газеты, если бы попал в Бразилию, оказался спасен от смертельной опасности.

И я написал такое письмо:

Здравствуй, дорогая редакция!

Я очень люблю твою газету, потому что мой папа ее выписывает и читает во время ужина. Я написал такие стихи, чтобы никто не купался в бразильской реке Амазонке из-за очень опасных для жизни рыбок-пираний. Моя фамилия Кошкин Сеня, и я не знаю, смогу ли я когда-нибудь стать поэтом и писателем, потому что у поэтов и писателей фамилии очень красивые и звучные — например, Лермонтов и Тургенев, или говорящие — например, Смеляков и Грибоедов. А у меня простая фамилия Сеня Кошкин, которая еще смешная: у нас в классе некоторые говорят: Кошкин — Крошкин, Кошкин — Окошкин, и даже Кошкин — Мышкин, а это уже очень грубо, потому что я смотрел по телевизору спектакль, где человек с такой фамилией Мышкин был главным героем под названием «Идиот». За такие намеки я просто бью по физиономии.

Если можно, дорогая редакция, напечатай мои стихи для пользы твоих читателей.

До свиданья, Кошкин Сеня, 6 «зэ» класс, с поэтическим приветом.

Через некоторое время папа, широко моргая от удивления, принес мне конверт из специальной голубой бумаги. На конверте сверху было красной краской нарисовано название газеты, а снизу напечатан на машинке наш адрес и «Кошкину Семену», а после Кошкина Семена приписано от руки— «лично».
— Ну, брат, ты от безделья свихнулся, — сказал папа, погладил меня по голове своей жесткой рукой и ушел на кухню пить чай.

Письмо было такое:

Дорогой Сеня!

Стихи у тебя получились довольно хорошие — звонкие и выразительные. Но наша газета не сможет их напечатать, потому что наша газета ленинградская, а не бразильская, а пираньи — не самые распространенные рыбы в Ленинградской области. А те люди в нашем городе, которые изредка ездят в Бразилию, безусловно и сами знают про тамошние условия купания, без этого их бы в Бразилию и не пустили. Одно замечание к твоим стихам: мне кажется, что не существует такого слова «препиранья», а существует только слово «препирательства», нехорошо уродовать слова ради рифмы!

Что касается твоего вопроса, то ты, Сеня, не волнуйся. Фамилия — не самое главное для писателя! Есть очень хорошие писатели с очень простыми фамилиями — Иванов, Некрасов, Крылов. Да и фамилия великого поэта Пушкина — тоже довольно-таки простая и, кстати, похожа на твою. У тебя фамилия произошла от слова «кошка», а у него — от слова «пушка».

Те, которые дразнятся Мышкиным, ничего не понимают. Когда ты вырастешь и прочтешь одну из самых прекрасных книг на свете — роман Федора Михайловича Достоевского «Идиот», ты поймешь, что твои одноклассники тебе буквально льстят, называя Мышкиным. Хорошо бы вышло, если бы ты вырос хоть немного на него похожим.

Не огорчайся, Сеня. Мне в твоем возрасте было хуже. Как ты заметишь из моей подписи под этим письмом, моя фамилия — довольно редкая: Неунывако. И вот, когда я учился в школе (а это было, увы, уже довольно давно) одноклассиники вообще не давали мне проходу. При всяком удобном и неудобном случае они называли меня Неумывако, коверкая таким издевательским образом мою фамилию. Это было чрезвычайно обидно, поскольку я всегда как раз очень тщательно мылся, особенно уши, чего и тебе желаю. А один раз (видишь, до сих пор помню!) две девочки разговаривали между собой нарочно громко, чтобы я слышал. Катя спросила Веру: «Ну, как ты себя чувствуешь?» А Вера ей ответила: «Ничего. Я себя чувствую вполне неунывако». И они своим смехом довели меня буквально до слез.

И тем не менее мне удалось вырасти, сделаться взрослым, уважаемым человеком, найти себе интересную и нужную работу литературного консультанта в газете и даже жениться в конце концов на той самой девочке Вере, которая чувствовала себя неунывако. Правильно она себя чувствовала — она и стала Верой Михайловной Неунывако.

Так что не отчаивайся, а присылай мне свои новые стихи, а я тебе буду давать различные литературные консультации, потому что вижу в тебе определенные способности к стихосложению. Всего тебе хорошего.

Литературный консультант Неунывако С. А.

Я, естественно, очень обрадовался, что получил письмо. Это я в первый раз в жизни получил письмо от взрослого человека. До этого я только один раз получил письмо от невзрослого человека Муськи Хромченко на уроке литературы: «Кошкин, если ты будешь облакачиваться спиной на мою парту и заслонять своими ушами учительницу, я тебя, Кошкин, буду колоть в шею авторучкой. Твоя М. Хромченко».

А товарищ Неунывако С. А., хотя фамилия у него, конечно, странная, очень хороший человек. Как он мне подробно все написал про свое детство — видно, пожалел меня и захотел утешить. Мне даже стало немножко стыдно, потому что я никаких таких мук от своей фамилии не испытывал, и никто меня так уж не дразнит. Попробовали бы они!

И поэтом я тоже становиться не собирался — я собирался становиться инопланетянином. То есть не таким инопланетянином, который к нам прилетел, а таким, который от нас улетел и осваивает какую-нибудь совсем новую, дикую планету. Он строит себе дом, устраивает колхозное поле, воюет с нехорошей частью обитателей этой планеты, дружит с хорошей их частью, ну и так далее, как про индейцев, только на другой планете. Я в газету всё это так написал, из вежливости — не посылать же было одно стихотворение…

Но все равно я отчего-то ужасно обрадовался, что писателем можно стать и с моей простой фамилией Сеня Кошкин. Я даже почувствовал, что уже немножко стал писателем, но еще, конечно, не совсем.

А может и в самом деле стать писателем? Тогда мои произведения будут изучать в школе, и Людмила Ивановна, наша русичка, всем объяснит, что именно я хотел выразить своим произведением и к чему в нем призывал. А Стасу Петину поставит банан, так как он наверняка ничего не поймет в моих произведениях, куда ему.

Единственное, что меня несколько расстраивало, так это то, что папа как-то иронически отнесся к тому, что я получил письмо из газеты. Я подумал об этом и решил, что, наверное, ему немножко обидно, что газету выписывает он, а письма из газеты пишут мне. Но в этом же ничего удивительного нет: он ведь только читатель, а я уже почти писатель!

Я подумал еще раз о добром товарище Неунывако, который верит в мои определенные способности к стихотворству и ждет письма с моими новыми произведениями. Я вытащил из-под кровати книгу про животных и снова раскрыл ее на расхлоп. Оказалось, мне выпали змеи. Я стал представлять себе разных змей в разных положениях и с разным выражением лица, и в конце концов у меня сложились три стихотворения о змеях. Эти стихотворения я послал Неунывако С. А. в таком письме:

Здравствуйте, товарищ Неунывако С. А.!

Пишет Вам снова школьник Кошкин Сеня. Я написал три стихотворения про змей.

Стихотворение № I называется «Добрая кобра»:

— Тебе чего? — спросила кобра
И на меня взглянула добро.

Кобра взглянула на меня добро, потому что эта кобра оказалась в хорошем настроении. Ведь у кобр тоже бывают разные настроения, как у людей. В целом кобры значительно злее людей и гораздо ядовитее, но именно эта кобра — редкая среди своих друзей-пресмыкающихся — обладает очень хорошим, ровным и доброжелательным характером. За это я ее и вывел в своем стихотворении.

Стихотворение № 2 называется просто «Питон».

Питон питается батоном
И очень нравится за то нам.

Еще бы он нам не нравился! Мог бы питаться и не батоном, а нами, но, видно, ему хватает и батона. А может быть, он уже кого-нибудь съел и батоном только закусывает.

И стихотворение № 3 называется «Безграмотная гадюка».

— Погоди-ка ты, гадюка!
— Да уж ладно, погодю-ка.

Первую строчку в этом стихотворении говорю я, потому что гадюка хочет на меня броситься и укусить, а мне бы этого совсем не хотелось. Вторая строчка — это мне отвечает гадюка, но неправильно. То есть неправильно по форме, а по содержанию правильно отвечает. Ей бы надо сказать «погожу-ка», но все-таки эта змея тоже хорошая, отзывчивая. Другая бы на ее месте и разговаривать не стала, кусила бы за милую душу.

Одним словом, я написал произведения про хороших змей, чтобы призвать относиться к этим пресмыкающимся с разбором, а не бить их всех подряд палкой.

Вот и все мои стихотворения.

Большое Вам спасибо за Вашу литературную консультацию про слово «препиранья». Я-то думал, что «препиранье» и «препирательство» — разные слова. Препиранье — это когда долго-долго препираешься: ты ему то, он тебе сё, ты ему пять, он тебе десять и так далее. А препирательство — это когда один раз препрёшься и больше не станешь. Но теперь я понял, что я неправильно думал.

Вот и всё мое письмо.

С поэтическим приветом, Кошкин Сеня, 6 «зэ».

Скоро я получил ответ.

Дорогой Сеня!

Прочел твои стихи и еще раз убедился в том, что у тебя есть чувство слова и ритма, и это меня очень радует. Хорошо, что ты любишь «братьев наших меньших», и не только собак, кошек, оленей, носорогов и других красивых млекопитающих, но также и пресмыкающихся. Но хочу тебе сказать, Сеня, что ты несколько увлекаешься игрословием в ущерб содержанию поэтического произведения. К твоему стиху про питона можно было бы приписать еще очень много строчек — таких же звонких и нелепых:

Потом питается бетоном.

Притом он жрет его по тоннам

и т.д.

Такая звукопись, или, научно говоря, аллитерация, кажется мне какой-то слишком навязчивой, искусственной. Стихи нужно не придумывать, а выливать из сердца, пропуская через это сердце всё, что тебя волнует в жизни, в данном случае питона. Но я сомневаюсь, что питон тебя волнует! Ты живешь как будто в зоопарке среди клеток и аквариумов, а не среди людей, если кто-нибудь через сто лет прочитает твое стихотворение, он ничего не узнает про наше время, ничего не узнает про тебя, твоих друзей и врагов. Он подумает: «Да кто это такой, этот Семен Кошкин? Не жил ли он в пятом веке до нашей эры в джунглях Бразилии, среди пираний и питонов?»

Коли много дано — много и спросится, а тебе дано много, Сеня, ты даровит, и я хочу гордиться тобой впоследствии, когда кто-нибудь скажет: «А, это тот самый Семен Кошкин — его учителем в поэзии был Степан Арнольдович Неунывако, лит. консультант. Спасибо Степану Арнольдовичу за воспитание поэта Кошкина!»

Присылай мне скорее свои новые стихи, и пусть они будут такие же звонкие и выразительные, но пусть в них отразится твоя жизнь, твоя школа, твоя семья.

Желаю творческого успеха.

Лит. консультант Неунывако С. А.

Второе письмо Неунывако немножко расстроило меня. Значит, ему не очень понравились мои новые произведения? Или понравились, но он хочет от меня получить еще лучше, потому что я, как выяснилось, даровит, а это значительно больше «определенных способностей». Конечно, теперь понятно, что рыбки и змеи недостаточно важные темы, чтобы меня изучали в школе, а я, как видно, должен обязательно этого добиться, чтобы не подвести Степана Арнольдовича.

Я показал письмо маме, мама покачала головой и сказала, что Степан Арнольдович совершенно прав. Она сказала, что всякие экзотические животные гораздо менее интересны читателю, чем его, читателя, знакомые и друзья или люди, похожие на его знакомых и друзей, потому что про иностранных животных читателю в большинстве случаев ничего определенного неизвестно и ему приходится верить автору на слово. А если произведение про современную жизнь, то читатель с легкостью может определить: бывает так в жизни или не бывает, правду написал автор или всё наврал. Так читателю читать гораздо интереснее, потому что он проделывает умственную работу, проверяя, соврал ли автор. Кроме того, мама сказала, чтобы я принял таблетку, выпил отвратительно густого, какого-то мохнатого морковного соку и поплотнее укрылся, и что она принесет мне завтра из библиотеки книжку про индейцев, потому что мне пока еще лучше читать, чем писать, а писать мне пока еще рано, так как я жизни не знаю и не осознаю, а когда изучу жизнь и осознаю ее, вот тогда пускай и пишу. Для начала она может сводить меня к себе на швейную фабрику и показать ее жизнь.

Почему это я жизни не знаю?! — возмутился я (про себя). Я знаю жизнь, я даже на швейной фабрике уже был, только я знаю жизнь с точки зрения ребенка. Но если ты ребенок, то это еще не означает, что ты совсем дурак. Пусть не думают, что дети ничего не видят и не осознают. Нет, это ошибка: дети всё видят и многое осознают!

И я сел в кровати и написал стихотворение про жизнь, только с точки зрения ребенка, как он, ребенок, то есть я, осознает, то есть осознаю, жизнь. Стихотворение получилось такое:

С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ РЕБЕНКА

С точки зрения ребенка
(Как он жизнь осознает):
Папа слишком много курит,
Мама слишком много шьет,
А учительница пения
Слишком много задает —
Ох как много задает!

С точки зрения ребенка
(Как он жизнь осознает):
Тетя Алла Пугачева
Замечательно поет!
Как увижу в телевизоре,
Сразу крикну: «Во дает! —
Слышишь, мама? — во дает!»

С точки зрения ребенка
(Как он жизнь осознает):
Слишком часто в Ленинграде
Снег идет и дождик льет,
Оттого микроб разводится
И к ребенку пристает —
И ангина настает!

Пусть поменьше папа курит,
Пусть поменьше мама шьет,
Пусть учительница пения
Меньше на дом задает,
Пусть почаще в телевизоре
Пугачева А. поет,
Пусть пореже в Лениграде
Снег идет и дождик льет,
Пусть бактерия к ребенку
Никогда не пристает,
Пусть ребенок не микстуру,
А коктейль молочный пьет!

И к стихам я приписал:

Дорогой Степан Арнольдович!

Это вот мои новые стихи, отражающие жизнь с точки зрения ребенка, как он ее осознает. В них я написал, что меня волнует, но не всё, а только некоторую часть, потому что всё было бы писать очень много — может быть, мне бы и бумаги не хватило.

Я бы, конечно, очень хотел, чтоб про меня говорили: «Это ученик Степана Арнольдовича, который хорошо пишет произведения», потому что пока про меня говорят: «Это ученик Людмилы Ивановны, который разбил стекло на стенде «Птицы Ленинградской области», а потом оправдывался, что это птицы его сами разбили, желая вырваться из-под стекла и разлететься по разным местам Ленинградской области».

А еще много у Вас учеников? Я потому спрашиваю, что у Людмилы Ивановны много учеников, это наш б «зэ», и каждый из них чем-нибудь хорош: или разбил что-нибудь, или пение, прогулял, а Муська Хромченко имеет ангорского кота, который умеет стоять на задних лапах, как кенгуру. Муська говорит, что это и есть кенгуру, но она наверняка врет, потому что кенгуру животное сумчатое и прыгает снизу вверх, а кошка — животное кошачье и прыгает сверху вниз.

До свидания, с поэтическим приветом, Кошкин Сеня.

Я с большим нетерпением ожидал ответа от Степана Арнольдовича, потому что в стихотворении «С точки зрения ребенка» я очень сильно изменил свою творческую манеру и не знал, хорошо ли мне это удалось.

Степан Арнольдович ответил мне вот что:

Дорогой Сеня!

Твои стихи мне очень-очень понравились! В них ты отразил свою личность, наконец-то в них появились люди, а не пресмыкающиеся гады. Тебя ждет большое будущее, Сеня! Береги свой талант, не у всякого есть талант, но и у того, у кого он есть, как например, у тебя, иногда может случиться так, что талант пропадет. Это происходит, если человек пошел неверной творческой дорогой. Опасайся этого, Сеня!

У меня было очень много учеников, многим я давал литературные консультации, но, к сожалению, большинство из них пошло неверной творческой дорогой. Те же, которые не пошли неверной творческой дорогой, вообще перестали сочинять художественные произведения. Они мне сказали: «Степан Арнольдович! Что-то у вас слишком сложно все это выходит! Надо, чтоб и весело было, и звучно, и чтобы рифмы хорошие, и аллитерации всякие — и одновременно, чтоб никто этого не замечал. Надо, чтоб отражать свою личность — и одновременно всю окружающую жизнь. Надо писать для себя и ни к кому не подлаживаться — и одновременно для всех остальных… Нет, мы так не можем, Степан Арнольдович!»

Так что ты у меня, Сеня, последняя надежда!

Но меня беспокоит вот что: как-то ты слишком легко отступился от своих рыб и змей. Настоящий поэт должен стойко держаться за свои выстраданные темы, а если и изменять свою творческую манеру, то не для какого-то дяди Неунывако, а потому что он сам, искренне, всем сердцем почувствовал необходимость этого поступка. Нельзя, Сеня, быть приспособленцем, то есть приспосабливаться к обстоятельствам — нужно эти обстоятельства полюбить и самому превратиться в одно из них.

Жду твоих стихов, с надеждой, лит. консультант Неунывако С. А.

Получив это письмо, я очень испугался. Ведь только на меня рассчитывал милый Неунывако, только мной и жил. До сих пор мной жили только папа и мама, но это входит в их прямые родительские обязанности, а чтобы посторонний человек мной жил — это, знаете, вещь совершенно необыкновенная. С другой стороны, очень даже можно было понять тех, которые отказались писать художественные произведения для Степана Арнольдовича. Как-то ему действительно очень трудно угодить. Вот взять хоть меня: с одной стороны, я должен был держаться за свои выстраданные темы, а с другой — слушаться лит. консультаций Степана Арнольдовича. По-моему, или ты послушный, или ты самостоятельный, как стать и тем и другим одновременно?

Папа сказал, чтоб я не обращал внимания, не повышал себе температуру. Он сказал, что лит. консультантам, по папиному мнению, платят зарплату, чтобы они писали письма, вот они и пишут. А если не выполнят месячную норму, с них скидывают прогрессивку, как с папы, когда он не выполнит план по тому, чего он там стругает. Поэтому Неунывако мой и пишет мне всё время, и не так уж он из-за меня беспокоится — у него, небось и семья есть и дети, и всякие другие проблемы, как и у папы помимо того, чего он там стругает. Так что пусть я не беру себе в голову.

Я сказал папе, что Неунывако не мой, а просто Неунывако, но что он очень хороший, а папа ничего не понимает, и папа ушел довольно сердитый.

А сам я стал думать и расстраиваться, потому что возможность неискреннего отнощения ко мне Степана Арнольдовича меня очень огорчала. Ведь если он ко мне пишет только по служебному долгу, так я не такой уж талантливый, как он написал в последнем письме. А я уже немножко привык быть талантливым, и мне не хотелось расставаться с этим интересным ощущением.

Но вдруг мне стало очень грустно и стало жалко Степана Арнольдовича, как он сидит у себя в газете и пишет, и пишет, и пишет письма, а у самого жена Вера Михайловна Неунывако над ним дразнится, и детей полон дом и все визжат и просят кушать, и другие проблемы тоже есть.

А пуще всего он надеется, что я вырасту и стану знаменитым писателем, чтобы он знал, что хоть одна его литературная консультация принесла ощутимую пользу для общества. И я подумал, что если я вдруг не стану знаменитым писателем, то Степан Арнольдович этого не переживет и уйдет с работы и ему нечем будет кормить своих визжащих детей и жену Веру Михайловну Неунывако.

Не лучше ли мне сразу отказаться от этого дела, даже не пробовать, ведь всякое может случиться — может быть я улечу на другую планету, может быть, просто таланту не хватит…

Я подумал: «Пусть, пусть я неталантливый, но пусть Степан Арнольдович не окажется таким несчастным, как я его себе представляю! Лучше сразу, чем когда-нибудь потом, когда Степан Арнольдович совсем уж привыкнет ко мне и разочарование будет для него особенно болезненным».

И я стал привыкать к мысли, что я не такой уж талантливый. Ну, может и талантливый, но не настолько, чтоб меня изучали в школе или напечатали в газете. В общем, если привыкнуть к этой мысли, то она даже давала некоторое облегчение моей печали.

И тогда я сел и вдруг написал стихотворение совсем не для Неунывако, и не для себя, а просто так, во-первых, потому что я уже привык писать стихотворения, хотя, конечно, надо отвыкать, а во-вторых, потому что оно само так написалось.

ВОРОБЕЙ

Дождик за окном разговорился,
Ты его попробуй перебей…
На кривом карнизе приземлился,
Растопыря перья, воробей.
То есть прикарнизился, наверно.
Как ни скажешь, видно по всему,
Что ему сейчас довольно скверно,
Голодно и холодно ему.
Я раскрою форточку и корму
Брошу в приоткрывшуюся щель.
— Не печалься, всё вернется в норму,
Лучше кушай хлеб и вермишель!
Хоть мы и подвержены простуде,
Хоть не улететь нам далеко,
Но умеют воробьи и люди
Относиться к этому легко.
Вкус лекарства — он не так уж горек,
Дождик — он уже почти что стих…
И качает наш увядший дворик
Мáкушками мокрых лип своих…

И я приписал к этому стихотворению письмо:

Дорогой Степан Арнольдович!

Посылаю Вам стихи про воробья. Наверно, они Вам не понравятся, потому что они про животное-птицу, а не про жизнь. Я думал, поэт это просто кто пишет стихи, а оказывается, он должен делать кучу всяких вещей, очень трудных. Я просто и не знаю, как мне быть… Я, конечно, очень не хочу подвести Вас, и если Вы скажете, буду и дальше посылать Вам произведения. Но если можно, я Вас очень прошу, разрешите мне, пожалуйста, можно я больше не буду, потому что у меня всё равно ничего не получится и я Вас подведу еще больше, чем сейчас.

Извините меня, пожалуйста, Сеня Кошкин, 6 «зэ».

А от ангины я уже почти вылечился и скоро пойду выписываться!

Кошкин С.

Прошло уже порядочно времени, а ответа от Степана Арнольдовича не было. Да и глупо, конечно, было бы ждать от него ответа после такого моего письма. А я все-таки, оказывается, ждал. Как-то мне стало странно — пусто и грустно, очень похоже на то, как мне было, когда я поссорился со своим лучшим другом — Артемом Курцовым, который превратился вдруг в гордое и молчаливое существо. Мы каждый день виделись в школе, но даже не здоровались — он проходил мимо меня, как мимо шкафа. И я проходил мимо него, как мимо шкафа. То есть мы проходили друг мимо друга, как шкаф мимо шкафа. Но может быть, мне было чуточку легче, потому что я был уверен, что Темка сам виноват во всем (а он был уверен, что я виноват, и ему тоже было легче). Тем более, что мы потом все-таки помирились.

А в данном случае виноват был я один — я ведь сам пристал к Степану Арнольдовичу со своими стихами, и он ко мне привык. И я к нему привык…

И я решил снова написать Степану Арнольдовичу, не дожидаясь ответа. Я взял лист бумаги, ручку и стал придумывать письмо. Но ничего не придумывалось. Как-то все выходило глупо и стыдно. Я положил ручку на лист, покрытый зачеркнутыми строчками, и подошел к окну. За окном колыхался на ветру раннеутренний розоватый воздух, но тем не менее уже торговал с лотка продавец дядя Левон. Муськина кошка, пригнувшись, кралась по поребрику тротуара к небольшому воробью. Воробей, казалось, не обращал внимания на Муськину кошку и спокойно ждал гибели. Но в самый последний момент он взлетел и, быстро-быстро перебирая маленькими треугольными крыльями, перебрался прямо на весы к дяде Левону.

— Сорок капек, — сказал в эту секунду дядя Левон, щелкнув счетами.

Люцинда Сергеевна, пенсионерка из третьего подъезда, полезла в сумочку.

Муськина кошка, низко стелясь по тротуару, широкими прыжками проскакала к лотку. Остановилась возле него, покрутила головой и вдруг прыгнула снизу вверх прямо на весы. Воробей успел улететь, а Муськина кошка, по-дурацки оглядываясь, развалилась на ходящей . ходуном чашке весов.

Дядя Левон посмотрел на весы удивленно, что-то перебросил на счетах и сказал Люцинде Сергеевне:

— Нет-нет!!! Четыре сорок, слушай!
— Это почему?! — возмущенно спосила Люцинда.
— Да ты посмотри, какой товар, — заволновался дядя Левон, взял с весов кошку и держа ее под мышки, показал Люцинде Сергеевне кошкин розовый живот.
Люцинда внимательно посмотрела на живот и сказала:

— Ну ладно! — И снова полезла в сумочку.

— Куском или нарезать? — спросил дядя Левон весело.

Однако Муськина кошка взревела, как бык, и, вырвавшись из дяди Левоновых рук, бросилась убегать прямо на задних лапах. Люцинда, раздвинув руки, побежала вслед за кошкой. Дядя Левон поощрительно гикал, но от лотка не уходил.

«Все-таки есть в этой кошке что-то от кенгуру. Не поймать ее!» — подумал я и отошел от окна.

На столе по-прежнему лежал лист бумаги, на котором я решительно написал «Дорогой Степан Арнольдович!..»

«Нет, — вдруг подумал я, — не буду писать. Что ж подумает товарищ Неунывако, когда получит от меня новое письмо, где я буду извиняться за предыдущее и говорить, что я в нем неправильно всё написал. Он подумает, что у меня семь пятниц на неделе, что я легкомысленный и что из такого непоследовательного мальчика, как я, никогда ничего путного не выйдет — ни поэта, ни инопланетянина! И еще больше расстроится добрый Степан Арнольдович».

Я в последний раз укусил ручку за изжеванный колпачок, скомкал неудавшееся письмо и бросил его в корзину.

«В окно, что ли, поглазеть — чем там у них кончилось?» — подумал я.

У них там еще ничем не кончилось. Люцинда Сергеевна продожала ловить кошку, а кошка продолжала убегать от Люцинды Сергеевны.

И тут я увидел странного прохожего. Он медленно шел по противоположной стороне улицы и глядел то в какую-то бумажку, зажатую в руке, то на номера домов. Он был небольшого роста, в коричневом берете и застегнутом наглухо длинном плаще — словом, немножко был похож на гриб-боровичок, вышедший из лесу на утреннюю прогулку. Впрочем, лицо у него было довольно серьезное и он очень деловито шевелил серебристой щеточкой усов, будто что-то бормотал про себя.

Прохожий увидел лоток дяди Левона и решительно направился к нему. Но дороге он пожал лапу пробегавшей мимо Муськиной кошке (она бежала по ограде сквера), потом — руку Люцинде Сергеевне, а затем уже добрался и до дяди Левона, которому и сунул свою бумажку.
Дядя Левон ткнул пальцем в сторону, прохожий кивнул, еще раз пожал дяди-Левонову руку и быстро пошел через улицу к нашему подъезду.

Сердце у меня заекало. Неужели, неужели это..?

Я подбежал к входной двери и приложил ухо к глазку.

Топ, топ, топ, — кто-то поднимался по лестнице. Неужели это… не он!?

Кто-то остановился у нашей двери. Кто-то закашлялся и зашуршал бумажкой.

Дзин-нь! Дзин-нь!

!!!