Памяти Проши

1.

Лай — это хорошо бы!
И всякий прочий скулёж,
и дуракаваляние-хвостомвиляние, чтобы
знали, что он — хороший
без «бы», что это и есть начинающийся с буквы
«р-р-р» лай,
а не пустой звук —
чудище обло, стозевно и лаяй.

2.

Ни с кем не по пути
к чертям теперь идти,
на длинный поводок
нас взял рогатый бог,
не Пан, а сам Пропал,
который паном стал
с тех пор, как умер Пан,
чертей зеленых пан.
Тяни меня, тяни
туда, где становятся дни
длиннее летних дней,
самих себя длинней!..

3.

Смешаться с общим сном и телом,
не отличаться ни на прах
от праха, стать огнем, стать пеплом,
стать солью на слепых губах
и хлебом стать для этой соли,
мякишем, размокшим за щекой,
стать рифмой боли, голи-шмоли,
стать горкой воздуха под рукой.

4.

Вот здесь была любовь, и тaм она была,
и там она в слезах лежала,
черным-черна, белым-бела,
до черно-белого накала,
до точки, что созревает вдруг
на пленке и прожигает пленку,
и остается только звук,
игрушка-погремок — ребенку.

5.

Так просто всё: кимвал и медь.
Так что же, давай, греми, звени,
как зазвенели, теперь на треть
пустые, дни.

Пусть будет ветер по верхам,
и быстро меняется хмарь небес,
ты сам себе теперь — шум и гам
под этим «без».

6.

Когда закончится зима,
и снова станут облака
живые формы принимать,

я не скажу, но ты сама,
короткая моя рука,
их обведешь опять, опять:

«Смотри вот — хвост, вот — голова,
вот — ухо, ткнись в него зрачком,
и станет горячей зрачок».

А я отвечу: «Вот — слова,
вот — слезы, вставшие комком,
вот — говорящий дурачок,
вот — шерсти облачный клочок».

7.

Ни на холоде, ни в тепле,
а (скажи!) в неизвестной золе,
остывающей в черной печи,
так же молча проси и молчи,
точно так же прося у меня
недоглоданной косточки дня —
доглодать, доглодать и опять
недоглоданной косточки ждать
на ветшающем коврике слов
ни в одном из обжитых углов.

8.

Какого русского космизма,
какого ляда надо нам?
А чтоб запотела немного призма
и разлила по стаканáм

бессмертие — по сто на рыло,
и воскрешение — по сто,
чтоб каждому сыну повадно было
искать отца в земле пустой,

чтоб ее комочки разгребая,
он, сквозь чужие позвонки,
дошел до каменного края
отцовской малeнькой руки,

его большой звериной лапы
и вытащил за нее на свет,
без галстука, пальто и шляпы,
кривоногий, сутулый скелет,

и завершая благородный,
космически-сыновний акт,
он пригласил отца в удобный,
отдельный, теплый тессеракт,

и тот оделся бы костюмом
и подсáлил свои хрящи,
и вскользь на языке угрюмом
сказал бы: «Вертера хвощи».
А может: «Вертеброхвощи».
А может: «Ветра не ищи…»

9.

Всё бестолку, без толку, бестолково,
всё — тычась мордой в разные углы,
всё — слизывая со слезою слово,
со вкусом пепла, с привкусом золы,
с одним и тем же, теплым и соленым,
чья завязь — в горле, а цветы — в глазах
вдруг распускаются расплавленным, слоеным
стеклом, круглящимся и падающим в прах.

10.

На травке, на травке,
на зеленой траве,
на бледной муравке
голова к голове…
Труднопроизносимо,
как всё вообще,
что пробегает мимо
темной Вещью вещей,
труднопроизносимо,
как сам ты теперь,
хоть наяву, но мнимо
царапающийся в дверь.

11.

Сквозь эту дыру голубую — бежи,
пока не закрылась, и кáк там, скажи,
всё к лету готово, и как по садам
проносятся слухи, что новый Адам
по-новому всякую тварь назовет,
чтоб смерть не узнала ни чей там черед,
ни кто перед ней, и отсюда туда
никто из твоих не сбежал никогда,
и что, ходят слухи, оттуда сюда
твоих отпускают совсем, навсегда…
Но вот закрывается… Серенький день
ложится на ребра, как тень на плетень,
и ребра дыханье сгребают в кулак…
А ветер всё носит малявы собак.

12.

Кровь шла с востока на запад и с запада на восток
по солнечному кровотоку,
зная каждый свой малый кусток,
и чтó в нем проку,
и — так Сезанн «Святую Викторию»
знал, как пять своих пальцев-кистей, —
знала кровь свою территорию
до красного мергеля — мозга костей,
и шла даже ночью, суча свою нить
лапами, перебирая воздуха кочки,
так что теперь ее не остановить,
не довести до мертвой точки.

13.

Чем пахнет? Хлебом и водой.
А вместе, наверное, пахнет бедой,
но ты и не знаешь, как пахнет беда,
и чуя «нигде», не поймешь «никогда».
А я, обжигаясь на хлебной воде,
пойму «никогда», но не чую «нигде».

14.

Солнце вслепую царапает глаз
бледной проволочкой, латунным щупом.
Где-то готовится жизнь для нас,
пахнущая многоквартирным супом,
скукой пахнущая — хлебать
ложку за ложкой, заедая хлебом
прелые овощи, шти, вашу мать,
под потолочным, два тридцать, небом.
Что ж, подцепи коготком желе,
дерни вверх, надорви роговицу,
выпусти слизь, а за ней, на крыле, —
в эту щель — к журавлю — синицу!

15.

Каждое слово — прощанье:
было и нет,
карандашный квадрат, окончанье,
в него и смотри.
Разбери по составу идущий оттуда свeт,
найди корень, из двух — молчанье,
прорастающее изнутри.