Авторы Проекты Страница дежурного редактора Сетевые издания Литературные блоги Архив

Дмитрий Закс

Стихи

Стихи из пятого
выпуска альманаха
«Камера Хранения»


«Aria d'Acquario и другие
стихотворения».
Книга стихов.

Слушать запись авторского чтения стихов Дмитрия Закса

О Стихах

Зачет по творчеству



Дмитрий Закс


«ARIA D'ACQUARIO
и другие стихотворения»



I. ДРУГИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ



i

Мелкой стражей комариной
Воздух заперт до утра,
Наспех выпеченной глиной
Неба заткнута дыра.

Заперт мир, но обитаем,
Полон, в сумерки входя,
Плеском, звоном, лепетаньем
Граждан леса и дождя.

Шепчут, сбившись у ограды,
Руки выпростав из мглы,
Не кудрявые дриады —
Листья, желуди, стволы.

И нечаянным равенством
Ждать зари принуждена
В сонном рае деревенском
Не селена, а луна.

А за дверью, в тесном доме
Печка сумрак стережет,
Теней сизые ладони
Сдвинув в пляшущий кружок.

Внутрь пламени в поленьях
Неотрывно смотрит ночь...
А у печки на коленях,
Как несчастный, страшный пленник,
Человек, большой, как ночь.


ii

Никогда не меняется осень,
В неродные аллеи входя:
В небесах загустевшая просинь,
Да без смысла круженье дождя.

Да деревьев нестрашная старость,
Да забытое в рощах тепло,
Но совпавши во всем, что осталось,
Отличается в том, что ушло.

Словно где-то ослабло свеченье,
И осеннего полдня черты
Исказило опять приращенье
В недалеких слоях пустоты.

Словно странный мерцающий шершень
Пустоты собирает сырье,
Чтобы жизнь, наполняясь ушедшим,
Возвращалась в начало свое.

И как будто в пустую аллею
Обернувшись, узнала на миг
След светящий, оставленный ею,
Словно Божьего света двойник.


iii

Воздух утренний ветшает,
Осень смотрит с поволокой, —
Что ж привыкнуть не мешает
К этой жизни невысокой?

Скушно катится к восходу
Дождь вдоль облаков волнистых,
Недостроенную воду
Оставляя в мокрых листьях,

Скушно, сонная под утро,
Речка катится сквозь арку...
Здесь, не шелохнув как будто
Жизни светлую изнанку,

Дни проходят, и не выше
Низких облачных запруд.
Что за странное затишье
В небе — время ль узнают?


iv

В древесине чешуйчатых сосен
Никакая душа не живет,
Но, мигая, смеется из сотен
Черно-желтых чешуек-тенет.

И у света в прозрачных облатках,
Облепивших пустое нутро,
Есть душа, чтобы в щелках и складках
Шелестеть и смеяться хитро.

Чтоб из этой прозрачной засады,
Из непрочных ее крепостей
Озирать невысокие грады,
И высоких и страшных людей.

Ну а люди, без царства и крова,
Сквозь рассеянный воздух сырой
Ощущают под слоем живого
Неизвестный, беспримесный слой —
Это мертвая жизни основа
С черно-желтою кровью-смолой.


v

Зима — это время коротких
Движений, желаний, вещей,
Деревьев в прозрачных коробках
Раскрытых воздушных печей.

Зима — это время, в котором
Лишась привилегий и прав,
Душа привыкает к поборам,
К тому, как сияющий прах

Ее разоряет владенья,
Как будто — прозрачный, густой —
Готовит к чужбине забвенья,
К изгнанью из тьмы обжитой.

Зима — это вспененным тестом
Сиянье на темном стекле,
Душа под домашним арестом
В своем золоченом тепле,

Как будто за этим сияньем
Природы — вздыхающей тьмы —
Попытка найти вычитаньем
Различье меж ней и людьми,

Найти этот мертвенно-странный,
Прозрачный, не видный почти
Дрожащий остаток стеклянный,
Несчастный, как пламя в печи.


vi

А на севере — небо в изъянах,
В центробежных огнях — облаках,
И как дым студенистый в кальянах
Поднимается снег на руках.

И не знает как можно, как нужно
В этом севере жить без следа,
Где закатное солнце жемчужно,
Где крови серебриста слюда.

Где деревья, затепливши свечи,
Провожают дыханье свое,
Словно отзвуки северной речи,
Словно странные сестры ее.

А у снега — понятна дорога:
На руках пустоты улетать,
А оставшейся жизни немного
Не успеть, чтоб от них не отстать.


Зима и сердце

Час от часу не тяжелей
Зима над снежными полями —
Серебряный воздушный змей,
Слепя несчетными крылами,
Над черной дельтою блестит.
Он неподвижен. Он летит.

Равно от неба и земли
Далек, сколь можно быть далеким,
Как жизнь — в серебряной пыли,
Как смерть — серебряным и легким
Застыл, отвсюду виден весы
И нет его, и все ж он здесь.

Меж взглядом снизу и другим
(Почти что светом) взглядом сверху
Застыл он — снежный георгин,
К весне меняющий расцветку.
Твердь лепестков его тверда,
Все звезды в нем, он сам — звезда.

Он здесь. Он меньше, чем нигде,
Под блеском собственным распялен,
На лепестков его слюде
Не оставляющем подпалин,
Не прожигающем крыла
Зимы из света и стекла...

Так смерть стекло, а жизнь — свет,
Стеклом усиленный настолько,
Что крои, студеная как снег,
И сердца тонкая прослойка
Сияюг тусклым серебром
Меж тьмою, небом и ребром.

Так сердце то же, что зима,
Идя зима подобна сердцу
Для взгляда, слуха и ума:
Сквозь их серебряную сетку
Как ни смотри — все не твое
По обе стороны ее.

Но взгляд, коснувшийся стекла,
Назад вернется не собою
К вершине узкого угла,
В глазу, за скользкою слезою,
Узор, увиденный в прорыв,
Сколь смог запомнить, повторив.

Так жизнь — взгляд, летящий вниз —
Лишь сердца тонкого коснется,
За край зимы, простертой ниц,
К зрачку начальному вернется,
Неся все краткое, как вздох,
Туда, где холод, сумрак, Бог.


Конец декабря

Вполсилы воздух зазвенел,
В полночи мир заледенел,
Летели хлопья на порог
Со всех небес, со всех дорог.

Еще вчера намокший свет
Блуждал, не разлепляя век,
В декабрьском слякотном тепле,
Над грузной тенью крепостной...

А утром здесь была зима,
Ясней огня, светлей зерна,
Встречала нас в рассветной мгле,
Скорей прозрачной, чем пустой.

Истончены, едва видны,
Деревья юные, одни,
Казалось, кланялися ей,
Отряхивая снег с ресниц.

Они-то знали, что она
Лишь накануне рождена
В холодных сумерках ветвей
Под перьями озябших птиц.

Деревья знали: все вокруг
Лишь плоть от плоти их излук,
Что снег в движенье приведен
Обратным ходом их сердец,

Что белизну и синеву
Зима вдыхает сквозь траву,
Сквозь черный выстуженный дерн,
Как осень — злато и багрец.

Казалось, время ждет от нас
Таких же тщательных прикрас
На скользких ветках пустоты
Обвивших легкие тела,

Казалось, все, что видим мы —
Лишь ясный сад бесплотной тьмы,
Ее прозрачные листы
Без имени и без числа...

А время —это лишь закон
Их превращенья в снег и свет,
И в ночь, и в хрупкий небосклон
Печальных, запоздалых лет.


Cеверная элегия

           Олегу Юрьеву

И снова темные сходились половины
Ночи и севера, и мускул часовой,
Сжимая тьмы холодные пружины,
Под кожей времени напрягся восковой.
И к северу теснили воздух сжатый
Провисшие круги ночных небес...
Времен окраинных безмолвный соглядатай,
Я шел средь берега, где голос мой исчез,
Где сжалось тягостно пустое сердце года,
Где в рабской тьме, на дне морской сумы
Мой дом склоняется в дыханье сна и меда...
Я шел средь берега, сходя с кругов зимы,
Оставив дом без светов и отдушин
Сошедшей полночи заботам восковым —
Не мной построенный —- он без меня разрушен,
Стояньем северным гордившийся своим.
Не мной построенный, я свой оставил дом,
Следя бестрепетно, как год пустым крылом
Сбивает дней огни в свечах зимы ветвистых,
Как новые ведет огни зима,
Как сходят сосны темные с холма —
Свободные в своих цепях искристых...
Луна отстветная качалась на волне, —
Я шел средь берега, свой голос догоняя,
Под звездным жжением, морской сумы на дне,—
Не встретив никого, зимы дошел до края.
И та же ночь над ним, и северных небес
Все так же тягостно унылое свеченье,
Все тот же в листьях снежных лес,
Все той же тьмы морской волненье...
И я ушел назад, как будто умирать
Не так же тягостно, как с черным ветром спорить,
Не так же холодно, как листья отпускать,
И жить без времени, и черной лире вторить,
И кровь свою собрать по капле по листу,
И в тягостном кругу луны багровом
Пустого времени пустую красоту
Склоненным к полночи застывшим петь сугробам.
И слушать преданно, как в сердце часовом
Костей серебряных разносится бряцанье...
Но им ли ведомо, когда мы здесь живем,
Но струн беззвучное немыслимо мерцанье!..


Mосковский набросок

На бедность папертям и рощам
Грошовый свет над головой...
К какому небу приторочен,
Чьим попеченьем раззолочен,
Москва, дырявый купол твой?

Вдогонку ангелам иль бесам
Руками веток шевеля
Твой вечер с выморочным блеском,
И птицы в платье европейском
На ржавых веточках кремля...

Ахти, Москва, по темным нишам
Твоим я крова не искал,
Глядел, не мертв и не унижен,
Как темный воздух твой, расстрижен,
В кривых проулочках мелькал.

А ты — ты глаз не отводила.
И что ж — нам виделось двоим,
Как тяжкой ношей ты застыла —
Не торг, не церковь, не могила —
Над сердцем крашеным своим.


xi

Странно видеть, час заката —
Был он часом расставанья
С этим воздухом из злата,
С этим солнцем из сиянья.

Черно-синий воздух грязный,
О злаков тяжелых груда,
Жизни шум однообразный
Ни о чем и ниоткуда...

Словно постук ткацких станов
Под невидными руками...
Вот и скользкий блеск кристаллов
Заткан в складки черной ткани...

Видимое — все свернулось
В эту складчатую ризу:
Кверху золото стянулось,
Серебро осталось снизу,

Ненадолго, до потемок...
Да не нам с тобой, тетерям,
Жизнь, моргающий кутенок,
Перед снежным запустеньем,

Где, нетающие, меркнут
Звездных прессов отпечатки,
Мир уходит, но не вверх, нет,
Внутрь, в свои пустые складки.


xii

Вечер ясен стал, и в нем
Скралися следы разрухи
В листьях, сваленных дождем
Веткам в вымокшие руки.

Стало ясно. Ночь сошла,
Словно в небе заплутала.
В небе плавала игла,
Золотая, залатала

Все прорехи, что в волне
Дождь оставил, убегая...
В небе, в воздухе, вовне
Все вздохнуло, возникая

Ясным, новым, словно в час
Перед жизнью, после смерти...
Ветер странно заскучал
В небе свертывая сети.

Ясно стало. Праздный мир
Замер, странно озаренный,
Словно в следующий миг
Прянет, дрогнет, сотворенный.


xiii

Не все то золото, что гаснет
В осеннем зеркале, когда
Густые сумерки прояснит,
Протравит жесткая вода;

Но все возникшие подвески
Алмазных зерен дождевых
Зажгут развенчанные ветки
Не мертвых блеском, но живых.

Так все ушедшее умеет
Над краем жизни замереть,
Так умирая, тяжелеет:
Где был огонь — там станет медь,

Где небо стаяло — густея
Стеклянный сумрак поплывет,
Так ветер — странная затея —
В листве подхваченной живет.

Так с сердцем, тающим и крепким,
С рожденья — косной пустотой,
А после — выдохом и слепком
Несчастной жизни золотой.


xiv

И такая оскомина за год
От горчащих мороженных ягод —
Этих дней, изнутри костяных, —
А и трети не прожил из них.

И до судорог в скулах приелась,
Скользких капель прозрачная прелость,
Горький привкус колосьев дождя —
Что же легче забыть, уходя?

Что ж забыть, как ни этот, никчемный,
В золотую муку истолченный
В задохнувшейся ступе грудной,
Этот воздух, пустой, кровяной...

Да куда там — не с этой судьбою...
Или тяжкой сердечной скобою
Не заложен спасительный ход
К самой ближней из страшных свобод?..

Да куда там... Не суйся... Пустое...
Ходит ветер, звеня, в сухостое...
Ходит дождь в потускневших хлебах...
Стынет ячневый сок на губах...

Кружит время по рощам постылым,
Над. тобою смеясь, над простылым,
Катит ягоды северных дней —
Все дороже, все горше, пьяней.


xv

В ночи — выстуженный блеск
Снегом вычеркнутой части...
Средь сафьяновых небес
Пляшут звездные печати...

С краю сумерек в залив
Падает луна большая
Нового не посулив
Прошлого не обещая

Темному (темны в луче
Света крошечные доли)
Сердцу, сжатому в праще,
Господи, твоей ладони...


После поэтики

1.

Строенье воздуха — пчела,
Строенье музыки — орбита
Пчелы, неслышного челна,
Ее невидимая битва
В зеркальной яме лепестков,
В цветке, где сковано движенье
Прозрачных крыльев и витков,
И звук венчает пораженье.

Есть сердце воздуха — пчела,
И есть цветок — основа звука,
В нем лепестки — лишь зеркала,
А стебля странная излука —
Лишь то, что держит на весу
Осколок с твердью голубою
И звука хладную росу
Не видит в чаше над собою.

Зато, чем выше лепестки
Возносит стебель угловатый,
Сквозь эти страшные тиски,
Сквозь ватный сумрак ноздреватый,
Тем ближе звука вещество
К звучанью верхнему, златому,
Тем снизу явственней его
Подобье молнии, не грому.

Так звук, взлетев издалека,
Беспомощней последней птицы,
Спасенный клеткою цветка
От страшных нетей без границы,
Уходит молнией, дрожа,
В бескрайней памяти сиянье
Как будто званая душа
Идет в последнее изгнанье.


2.

Так человек — цветок во тьме,
На тонком стебле уязвимом.
В душе, и в сердце, и в уме,
И в Божьем замысле незримом —
В зеркальных этих лепестках,
Столь непохожих друг на друга,
Едва прояснится сквозь страх —
Возникнет музыка — упруга.

И так судьба его пчела,
Земля — его застывший воздух.
И тускло брезжат зеркала
В несхожих спутанных разводах;
А жизнь — она и есть тот звук,
Пчелой из воздуха добытый,
Всех этих снов, всех этих мук,
Одной подхваченных орбитой.

А звук, рожденный в нищете,
Он больше голоса и слова,
О страшной бредит красоте
Его несчастная основа, —
Он застывает, он кружит
В потьмах серебряных и карих,
И словно молния дрожит
Роса на лепестках зеркальных.

А человек, застыв внизу,
Из тела хрупкого не выйдет,
И звука хладную росу
Снаружи глядя не увидит,
Лишь раз, пространство ослепя,
Взлетит над мертвою судьбою,
Увидит музыку — себя,
И перестанет быть собою.


xvi

Снова в сумерках осенних
Нету света своего,
В этих темных воскресеньях
Не воскреснет ничего.

То ли месяц на ущербе,
То ли жизнь на волоске, —
Спит земля в своей пещере,
В черном воздуха куске.

Крепко спит, во сне не верит
Рощам вымокшим, нагим.
Ниоткуда не шевелит
Тайным сердцем дорогим:

Это сердце — не златое
И не алое оно,
Все во тьме, внутри пустое,
До краев собой полно,

Словно мертвое, а мертвым
Воскресенье — ближний свет.
Спит земля — и сердцем стертым
Не шевелит, нужды нет...

Спит земля, а в человеке —
Дальней области ее —
Слева, воздуха левее,
Тоже сердце у нее.

Тоже сердце — но иначе
Жизнь его заведена,
Бьется, кружится незряче,
Словно музыка, темна.

Спит земля, а здесь, в неволе,
Это сердце наяву
Верит смерти, как живое,
Роще, прячущей листву.

Верит сумеркам осенним,
Не оставившим следа,
Верит темным воскресеньям,
Не воскреснув никогда.


xvii

В этом складе прозрачных вещей,
Где лишь храбрые люди не спали,
Где деревья с бессмертных очей
Золотые повязки не сняли,

В этом граде прекрасных пустот
И полночных мерцаний промозглых,
Где прекрасное время живет,
Как пчела в обмороженных розах,

Мы стояли как полночь сама
Под невидящим глазом затменья,
Словно черные снизу дома,
Словно белые сверху растенья,

Словно люди, глядящие вверх,
Где тягуча, страшна, двуязыка,
Как смертельных огней фейерверк
Золотая запела музыка...

«Да о чем же?» — спросили из тьмы,
Словно кровь пронеслась по аортам.
«О прекрасном», — ответили мы,
А деревья сказали: «О мертвом».


xviii

Воздух ночи ночью занят.
Не закрыт пространства складень.
Должен быть построен за ночь
День, что был разрушен за день.

Чьи шаги слышны в потемках?
Кто шуршит двуручным ветром?
Устроитель стенок тонких,
Пляшущих чеканщик веток.

Основатель черных речек,
Попечитель галок нищих,
Выпуклых сиреней резчик,
Крутобоких куп гранильщик.

Мастер птиц, знаток капризных
Механизмов насекомых...
Вот, помешкав на карнизах,
Входит в сумрак низких комнат,

Новой кровью вместо ржавой
Наполняет сердца склянку,
Протирает тьмой шершавой
Золотую век изнанку,

И в конце; последним взмахом,
Душу, отданную теням,
Осеняет свежим страхом
Перед смертью и спасеньем.


xix

Свет ночи был, как жирный гул шмеля,
Висел, кружился, тыкался незряче
В листвою черной остекленный сад.
Вся жизнь была как эта ночь на даче —
Тень на листе и луч на волосах,
Как над стежком уснувшая швея.

Вся жизнь была, как видела во сне
Цветную тьму в цветных стеклянных ромбах,
Стрекоз, трав, и гусениц союз,
Права берез и вольности черемух,
Сухой полет лишь ночь живущих муз
И неба свод на медленном огне.

И вдруг качнулся мира круглый бок,
Прильнул к глазам, стал нестерпимо близок,
И мир в нее как новый мозг вошел;
Так иногда в шуршащих света брызгах
Напоминая рой светящих пчел
Влетает в фортку молнии клубок.

И слой листвы устлал изнанку глаз,
Под теменем шуршали тьмой коренья,
И в лобный свод упрямо бился шмель.
За тайную черту возникновенья
На миг вернулась жизнь. Но прошумел
Разряд в крови. И ночи свет погас.


xx

Есть в осени странная цельность,
Есть странная собранность в ней,
Какая-то тяжесть, отдельность
От этих расхристанных дней.

Есть в осени странная чужесть
Твореньям ее же творца,
Так мертвые в складках жемчужниц
Живут дорогие сердца.

Есть странное, в сущности, время
Обмякших и ветхих пустот,
Где осень — прозрачное бремя
В невидимых складках растет,

Меж тем, как снаружи осенний
В природе не виден ущерб,
И нет в ней осенних растений,
И нет в ней осенних существ...

Лишь где-то меж сомкнутых створок,
Где плоть называется твердь,
Где кровь называется шорох,
Есть сердце, жемчужина, смерть.

Висящее скатанным шаром
Покинутых дней вещество,
А осень — пред новым ударом
Пустое разжатье его.


xxi

У деревьев лица золотые,
Золотые ветхие ступни,
Без огня за чтением псалтыри
Коротают сумерки они.

Шевелятся медленные губы,
Скулы золоченые блестят,
И пространства выгнутые лупы
По страницам траченым скользят.

И сквозь стёкла воздуха большого,
Среди ночи сильные вдвойне,
Столь огромно делается слово
У псалма в прозрачной глубине,

Что его увидеть очертанья —
Не деревья — не умеем мы,
Как не видим контуры молчанья,
Очертанья воздуха и тьмы.

И, топчась за спинами растений,
Меж страниц, что ветер пролистал,
Не слова мы видим, но осенний
Этих слов прозрачный матерьял.

В нем сиянье, таянье, броженье,
И прекрасный свет неразличим...
Но еще нам ведомо сложенье
Бесконечных страшных величин,

Никогда не виданных воочью,
Лишь под мягким, тающим стеклом,
Где расплылся кажущийся ночью,
Только что составленный псалом.


xxii

Пожелай невеселого неба
И бесстрашного светлого дня,
Где над голосом горя и гнева
Ледяное круженья огня,

Пожелай до явления смерти
Золотого явленья зимы,
И прозрачной беспамятной тверди
В эти легкие влитой взаймы.

Пожелай бесполезного дара,
Ожиданья, сиденья впотьмах,
Этой жизни свечного нагара
В невысоких и темных домах,

И осеннего моря разруху,
И прекрасных деревьев союз,
Под свою принимающий руку
Странных, северных, плачущих муз.


xxiii

Здесь не страшно. Здесь пахнет зимой,
Здесь огни в недостроенных гнездах.
Здесь ушедший с попутною тьмой
Без вестей возвращается воздух.

Здесь река и дворцы на реке,
И деревья из колкого пуха,
На московском своем языке
Говорящие страстно и глухо.

Что ж еще здесь?... Здесь значат одно
И растенье, и камень, и птица...
Здесь не страшно, здесь просто темно.
Это ночь. Это даже не снится.

Это здесь. Это странный ковчег,
Не доплывший до Божьих владений...
Только что здесь и где человек
Средь вещей, и существ, и явлений?

Он не пленник — здесь нету оков»
Он не гость попросивший ночлега,
Он не равный, хоть красная кровь
В нем разбавлена пригоршней снега...

Он невидим. Он смотрит во тьму,
Чья легка и серебряна пена,
Словно здесь по дороге ему
С этим миром, плывущим из плена.


II. ARIA D'ACQUARIO



i

Я ль не варил золотой кутьи
С ветром, рекой и К°,
Но до сухого нытья в груди
Сердце мое легко.

Я ль не видал, как осенний скарб
Шел с молотка, дотла,
Но до пустой ломоты в висках
Память моя светла.

Я ли с дождем не топил в слезах
Режущий тьму зигзаг,
Но, как и целую жизнь назад,
Ясно в моих глазах.

Лишь восковой немоты рубец
Выдаст — обмякший рот,
Сколько на горле сухих колец
Сжалось — за каждый год,

Сколь я уже безнадежно врос
В горькой смолы стекло,
Словно по горло в нагретый воск
Пламя свечи вросло,

Словно в сухую смолу огня
Черный врастает ствол,
Словно, как в тающий воск, в меня
Краткий фитиль вошел.


ii

Вот и я, досужий, наудачу
Оказался в городе лукавом,
В этой лодке, залитой по мачту,
По чудным построенной лекалам.

Здесь дворцы — как ракушки на днище,
Здесь стекло чешуйчатое в рамах,
Здесь вода обыденно и нище
Дорогой выклевывает мрамор.

Здесь чужой, по-рыбьи толстогубый,
Захлебнувшись сумраком внезапным,
Я дышал процеженным лагуной
Кислородом праздничным и затхлым.

Здесь по ветхим ракушкам-палатам
Я бродил, тяжел по-человечьи
Привыкал к разбойничьим повадкам
Венецейской цокающей речи...

Ну а город чуден был, несветлый,
Был как вечно собранный к отплытыю,
Жемчуг лишь, приросший к створкам, смертный
Чуть дрожал, пронизан Божьей нитью,

Чуть вздымался над подводным ложем
К теплым звездам, влажным и покорным...
В эти дни в аквариуме Божьем
Я накормлен был жемчужным кормом.


iii

Еще так низко никогда
Заката скользкая лучина...
И эта красная вода —
Душа зимы, огня и льда
Еще несносней не горчила.

И никогда еще не мог
Так много знать о тьме и ночи
День, уходящий под замок
Сквозь воздуха прозрачный мох
Во все невидимые очи.

И никогда еще нигде
Зима столь страшным изваяньем
Во всей стеклянной наготе,
Что даже сумерки, и те
Ее не стали одеяньем.

А глянешь в страшное стекло,
И что же — нету не изъяна
Во всем, что темно и светло,
Что белым снегом отекло,
Что этой красной влагой пьяно.


iv

Погляди из-под ресниц
Напоследок, перед новым
Днем, запнувшимся о шпиц
Светом, воздухом, остовом.

Погляди в последний раз
(Месяц — мелкая монета —
В речке вспыхнул и погас
Как прощальная примета)...

У деревьев сколь остры
Плечики сквозь складки шалей, —
Сколь огни твои быстры,
Память, пленница деталей,

Жестов, отзвуков — темна
Их чреда реке подобно...
Столь же память неполна,
Сколь мгновенье неподробно...

Погляди из-под ресниц,
Напоследок, перед прошлым,
Этот день меж двух столиц
Был ли, не был — только прожит.


v

Город грозен, город весел,
Чудно, сумрачно хитер,
Сети красные развесил,
Невод мраморный простер,

Раскачал меж ветхих зданий
Черных лодок гребешки,
Развозящих пряный, дальний
Воздух, сложенный в мешки,

И под сумраком собольим,
Чуть ссутулившись, застыл
Рядом с низеньким собором
В круглых шапочках простых.

С ним навряд ли станешь дружен,
Столь он грозен, не грозя.
Горсткой тающих жемчужин
Брызнет в праздные глаза.

Приревнует к мелким стайкам
Волн, взлетающих к губам,
К легким чайкам-чужестранкам,
К горожанам-голубям.

Раскачает на прощанье
В лодке с легкою кормой,
И как в вечное изгнанье
Гостя выпустит домой.


vi

Вот и был я в твоей стране,
Где реки не саднит рубец,
Где земля далека вдвойне
От закинутых вверх небес.

Черный север, слепой восток
Сговорились пустить меня
В этот край, где разлит желток
По сырой штукатурке дня,

Где трезвонит листва, теснясь
В подвесных колокольнях крон,
Где в порезах холмов спеклась
Винограда густая кровь.

Я не знал, как уметь любить
Этот воздух, поющий мне,
Хриплый голос его ловить
На короткой какой волне,

Лишь одно — из горчащих уст
Я вдохнул его влажный жар —
Виноградный щемящий груз
Я в проклятых руках держал.

Ну а свет — он не жег очей,
Жесткий лавр не колол висок,
Я вернулся назад в ничей
Черный север, в чужой восток,

Я такой же, как был, как тот,
Не слыхавший звенящих крон.
Лишь сладимей и жестче жжет
Золотая отчизна — кровь.


vii

Стала еще безвоздушней ночь,
Стало в крови черно,
Стало тускнеть на экранах рощ
Черное их кино.

Лишь целлулоидный верх реки
Хрипло шуршит к утру...
Стали до смерти горьки глотки
В этом чужом пиру.

Стали похмелья еще мутней,
Словно в ушах навяз
Скудный мотив этих скудных дней
Шорох, да хрип, да лязг.

Словно расплесканы грех да стыд
В сердце пустом, дрянном...
Хватит, уже я по горло сыт
Черным твоим вином.

Хватит, уже я по горло пьян
Чашей щедрот твоих...
Или к щербатым ее краям
Я навсегда приник?...


viii

Все же был он чист и горек
Воздух с привкусом беды,
Словно пламя из угольев,
Извлеченный из воды

Парой выстуженных легких,
Ставших жабрами почти
В этих донных рощах ломких,
В этой тающей ночи,

Где по-рыбьи нем и страшен,
Брошенный в прозрачный вар,
Я горчайшее из брашен
Ртом разорванным клевал,

Где разлившийся по венам
Этот воздух, горек, чист,
Смертным сполохом мгновенным
Кровь густую горячил.


III. ДРУГИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ



i

Я родился в осенней дельте,
В по крыльцо затонувшем доме,
На последнем из островов,
Там, где трубы реки дудели,
Где луна в золотом подоле
Золотой волокла улов.

Там, где ветер плясал по дюнам,
Где несладким тянуло дымом,
Из раздутых грозой кадил,
Где — в песчаных часах залива —
(Если смотришь на север — слева)
Год за годом мой год всходил.

Все короче всходил, все ближе,
Все плотнее речное ложе
Старых дней выстилал песок, —
Все качался подводный клевер,
И сквозь дельту текла на север
Жизнь — в свой ясный исток....

Снова в тающий сумрак синий
Я из дельты гляжу осенней,
С ней ни смерти ни разделив, —
В север времени, в светлый полюс,
Где (речной прорвавшие пояс)
Ждут ушедшие сквозь залив...

Снова ветер сквозит в одежде
Сонных рощиц, и снова тот же
Отблеск северный над волной:
Вижу тени ушедших прежде
И другие — ушедших позже,
Затворяющих тьму за мной.


ii

Я не то чтоб знал, как звучат слова,
Но куда-то текла река,
Но трещала в черной печи смола,
Но скрипела в саду ольха...

Я не то чтоб знал, неживой воды
Набирая в дрожащий рот,
Что и я, как в пустые свои ходы
Переставший вмещаться крот,

Проворочаюсь в этом ничьем плену,
Очумевшим свернусь зверьком,
И уже заходясь в немоте, пойму,
Что она-то и есть закон,

Превращающий этот свистящий гул,
Этот трепет и шелест куп
В безнадежно-злое усилье скул,
В шевеленье обмякших губ...

Что бишь я? Я и сам не слыхал... Прости...
Это так... Это нам, кротам...
Это только на вдохе саднят резцы,
Да на выдохе жжет гортань.


iii

Я запомню черную дорожку,
Скользкий край подгнивший синевы,
В мокрых листьях скользкую подножку
Дребезжащей под гору Москвы...

Я тогда, нахлебник и заочник,
На дрожащей выехал кривой,
Только ржавый воздуха звоночек
Просвистел над глупой головой.

Только посвист плеточки нагайской,
Разгонявшей тесные сады,
Только запах корочки таганской,
Только привкус пресненской воды

Были мне на без году неделю
К стынущей примешаны судьбе...
Стань, Москва, по щучьему хотенью,
Дай взглянуть как весело тебе...

Как по старым дворикам трухлявым
К непогоде голуби кряхтят,
Как склонясь над выцветшим уставом
Беспоповцы-клены шелестят,

Как бредет в невымытых потемках
Не по-русски стриженный бульвар,
Как трещит на каменных тетехах
До войны сработанный товар,

Как выходит месяц из тумана,
Перхотный подняв воротничок,
Как гроза пуляет из нагана,
Как гоняет дождик-дурачок

По садам, по папертям и речкам,
По дурному времечку рысцой,
То-то смеху кольцам и колечкам,
То-то глуму тьме над крепостцой...

То-то было в городе веселом
Шито-крыто ниткою живой,
Лютым пересолено просолом,
Сброжено закваской дрожжевой...

То-то вьет петельку за петелькой
По-татарски хитрая река,
То-то светит верною статейкой
Тянущей на вечные срока...

То-то ломит поясницу Бронным,
То-то дробен воздух на Тверской...
Пахнет кровным, смертным и паленым,
И дождем, и смутой, и тоской.


iv

Только вспухшие веки жары,
Только взрытые склоны грозы,
Только дрогнули грозди, жирны,
На блеснувшем отростье лозы.

Только шорох и ропот в рядах
Убегающих лип и берез...
Только до смерти душный чердак
В человечий беспомощный рост...

Только здесь — и уже никогда...
Только ныне — и больше нигде,
Чтобы ядрышком в толще плода,
Желтой блесткой в шершавой руде,

Чтобы прочь, за оконный проем,
За пустого бульвара стерво,
За поросшее мелким быльем
Сволочное свое ничего,

За веселье, за сумрак и срам,
За упорство, за трепет и ляд,
За пошедший плясать по дворам
Этот винный нетающий град.

Чтоб совсем... Чтоб уже ни ногой...
Чтоб бессильно разжалось внутри —
Только сердце — окатыш тугой —
Ускользнуло из ветхой петли.

Только воздух вздохнул и обмяк —
Только пар да прозрачный дымок..
Да на мокрых до нитки холмах
Возвращающийся городок.


v

Не мети, зима, свой сивушный снег,
Голубой не гони сучок,
Я за горький грех, да за смертный смех
Не к тебе приду на расчет.

Я до медных льдышек с тобою квит,
До протертых речных полтин,
Я повыток с вечных твоих обид
Черным потом тебе платил,

Черным хрипом злым, да глухим стыдом,
Да кусками чужой парчи;
Не ищи, зима, мой пропащий дом,
Он горит не в твоей печи.

Не ищи во тьме мой пропавший след,
Вороной не гони конвой,
Я уже не встану, средь смердов смерд,
Перед волчьей твоей травой.

Не согнусь в дугу на твоих хлебах,
Не пойду под бренчанье звезд
В твой чумной острог, в твой чадной кабак,
На подтаявший твой погост.

Так что зря в вороньем своем лото
Ты по душу мою не кличь.
Я стою за сумраком, сам-никто,
Не деля с тобой пепелищ.


vi

Я ходил по легким твоим следам,
Я читал по круглым твоим складам,
Окуная губы в горячий воск
То ли пчел твоих, то ли ос.

Я стекал слезой по твоим щекам,
Я платил с лихвой по твоим счетам,
Я в дрожащей ступе твоей толок
Ледяной черноты белок.

Только ветхий воск на губах прогорк,
Не пролез в ушко мой прозрачный горб,
Был я черным пчелам твоим не пан,
Их не спас, да и сам пропал.

Стали дни дрожать, как сойдя с резьбы,
Стала жизнь дешевле дурной рабы,
Не осталось тающих искр судьбы
В виноградной ее крови...

Я, наверно, больше забыл, чем ты.
Я гляжу назад, как на свет кроты.
И уже ничьи не видны черты
Сквозь коросту моей любви.


vii

Не гореть тебе, судьба,
Догорать цигаркой...
Вечер, выбритый со лба,
Пьет с луной-цыганкой.

Мечет карты с-под руки,
Сыплет хриплой феней...
Видишь крапа огоньки
На трефях сиреней...

Видишь, ну и не бузи,
Все равно без фарту —
Звезд бубновые тузы
Бьют любую карту.

Вот и весь тебе расклад,
Вот и весь твой роман...
Чей там в сумерках осклаб,
Кто там скрипнул хромом?

Чей там с перышком гонец,
Вложит в рот монету? —
Трое сбоку — ваших нет,
Наших тоже нету...

Вот такая канитель,
Проторь да проруха,
Что-что съехало с петель,
Что-что сбилось с круга...

Стало меньше, чем никак,
Стало проще репы,
Видно, поздно на пиках,
Видно, хватит в трефы,

Видно, хватит блефовать,
Хватит пудрить мозги,
Старым клешем шлифовать
Скользкие подмостки,

Хватит в выщербленном рту
Злой язык коверкать...
...Только смерть на вороту —
Золотая перхоть.


viii

На будильнике время волка,
Разлетелась воронья вохра,
С караула сменились пчелы,
Зачехлив боевые жальца,
Только я, как младший по чину,
Не по росту надев овчину,
Стерегу жемчуга и смолы
В небесах зеленого Пфальца.

Не видать ни друзей, ни татей,
И пасущим волков телятей
Я прилег на жесткую лавку
С пустотой на манер валета.
Вот и вся недолга дозора,
Для того ли, глаза мозоля,
Я тянул эту злую лямку
Тридцать лет и еще два лета.

Разве зря прожжена кираса,
Разве был я не рад стараться,
Только вышел плохим солдатом
У хорошего командира.
Вот и сдан по былым заслугам
С глаз долой, к алеманским лунам,
По опушкам стеречь покатым
Их курильницы и кадила.

Так и сплю здесь, в острастку татям,
Да охота была, видать, им
Среди ночи праздновать труса
С чужестранцем и простофилей.
Понадеялись луны Пфальца
На сидельца, стрельца, стояльца,
То-то будет им утром пусто
После скорбных моих вигилий.

1.9.93



xix

Вот и стоишь перед снежным смершем,
К стенке лицом и спиною к стенке,
Ветром заплечным под ребра вздет,
Пойман с поличным, связным и смертным,
С мятой душой в потайном отсеке
В городе Y на речке Z.

Ты проиграл в этих страшных прятках,
Дней проводник, по тылам лазутчик.
Веткам сигнальщик сторожевым.
И не таких здесь видали хватких,
И не таких стерегли везучих,
И не один не ушел живым.

Зря ты спешил с безнадежной вестью,
С темном нутром и лицом фальшивым,
С шифрами страха и немоты,
Зря запасался горючей смесью,
Стынущей нынче по скользким жилам —
Здесь уже все сожжены мосты.

Зря ты коверкал эфир картаво
Хриплой морзянкой без адресата,
С воющим ветром наперебой,
Только тебя здесь и не хватало,
Только тебя и ждала засада,
Чтобы захлопнуться за тобой.

Вот и стоишь на больших коленях,
Руки на бритом сложив затылке,
К стенке спиной и лицом от тьмы,
Ни на кого не обменный пленник,
Приговоренный к посмертной ссылке
Прочь, за скрипучую дверь тюрьмы.


xx

Ни на кого оглядчик, ни за кого ответчик,
Тающих дней прокатчик с ветром на каруселях,
Где ж ты хлебаешь, лапоть, пенки с молочных речек,
Сладкую месишь слякоть на берегах кисельных.

Нет просидеть бы сиднем, лаясь с царем горохом,
Сизым заливши сбитнем пару бесстыжих зенок,
Так понесло ж спросонок перья считать сорокам,
В край леденцовых сопок сватать лягух туземных.

То-то здесь рады гостю — как решето сермяга,
Ветер под лобной костью, пять волосин в проборе...
Машет дырявой шапкой, дескать, и горя мало,
Ты походи-пошаркай, будет тебе и горе...

Будет туман над шляхом, сизые клетки пашен,
Месяц под вечным шахом, дождь по колено в хмеле,
Будет свистать в овраге тот, кто не так уж страшен
Печью на рыбьей тяге разжившемуся Емеле,

Будешь гонять по горкам все ее щучьи силы,
Вторя пространствам горьким хрипом ночных погудок,
Скучным соваться рылом в страшные апельсины,
Кланяться сонным рындам у пограничных будок.

Будешь торчать у брода, тешить пустого беса,
С липкой от пива-меда сивой уже щетиной,
Тени своей вожатый, злой головы повеса,
Чьей-то слепой пощадой не по грехам щадимый.


xi

Все еще чужд этот хищный холод,
Еще от его щедрот
В густую нечистую кровь не колот
Глумящийся кислород.

Еще от земли обмелевшей этой
Не бросили нам ключей,
Еще в этой дельте над грязной летой
Ладожский лед ничей.

И весь этот звездный печальный мусор
Еще не сожжен в окне,
Еще не пора отвернуться музам —
Скорби и тишине.

Еще эти ночи ветвями грея
Рощи стоят грешно,
И мертвое это уже не время
Все еще не ушло,

Еще не вернулось от нас к Гашему,
И жизнь в этой низкой мгле
Еще подлетает слепой мишенью
К ждущей ее стреле.


xii

Я не пел реке, не шептал грозе,
У деревьев не клянчил мест,
И не им на сходящий моей стезе
Прежде времени ставить крест.

Я не предал бренчанье морских цепей
И луны беспощадный зырк,
Мне прозрачный дар немоты моей
Никакой не дарил язык.

Лишь обмякший, по-рыбьи раскрытый рот,
Да одышливый горький хрип,
Наполнявший бездны звучащих сот
Пустотой этих черных лип,

Этих черных речек и черных лет,
Черной спеси их и тщеты,
Я возьму как единственный скудный лепт,
С золотой не сходя черты —

С этой скользкой границы меж двух чужбин,
(Или может не двух, одной?)
Словно лист, обращенный лицом рябым
На две стороны тьмы ночной.