Арье Ротман

Стихи

***

Так редко случается осень,
что путаешь месяц.
Песок паутину заносит
библейский.
Как глину босая природа
нас месит,
но был виноград в этой ступе
когда-то.
Как глупо молиться на север,
как глупо,
там прошлое наше, там Питер
проклятый.
На севере Храм.
И мы молимся Храму на Питер.
Всё свято.
Там осень случается часто,
там лужи,
и Бог, что уже никому там
не нужен.

Умереть, пока не кончились деньги.
Все равно придется,
когда не на что станет купить лекарства.
Друг явился мне в сновидении,
просветленный – ночью Суккот,
когда смешиваются веры и царства.
Лицо его было полно ангельского плача.
– Игорек, – сказал мне, – Игорек.
Не знал,
что меня уже тридцать лет зовут иначе.
В свете лица его я вспомнил,
как добр был ушедший Бог.

Путник у конца всех путей молчит
правда невыразима
о, если бы лгать

лицо мира оборачивается на зов
медленное лицо
чьим оно будет, когда обернется?

что ни начну говорить – стыжусь
стало невмочь
обманывать старым губам

столько любви
и вся уходит слезами…

Помимо себя – только Бог

…………

Что ни надену – давит
дыханье устало быть незаметным
жестокая жизнь: ничего не подаришь другому
даже себя

стены снесло, а ветер взял и затих
выходит,
не меня он искал, а их?

Там в раю они как на даче,
в русском яблоневом саду,
меж собою на идиш плачут –
не пойму к своему стыду.

Стол их вкопан в землю чужую,
на слоновьих ногах скамья.
Видишь, дедушка, не бомжую,
зря стыдится меня семья.

Гойский внук из чужбины милой,
иудейской земли солдат,
нет мне почвы родней могилы,
кто же, Господи, виноват?

Как поют вам райские птицы,
по стаканам разлит ли чай?
Станем Господу веселиться,
вот и сретение – встречай.

Тетрадь в обложке безымянной,
цена ей красная пятак,
в ней дата смерти покаянной,
да не прочесть ее никак.

Она бела необъяснимо,
в ней снег, забытый за сто лет,
летит над грязною равниной,
чтоб замести мой давний след.

Как будто не было печали,
а жизнь привиделась в чаду,
и морок черти накачали,
и я на зов его иду…

Кто ты, лицо мое ночное,
в слезах проснувшееся вдруг,
когда меж смертью и чумою
бьет в бубен пиршественный круг?

Зачем очнувшись безнадежно,
пугаешь криками гостей,
пока чума на образ божий,
смрад возливает из горстей?

Уходим с пира на гниенье
с чумною палочкой в очах,
судьба у падали гиенья,
рассудок жирный в ней зачах.

А ты, очнувшееся в страхе
дитя своих невинных глаз,
в холстине чистой как в рубахе
усни и не пугайся нас.

Я вышел из больницы стариком,
постукивая палочкой неспешной,
и жалость обварила кипятком
ко всем живым, болеющим, умершим.

О как снести жестокость бытия
беспомощность любви и милосердья,
когда друг в друга смотрят ты и я,
разделены неодолимой твердью.

И за глазами светлого стекла
рисует гибель ледяные стрелы,
и в каменной глуби колокола
беззвучно бьются в этот ужас белый.

Не вынести безмыслия светил,
глухую поступь темноты вселенной,
где души выбиваются из сил
и осыпаются листвой живого тлена.

Спал. Выздоравливал. Из нездоровья
темные сны восходили дымясь,
будто на жертвенник черною кровью
вылилась жизнь, створоженная в грязь.

Я растирал и испытывал сгустки,
зол застарелых сминая комки.
Господи, Господи, тяжелоуст я,
раб, извлеченный из чрева реки.

Как мне войти в эту темень людскую,
как воззывание муки нести?
Я под рукой твоей тяжкой тоскую,
Господи, сжалься,
                                         уйди,
                                                       отпусти.

Моше в Моаве

На жизнь мою смотрю с горы Нево,
и радуюсь о ней, и сожалею.
Ей ничего не нужно, ничего
чем я по старой памяти болею.

Она лежит в холмистой глубине
навеки недостигнутого сада,
и знает ли хоть что-то обо мне,
иль ей меня, как мне ее, не надо?

Не буду похоронен в тех местах
куда пришел с толпой алкавшей чуда.
О Господи, горящий из куста,
возьми меня, возьми меня отсюда.

Хватит ли нам глубины всех зрачков?
Бог весть.
Но ты дотянись, колодец мой, дотянись,
до сладкой или горькой воды – не знаю, что там?
О, только не то, что здесь!
Колодец погашенных взоров,
шествие плакальщиков, тянущееся вниз
каждый – целовать свой прах.
Дотянемся наконец до сладости или горечи обнажений.
Говорят, звезды видны оттуда,
как плавают на кострах
в водах огненных своих отражений.
Дотянись же, колодец,
глубина всех зрачков в тебе,
жажды ее не счесть.
Познаем
зачем было столько безответных движений
жалчайшей жизни
– а как иначе
мы могли прожить ее здесь?

Как страшно любви запоздалой
стучаться в глухие дворы
где дров молодых наломала
родное беря в топоры.

Теперь бы подставила спину,
да нет у остывших забот.
– Куда не избытые вины?
– Клади в головах их, на лед.

К смерти легче уплыть одному
в новогодней скорлупке ореха.
Дай как парус тебя подниму
на ветру серебристого смеха.

Никого я не трону рукой,
никому не раскрою объятий,
поплыву неширокой рекой,
затеряюсь средь солнечных пятен.

Только сердце оставлю – тебя
охранять от печали незрячей.
Невозможно уплыть не любя,
невозможно расстаться не плача.

Не уйду ни во свет, ни во тьму,
завяжу свою нить узелками.
Я тебя из глубин обниму,
из нездешнего трону руками.

Всё во мне попрощалось друг с другом –
каждый умерший с каждым живым.
Повинилось с безгрешным испугом
несуразным богам родовым.

Искупи меня, повесть простая,
глупой верой как тучным тельцом.
Ждет-пождет перелетная стая
в низком небе свиваясь кольцом.

Дом покинут и полон бесстрашья.
Ужаснет ли предсмертием Бог?
Жизнь ты наша – да что в тебе наше?
сквозняком уносись за порог.

Задышу непостижной красою
овевавшей блаженством печаль.
Задуши меня, счастье, косою,
в птичье небо со мною отчаль.

Мы в облаке среди пустыни
на древней городской горе
как молоко в стакане стынем,
иззябли в щедром январе.

Пустыня плачет неумело,
ей влага зимняя странна.
Робея, омывает тело
дожди забывшая страна.

Привыкшим к засухе как к соли,
нам пресным кажется добро.
В тумане будто в алкоголе
мы ищем смысла серебро.

Зачем языческой отраде
раскрыла поры ты, гора?
Чем напоишь нас в этом граде,
где жизнь как засуха стара?

Уязвлена нежданным даром,
не верит древность доброте
и возвращает пряным паром
невыпитое – высоте.

Злое дерево бродит ветвями
будто небо бодает вразброд.
Бахромой буролистою вянет,
преет клочьями жухлых бород.

Мокрый ветер шевелит объятья,
будто кукольник мертвую плоть.
Молят ветви как старые братья:
«Мы изжились, сломи нас, Господь».

Глухомани туман моросящий
откликается из пелены
тем белесым, бессильным, щадящим,
чем мельчайшие брызги полны.

Сладко выспалась в коконе стылость,
и единственная до конца
отмотает смиренную милость
с паутины пустого Лица.

Моя сестра уснула пьяной,
проснулась мертвой,
никто не заметил.
В то утро лик ее снова стал светел.
Так и похоронили ее в рваных колготках.
Была глупышкой,
стала пьянчужкой,
умерла от водки.
Кто надругался над нею – помнил недолго.
...Смерть возвращает им отнятое,
приписывая его к нашему долгу.

Я гнездо разоренное на ветру
в мои прутья забился пух.
Из пичуг щебетавших там поутру
нынче недосчитаюсь двух.

Смотрит вверх оставленное гнездо,
будто ждет из небесной дали
принесенную падающей звездой
весть от втоптанных в прах земли.

Тянет кровь за леса, где дремучий колдует отец,
раздвигает челном злые ряски мещерских болот,
в Сандармохе истлевший лежит, на пути в Повенец,
засыпает во мне, как к коряге приткнувшийся плот.

Что желаешь ты, отче, за кровь свою волчьих мастей?
Может воя славянского сухо распяленных губ?
Или моха могильного, старых сыновних костей,
в темном коробе мира дуды моей Божий погуд?

Машешь ветхим веслом, промысловые дебри торишь,
холодны твои топкие чащи, да воздух родим.
Где ты, отче, осклизлый мой плот притулишь,
чтобы стал я подобно тебе неживуч, нелюдим?

Звучи-врачуй, сестра певучая,
лей в раны уксус красоты.
Любовью умудряют мучая,
терзая, исцеляешь ты.

Тебя смешали будто снадобье
из травостоя давних дней,
которых поминать не надо бы
в час удлинившихся теней.

Но на горчайшее и сладкое
необоримое питье
душа до истязаний падкая
летит как муха на сметье.

Вяжите же гребцы незрячего,
зов прожигает словно ртуть –
чтоб под веревками горячими
вздымаясь, задымилась грудь.

По утрам
своей бесприютности учит меня Господь.
Зачем Ему столько муки?
Невыносимо.
Небо – Его пустыня, которой не обороть.
А я только страх,
не из книг постигающий мудрость вселенской разлуки.

Тусклое небо неугасимо.
Что там движется с грохотом?
Не смотри в пустыню каменных туч.
Лучше не знать, что там окаменело.
Может быть это древний, ставший скрижалью луч
продолжает свой путь
как комета зла,
или сердце, выпавшее из тела.

Есть ли место хуже
чем земля, где живут порочные старики?

– Эй, это мы, люди!
Слышишь, Господь?
Это мы
сделали Твое небо таким.

Я обижен на небо и землю,
темным солнцем из мира изрыт,
ничего из него не приемлю,
кроме детской обиды навзрыд.

Чем обернуты бывшие руки?
Бывших ног не обуть в сапоги.
Слышу мир, будто дальнюю ругань,
но не вижу, не вижу ни зги.

Словно вымерла плоть земляная,
словно вымело черную людь,
и вцепилась болячка глазная
с птичьим клекотом в детскую грудь.

Я на небо и землю обижен,
солнцем внемлющей тьмы ослеплен,
вижу Бога, а мира не вижу
за густеющей скверной пелен.

Желанных помнят,
потому
создай себя уходом.
Так станешь вечной твердью,
небосводом,
пространством каменным и временем тягучим,
оставленных создай, покинув их,
дай счастье быть,
но сам себя не мучай.

Там пребывай, где сущее – ничто,
не дайся нам, возлюбленный седин,
взят из земли страданьем и мечтой,
брат человек
как брат Господь –
один.

Вывожу тебя я словно песню,
не устами – раною пою,
как в гробу мне в Божьем мире тесно,
где нельзя поправить прядь твою.

Пригибал себя цепями страха,
покаяньем волчьим завывал,
рвал любовь как на груди рубаху,
но на миг тебя не забывал.

Покажи мне путь к твоим коленям –
приползу по снежной целине.
Из мольбы, вины и сожалений
песней зова протянись ко мне.

Огляжу тебя как свет отрады,
не дыша со лба откину прядь,
сам себе не веря стану рядом,
и уже не отойду на пядь.

Плыл щелью Мойки неотмытой,
Фонтанкой, плещущей на спусках,
Невой державного гранита,
Лебяжьею канавкой узкой,

мостами, гулкими как залы
под тяжким грохотом колесным...
Валы свинцовые лизали
мое лицо оскалом песьим.

Но я не зрел на сущем пятен,
и позолотой на лазури
казался мир, и был понятен
как светлый вечер после бури.

И, кутая меня как няня,
заботой нежною и лживой,
сквернавка и юница Аня
мне стала девичьей поживой.

Убогим злом, паленым смрадом,
душа дымилась, но пречисто
всплывала ночь морской наядой,
как сердце ломкой и ветвистой.

Плыла ладья по невской хмари,
шел сизый дым над пепелищем.
Я опьянялся духом гари,
хмелел от хлеба словно нищий.

И чудилось в тот час печали,
что на свободу я отпущен,
когда к узилищу причалил
и сбросил сходни стерегущий.

Отчизна

Кто-то должен любить эту землю чужую,
где с похмелья времен тосковать довелось.
Черноногой босячкой родная бомжует,
пеленает дитя колтунами волос.

Заходись, мое сердце, любовью к нечистой,
молоком ее песьим я вскормлен на вой.
Слушай, мати-земля, и ответствуй мне свистом,
пляской сапа рассыпь свой гопак горевой.

Кто-то должен любить твоих пажитей скудость,
нищебродов юродивых, сивых пьянчуг,
материть тебя ласковой бранью, покуда
в реку смертной ловитвы заводят учуг.

И потом, если потом холодным разбужен,
все поймет навсегда леденеющий лоб,
может статься, один только буду я нужен –
на сыновних руках положить тебя в гроб.

Иногда она долго болит,
устает от греха,
просит сокрытого света.
– За что? – спрашивает, – за что?
Плохо ей здесь,
высохла как гербарий.
Отвечаю:
«Ты разве не знаешь, где ты?
В мире
где друг другом питаются твари.
Одна из них мы с тобой».
Говорю,
и от этих слов мы оба чувствуем боль.
Она спрашивает:
– Ты веришь, что мы созданы кем-то
и куда-то идем?
Что тут ответишь?
– Смерть придет и узнаем.
Она соглашается:
– Подождем.

В планетарии черный царит муравей,
свет из многоочитого чрева лучит,
колют купол зрачки – острия без бровей,
медный космос владыка-тирянин влачит.

Я проститься боюсь с темнотой вороной,
где поют безголосые хоры светил.
Глад и мор обойдут этот край стороной,
не прольется потоп на дощатый настил.

От рожденья вручили дитя под призор
муравью востроглазому, богу наук,
чтобы к медному куполу выспрело взор
и молилось на звезд механический круг.

Пролежал эту зиму гнилую,
соки смерти копя в корешках.
Пробудили меня поцелуем,
рассадили в назёмных горшках.

Чтобы слово последнее вынул,
на кулак намотал, как кишки,
и дупло мое темное вымыл
тот, кому сочинял я стишки.

Наигрался я жизнью невзрослой,
заласкал себя цвелью-цветком,
сгнил как семя, да только пророс ли
сквозь угрюмого времени ком.

В кабале ли у Господа человек?
          в мире урок отбывает, наймит?
Поденщик ли, ждущий платы дневной?
          Взалкавший сумерек раб, коего зной томит?
Ночи мучений – все именье мое,
          тщету новолуний обрел я в удел.
Думал, ложась в тоске: когда поднимусь?
          в тягостной тьме истомился
          глаза на зарю проглядел.
Плоть мою гнойную прах червивый покрыл,
          кожа бугривая слизь поганую точит.
Дни как ткацкий челнок, уходя, снуют –
          нить надежды моей размотать, искончить.

Господи, вспомни: дух преходящий в нас,
          очи людские единожды видят свет.
Из мира уйду – узрит ли ушедшего кто?
          взгляд на раба пожелаешь бросить – и нет.
Истаяло облако, отлетела душа,
          из могилы сошедшему вовек не восстать,
в отчий дом уже не вернется муж,
          не приветят его родные места.
Потому-то не удержу язык,
          изолью горького сердца боль.
Гласу обиды моей, Господин, внемли,
          выслушать сетованье страдальца изволь.

Чудище ль я из глубин морских?
          Зачем как вселенскому злу чинишь мне стражу?
Слабый, у сна я забвенья молил,
          на ложе мук облегчения жаждал.
Но Ты забытье мое кошмарами истерзал,
          спящего – виденьями ужаса.
Задыхаясь, погибель душа звала,
          кости мои, выламываясь, к смерти тужились.
Опротивела жизнь. Все едино умру.
          Оставь же меня! Что тянуть мученье пустое?
Что Тебе человек, что его растишь?
          Отступись! Я делания Твоего не стою.

С зарею проницает смертных Твой взор,
          срываешь скоро грехов прикровенье.
Доколе хватку не ослабишь на мне?
          Сглотнуть мучимому дай, пощади мгновенье!
Чем же грех мой Тебя так язвит, ответь,
          что стерег Ты взятого из земли?
Обличил червя как источник бед,
          тяжкой ношею на Себя взвалил?
Почему вины моей не снесешь,
          не сотрешь недоброго, не простишь?
В прах земной Ты меня втоптал,
          призовешь – и прах откликнется лишь...

Воззову к Господу из бедствия моего –
          и отзовется,
          внемлет воплю из утробища ада.
Зашвырнул Ты меня в сердцевину морей,
          объял током бездны,
          грозных валов Своих обрушил громады.
Ужаснулся я, что извергнут от Твоего призора,
          к чертогу святости
          еще прикую очи!
Обуяли воды душу мою, поглотила пучина,
          донный тростник опутал,
          чело всклокочил.
К исподам гор нисшел я, затворилась земля навеки,
          изнемогла душа моя,
          но Тебя не забыла.
Да приидет молитва сия к чертогу Твоей святыни,
          Господи Боже!
          Жизнь мою воздыми из могилы.

Божества ложные верных своих утратят,
          лишат их милости
          уповавшие на них напрасно.
Я же над жертвою благодарственной помолюсь,
          все обеты свои исполню,
          за спасение почту Тебя хвалением полногласным.

О елень-Исраэль на высотах своих!
          Как от меча твои храбрые пали
не возвещайте на улицах ашкелонских,
          не говорите в Гате,
дабы дочери Плешета бедствию не ликовали,
жены необрезанных –
          не радовались проклятью.

Горы Гильбоа!
          О дождях забудьте и росах.
Умалится ваш злак полевой,
          даже жертвы не будет достоин * .
Ибо там богатырь
          свой щит, будто бремя, отбросил:
как помехой к бегству,
          щитом погнушался воин.

О Йонатан!
          Разил ты без промаха стрелами гибкого лука.
Шауль елеем не смазывал щит свой бычий,
          кровью сраженных его умащал,
богатырским туком, –
          ибо меч Шауля
не возвращался к нему без добычи.

О Йонатан и Шауль!
          Всем они были милы, любимы каждым.
Неразлучные в жизни –
          и в смерти неразлучимы.
Легкокрылей орлов на недруга налетали,
          бились вместе, львов могучих отважней...
Дочь Исраэля, рыдай о них безутешно,
          плачьте, жены, сполна излейте кручину.

Из добычи своей
          царь Шауль облачал вас в наряды,
одарял сластями,
          украшал одеяния златом…
Как же пали в битве герои, сражаясь рядом!
Над горою врагов поверженных,
          Йонатан, ты сражен булатом.

О Йонатан, Йонатан!
          Безутешно скорблю об утрате.
Сколь же был ты мне люб,
          как безмерна была твоя милость!
Безогляднее женской любовь твоя,
          мы были как кровные братья...
Как же пали герои,
          клинки их мечей преломились!

Возликовало сердце мое о Господе,
          с Ним вознесся рог мой, обрела я почет.
Ныне знают уста мои, что врагам ответить:
          бездетную избавленной Господь наречет.
Возвышенной святостью кто Ему подобен?
          нет Бога иного, Ты скала наша, надежда единая.
Не бахвальтесь в гордыне, языки самонадеянные,
          вам ли ведать Господни промыслы дивные?
Препоясаны силой лучники могучие –
          слабеют руки их, рвутся тетивы.
Оскудевает хлеб сытого, за гроши батрачит,
          умирает в болестях тощий.
Бесплодная семерых рожает,
          а чрево многодетной замыкают немощи.
Господь убивает, и Он живит,
          заточает в Шеол** и из преисподней выводит,
возвысит униженного, гордеца принизит,
          нищета и богатство – на все суд Господень.
Он убогого поднимает из праха,
          растоптанного – из грязи,
к достойным причисляет его род,
          честью и славой наделяет как князя.
Ибо от Господа опоры земные,
          Он вселенную утвердил на столпах.
Господь шаги верных остережет,
          а злодеи во тьме обратятся в прах.
Ибо не мощью одолевает муж,
          превозмогает смертный не силой.
Восстанут ненавистники Божьи –
          истребит их Господь, сведет в могилу.
Возгремит Судия в небесной дали,
          воссядет судить племена земные.
Господь мужество даст царю,
          рог помазанника высоко поднимет.