Авторы Проекты Страница дежурного редактора Архив

Светлана Иванова

Стихи

Стихи из книги
«Небесная Фонтанка»

О стихах

Звери и цветы
петербургской поэзии


"Я жизни не знаю
я птичка"
Анна Горенко.
Малое собрание,
Иерусалим. 2000


Человек страдающий
Елена Шварц.
Дикопись последнего
времени. - СПб, 2001


Светлана Иванова



Стихи из книги «НЕБЕСНАЯ ФОНТАНКА»


АНГЕЛУ-ХРАНИТЕЛЮ

Медным крестиком нательным,
засыпающим Литейным,
засыпающим сады
снегом с запахом воды,

дырчатою дудочкой,
городскою дурочкой,
птицей пестрого пера
лишь одно - пора, пора.

          Кто мне сердца складни тяжки
          всею кровью отворил…
          Я в счастливейшей рубашке
          пред Тобой стою без сил,
          никакой не слыша боли,
          боль любую полюбя
          кровеносных колоколен,
          осеняющих Тебя,

чтобы в этом, черно-белом,
взятом глиной, сажей, мелом
мире из воды и крон
стал бы правильный наклон,

чтобы плачущее око
распахнулося даллко,
где бессонное одно
в небе вспыхнуло Окно.



* * *

Поет тишина реки,
листвящаяся светло.
Дрожащих огней цветки
зыблют ее стекло.

И новой листвы стволы
наполнены до краев
журчащей жизнью коры,
млеком подземных коров.

И воздуха небосвод
свивается в нежный куст,
и нового неба свет
срывается с птичьих уст.

И церковка без креста
средь лиственных свай во мгле,
как ящерка без хвоста,
спит на теплой земле.


* * *

Вся юность напролет -
в колючей шубе,
с кофейной чашечкой в руке,
на воробьином языке,
на голубином волапюке,
листвою стреляной,
          стеклом на сквозняке...

Как добрая колдунья канарейку,
а злая - ящерицу или змейку,
меня из губ выкармливали звуки
гармоники, пьянино и трещоток -
в сто тысяч глуток.
Или это рассветные птицы,
          как будто звеня бокальцами,
первый звук исторгали
          из уст осторожных своих,
так лелея встревоженными пальцами
ветвь, держащую их...

И сияя -
          пора брат, пора -
из кафе вылетала пчела,
голоса разносились наружу,
и оглядывались зеркала
на свои отражения в лужах.


КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЕВЯТИ ЖИВОТНЫМ И ОДНОМУ ДЕРЕВУ

Что ветер ветру говорит,
пока огонь в Акрополе горит,
пока сребристая река
с пустых небес идет на нерест,
дрожа, как зеркало,
          пока
сквозь лиственный стрекозий шелест
идешь, как дерево в окне,
в посвистывающем огне.

Над пасмурной водой, походкой рыбьей,
идущие на смерть приветствуют тебя,
как брата.
Оглянешься -
          сияньем, зыбью
мелькнешь, рябя
яремной ямкой, впадиной подвздошной,
всей кровью - праздничной, полночной,
всем зреньем, всем парадом
          сил воздушных,
ликующих, как дева простодушных.

Как было весело попасться
в живую жизнь, в слепую клеть,
в садке страдальческом плескаться
и выпутаться не уметь
из тьмы единственного облика,
изменчивого, как облако.

В волшебных дней
          кочующем часу
ты станешь, как кузнечик на весу.
Ты станешь черепашьи слезы,
навоз и пот,
и племя страшное стрекозье
тебя пожрет.
……………………………………….
Ягод ядовитых посреди,
лопающихся вскачь,
погоди, постой, не уходи,
помолчи, не плачь.
Над помойным щенком, над покойным
против света без шапки постой.
За гремучую доблесть такое нам
причитается за упокой:

„Кто-кто в теремочке один,
кто зверюшка неведома,
сам себе господин,
выбравшийся из невода?
Кто-кто на цыпочках следит,
как во тьму огонь глядит,
щурясь и мигая, -
кту он - серенький волчок,
лягушонок ли, сверчок -
нечисть дорогая…
Кто-кто в шкатулке золотой,
лунным светом залитой,
лунной тенью, лунной пылью -
кто у бездны на краю,
тронув колыбель твою,
скажет „баюшки-баю"
и раскроет крылья?"


* * *

Где твои глаза, куда ты смотришь, ночь?
Звезд ли злато-сйребро стеречь
в гробнице небесной?
Вот стоит твоя вода, как страж,
и дрожит в ней звезд Эрмитаж
подсвеченной бездной.

Ладно их пересыпбть, засыпая,
с ладони на ладонь.
Посмотри, как разлетается стая
звездная - в земной огонь.

Вот одна звезда скатилась
          в миску молока,
а сестра ее сияет
          в пивном стакане дурака.
Эту брось в невидящее око,
ту - монеткой в нищую суму,
в пасмурное сердце, сердце злое,
ищущим покоя -
все равно кому!

Ночь, раскрой свои сундуки,
раскачай небесное дерево,
озари нас звездным заревом,
зернышком одари с руки.


* * *

Под машину попав поливальную,
в воздух собственного зрачка,
сам с собой *** разговаривает,
„зпт" бормоча, „тчк"…
И бабочка над ним описывает круг,
и света летнее лото
мелькает на его коленях
и в складках мокрого пальто,
и дальше - на ступенях,
на лестнице пернатой,
где ни один не слышен звук -
смешок, обрывок фразы -
на звонком языке,
который он имел в виду,
как жаркий яд во рту.
Когда-нибудь, ни жив ни мертв,
он станет бабочкой на собственной руке,
павлиньим глазом -
угрюмой, розовой, хромой,
ко всем свечам летящей разом.


* * *

Уязвимей, чем щенячье брюшко,
лепетней птенца,
из небесных гнезд, из разоренных,
мы повыпали сюда.

Боже, Твоего следа
видеть тающие знаки,
слышать быстрые сердца
каждой маленькой собаки,
каждой мушки на лету…

И когда я наконец прочту
азбуку Твою,
Божьих букв распутаю траву,
ощупью, по ангельскому Брайлю, -
канут нашей тени
белка и свисток
в сумрак колыбели,
и небесных звуков молоко
станет мглой метели,
млечных рек скупым мерцаньем,
полушепотом, касаньем,
щебетом, чистописаньем,
воздуха глотком.


* * *

Кажется тебе - стоишь в трамвае, едешь,
а на самом деле - нет.
Ты на самом деле - свет
чьей-то лампы безмятежной
жаркой ночью, в мотыльках,
или небрежный
ладони взмах.

Ты, может быть, в яйце желток
иль ниток огненных моток,
который кто-то тщится размотать
и пальцы обжигает,
и дует нб воду.
Ты, может быть, подобен неводу
и носишь в глубине
младенцев рыбьих скользкие тела,
кишащие сырые зеркала,
сады, покрашенные серебрянкой,
дрожащие листа изнанкой.

Но миг - и станешь воском воздуха,
и тысячу замков
откроешь без ключей,
и вспыхнешь тысячью свечей.

Так зажигается пожар
от искры Божьей, от мерцанья,
так розовый воздушный шар
из детских рук неловких вылетает
и со слезами
в небе тает.


* * *

Кто остался один
во дворе
в шелестящем метанье тополя,
на вечерней заре?
Кто там - в выдохе птицы,
в перевернутой ряби купола?
Где
ни окажешься - все едино.
Света быстрая паутина
мелькнет на воде.
Птица скользнет в кустах.
Бабочки ночь принесут
          на мохнатых устах.

И пространство
          раскраивается иначе -
дробью троп муравьиных,
          лунного серебра.
Нучи
уже не распутать букв
Божьего словаря.
И земля
своих провожает питомцев
во тьму, под залог -
ангельский ключ,
          богородский замок.


* * *

Жадной музыки пружиной
в табакерке-городке,
нашатырной шаткой льдиной,
птичьими буквицами на песке,
тенью птицы - сквозь пролеты
лестниц,
сквозь листвы темнуты,
сквозь ее безвидную телесность,
в коммунальное горло,
          в водосточные трубы сна,
тенью песни затрепещет
тот, чье имя скрыто от меня:
„Стойким Твоим, оловянным,
Господи, скорбь, теснота им.
Пламя им - мать роднб.
Кровь одна
и удел одинаков…"
Так он пляшет - иглой, синицей,
          быстрой пяткой огня, -
и над каменной речкой взмывает, заплакав.


ПЕЙЗАЖ

В доме Вагинова Константина -
молодежная биржа труда.
Без труда
проплывает небесная льдина,
как лошадка dada,
сквозь брандмауэры и кроны,
листы на воде,
сквозь гнездо вороны,
далее везде.
Дыши,
вода небесная в канале.
Мы все - карандаши
в твоем пенале,
нор этих затхлые звери,
падающие, как ери,
мордой об стол.
Идет-бредет старухи ледокол,
листву, как семочки, он сплевывает в воду.
И медленно плывет топор
к Адмиралтейскому заводу.


НЕБЕСНАЯ ФОНТАНКА

                    Елене Шварц

В этом доме, брошенном, разграбленном,
пусты карандаши,
и уже не написать по правилам
никакого твоего жи-ши.
Никакого твоего пророчества
на бумаге не останется следа,
только темная вода,
год рожденья, имя-отчество.
Только звезд подводных дрожь,
окон бег, небес сиянье.
Опустили звездный ковш
в окна, полны содроганья.

О смотри же - проступает,
как на картинке переводной!
Но дыханья не хватает
той музґыке заводной:
          река моя маленька
          на волнах пузыри
          кладбищенская спаленка
          пустая изнутри
Пой же, пой еще, шарманка,
сердце выплесни до дна!
По Небесныя Фонтанке
едет барыня Луна.
Черный с белым называет,
говорит лишь нет и да.
Посреди небесной тени
плещет, всплыв с глазного дна:
          кого не за что любить
          тот один любви достоин
          сшит как есть неладно скроен
          и не важно что убит
Что увидишь головой?
Что услышишь, шума кроме?
Темны рыбы ходят строем,
зданья встали на колени,
словно лист перед травой.

А музыґка знай кружится,
знай топочет и кивает,
позлащенной, как жар-птица,
белой ручкой помавает:
          пока дрожишь пустым листом
          листом бумаги папиросной
          ли стрельбищем дождя
          ли стрекозой бескостной
          о слышишь ли -
          над высью звездной
          сто тысяч птиц
          поют Царю Небесный
          там сияет лунный сад
          в том саду цветочек аленький
          веришь - там больших не любят
          там все маленькие.


ПОЯВЛЕНИЕ

Уже до рождения - дребезг и прах,
Петербурга Дзержинский район.
Прибывает на слезных парах
поезд лучших времен.

Сквозь еще не рожденную кровь твою,
будущим сном влеком,
в каком он мчится уже краю,
в шепоте слышен чьем?

О чья только маленькая рука
помашет сквозь облака
оттуда, где немота легка
и страна не так широка?

И кто заскользит сквозь твою ладонь
и тесное лба жилье,
и где обнимет тебя огонь,
зажженный во имя твое?

Сквозь лиственных лестниц слепую цвель,
сквозь лепетный звездный сор,
тебя сорвало, словно дверь с петель,
в зареванный сонный двор,

в недвижную воду белой ночъ,
в темноты ее зрачков…
О кто всучил тебе эти ключи
звенящи - и был таков?


* * *

Кто ходит по улицам этим пешком
и ездит на разных колесах,
и кто навещает их скорбным снежком
и шепотом капель раскосых,

кто табором лиственным слившись в одно
курчавое облако, бродит,
в чьих жилах дрожит травяное вино
и места себе не находит,

и кто пролетает над городом вне
пространства, доступного страху,
и кто для тебя в золотой тишине
последнюю снимет рубаху,

и кто, неземным притяженьем влеком,
навеки ль - Бог весть - покидает
того, кто упал в эти травы ничком
и, землю обнявши, рыдает.


ДВА ВЕСЕННИХ СТИХОТВОРЕНИЯ О ПОДЗЕМНЫХ РЕКАХ

1
Архивны ль юноши, ахейские ль мужи
сквозь солнца синеву глядели,
сквозь стекла мартовского дня,
сквозь пляшущую пыль летели
со дна,
из утреннего отраженья,
где вся исполнена движенья
сквозь камни солнечного понта
новорожденная вода,
где невский лед по Ахеронту
идет, как мертвые суда,
где голоса плывут сквозь свет
летейским сном библиотеки.
Окликнешь - тишина в ответ,
лишь тающие блики.
О обернись - но лишь ладонь
мелькнет безмолвно.
Прощальный взмах, глухонемой огонь
сквозь волны.

2
Какого супа коммунального
во сне кореньями вариться,
когда б вы знали, знал бы я,
когда пускался, как Денница,
сквозь отраженья неба дальнего,
сквозь выдох бытия -
лететь стоячею навыворот рекой,
как ветви в радужном мазуте,
в смятенных зеркалах…
Так слушают - не понимая сути,
но - ветра взмах,
мгновенье - и пошла златящаяся зыбь,
вспухают волн холмы,
к закату полые плывут предметы
путем воды, путем умерших рыб,
к истоку Леты,
невидимые против тьмы.


КОЛОМНА

Вода пуста, но бродит отраженье,
но - воздух, сообщающий движенье
волнам, стадам волов, бредущим прочь,
в мясную закипающую ночь.
Здесь каждый дом, как окорок, багров,
кровавоок, как боров, каждый кров.
Здесь в алые, как сало, небеса
реки перетекают телеса
и стекла брызжут солнечной слюной
над мускулистой масляной волной.
Здесь против света всл: оскал моста,
стволы кустов, губастые уста
кариатид, дряхлеющих в жару
в обмылках бликов, в солнечном жиру.
Здесь ночь глотает вхлипыванье лип
и плесневелых влсел липкий скрип,
и жесть пустых дворов, и кости стен,
и солнца вялый полиэтилен.
И лишь листвы чешуйчатое пламя
с драконьей грацией пластается над нами.


БЕЛАЯ НОЧЬ

Кроме птичьей, заплаканной, утлой листвы,
кроме вервей дерев и простуженной тверди,
кроме праздничной тьмы, растворенной в крови
нас объемлющей смерти,

кроме ветра, ступающего по воде,
аки посуху, кроме немого наречья,
на котором звездой, запинаясь, звезде
назначается встреча,

кроме брошенной куклы в убогом дворе,
голубиных пиров и разбуженной пыли,
пусть творенья Твои, успокоясь во зле,
замирают, как были.

Пусть замрет этот мир меж ладоней Твоих,
весь из влажной изваян, синеющей глины,
пусть над пасмурной дельтой, как облако тих,
пух летит тополиный,

пусть все то, что не явлено дольним очам,
станет скрытым от них, словно не сотворенным,
чтоб хотя бы на миг утолиться слезам
над крылом опаленным.


СТИХИ О ПОСЛУШНОМ ВРЕМЕНИ

                    С.О.

Человек предающий
          глядит в некрасивый цветок,
сам такой же,
и вчерашнего воздуха горький глоток,
и слезящийся взора его лепесток
сходны тоже.
Человек предающий спокоен,
          как в ткани нить.
Дождь стучит о крыши,
дню незнакома тень,
а изнанка дня
складчата и нежна,
но ему не видна.

Человек предаваемый
смотрит в оконный проем,
как торговец старьем,
что с улыбкой беды замирает
          в трамвайном стекле.
Он один на земле,
словно в обмороке
его ангел на темном облаке.

Человек, как во сне, содрогается весь,
поднимая глаза на слепящую взвесь,
и словно пчелиный рой
пронзает его, сосет
крови заспанный мед,
мозга терзает воск.
………………………………………..
И словно в грядущий рай,
он входит в промокший сад,
под своды шумные крон,
и преданно шепчет он:
          „я буду рад тебе всегда
          пока дыша течет вода
          пока горит в груди
          пока - у кошки заболи
          и у собаки заболи
          о время погоди"
И послушное время трепещет
          большою травой,
невесомой росою, мышиного шага
          тропой,
ветра бедною поступью бродит за ним
          по пятам,
по вчерашним теням, по еще
          не остывшим следам…
И дрожит в тишине, вырываясь
          из сомкнутых уст,
то зеленое пламя, то вкрадчивый
          розовый куст.


УРОК ПРИРОДОВЕДЕНИЯ

Гумберт Гумберт тревожит носочек Лолиты,
море волнуется раз,
будешь-будешь плюшевый, опилками набитый,
с грамотой за четвертый класс.
Скажу тебе нб ухо, куколка хромая,
в прохладную впадину противозавитка,
на Жуковского, седьмого мая,
выпав из кулька -
отзовись, кукушечка!..
          Машиной поливальной,
пустой шоколадиной из города Москва,
мокрой черемухой, сиренью подвальной
море мое, море волнуется два.


* * *

Эта дверь открывается лишь изнутри,
этот зверь отзывается только на три
заколдованных слова.
Но ключи потерялись, и волнами мглы
упокоило небо глухие углы
омертвелого крова.

Мне уже никому не сказать никогда
те три слова, что канули с губ, как вода.
Никому, кроме Бога.
Существа нелюбимые смотрят во тьму,
в складки страшной воды, запрещенной уму,
молчаливо и строго.

Этот воздух меж вдохом и выдохом пуст.
Этот отзвук, что эхом срывается с уст,
никому не ответит,
и животного Божьего пристальный глаз,
сквозь бессонную ночь проникающий в нас,
одному себе светит.


* * *

Прикрой распахнутое око,
как бабочка крыло.
Тебе здесь больше не покажут,
чту есть добро и зло.

Всем хитиновым биеньем
коробчонки слюдяной,
всем немотствующим пеньем
за спиной...

И воздух замер - только сна
мушиные глаза
глядят туда исподтишка,
куда смотреть нельзя,

туда, где сумрачный цветок
еще глядит на нас,
не опуская влажных глаз,
как нежный человек.


* * *

Дом пошел на ремонт капитальный.
Ничего тебе больше не жаль.
Paete, non dolet... Не больно -
раскачни посильнее качель.
Отцелюбие римлянки достигло дна,
медной кануло монеткой,
пожрала его волна.
У кошки заболи, у бультерьера...
Посмотрю в облака.
В шапке, дурацкой в меру,
тщетно кровь проливала быка.
Засмеюсь во тьме, в тишине.
Кто там еще мордой прижался к стене?
Больше я не играю в прятки
с вами, детские Сад и Мазох!
Летите, как отстриженные прядки,
как вздор,
как отдаляющийся хор
вздохов и слезных ликов.
На зубах скрипит песок.
На губах -
          тепло пивной бутылки.
И уже не обжечь ладонь
о картонный клон
куклы, когда-то пылкой,
жемчужного чистописанья,
апулеева бисера, оранжерейных бликов,
руды младенческой, лепестков листанья,
отлетевшего тенью.


* * *

Белых ягод, которых названье
ни тебе неизвестно, ни мне,
все мерещится мне содроганье
в тишине.
Средь великого льда, в годовалой
снежной нише, в фонарном дыму,
все, что болью еще не бывало,
я приму.
Я найду их - на взгорьях ли, в чаще
москворецких зимовий земных,
с тонкосердою плотью, звучащей
в мертвых них,
их веселье, тщету и отвагу
быть живыми в трущобе зимы,
по отлогу бежать, по оврагу,
словно мы,
по внезапному следу, по снегу,
по ступенькам, по лестничке - шасть! -
распахнуть эту дверь - и с разбегу
в ноги пасть.



* * *

Так стоят дома ночные
быстрой лиственной горой,
что и цйпочки дверные
тянет в дали неземные
полых звезд пчелиный рой.

Так пружинной крови током
переполнен и пленен
сад, свивающийся в кокон,
сад, держащий круглым оком
на весу безмолвный дом,

что древес ночные створки
раскрываются, скрипя,
и проскальзывает в щелки
вздох ли, взор ли - звездный, колкий,
допуская до себя.

Но - дремотными дворами
крбдущаяся звезда,-
что над нами? что под нами?
под железными коврами?
не откроет никогда.


* * *

Бычьи лица бабочек ночных
нам напоминают об иных
сферах, не замеченных в начале
нашей жизни.
          Их мы замечали
лишь тогда, когда живая мгла
вызрела, сгустилась и смогла
быть знакомой с нашими очами.


* * *

Кровь, прянувшая к лицу,
распрыгавшаяся вмиг…
Зачем сотрясает пыльцу
луны мотыльковый блик?

Зачем за косым стеклом
на ветке грузнеет плод?
Каких грядущих оском
вина на него падет?

Запущено, словно сад,
нестрижено, словно куст,
здесь время тайком назад
ползет, издавая хруст.

Здесь время скользит к концу,
здесь празднует лунный круг
кровь, прянувшую к лицу,
распрыгавшуюся вдруг.


СОГЛЯДАТАЙ

Тот, кто молча идет по карнизу и не
обладает способностью двигаться вне
этих стен полуоких,
кто ночною весной замедляет свой шаг
в миг, когда у деревьев заложит в ушах
от разрывов далеких…
Кто ты, кто ты?..
          В листвы тонкогорлую мглу
ты вонзаешь неслышного шага иглу.
Ах, держись, ради Бога!
Здесь, где тыльные стороны листьев темны,
ради черной весны, вдоль нестройной стены -
так осталось немного.
Тут всего ничего. Тут всего только весть,
что стучит твое страшное сердце не здесь -
в сонмах лунного дыма,
не в сосуде с парящею звездной золой,
а за той сокровенною складкой земной,
где ничто невредимо,
где, напитан протяжною кровью твоей,
некто крбдется тоже,
          но твой соловей
там его не освищет.
И никто не увидит его мятежа,
и ему не сорваться с его этажа
на безвидное днище.


* * *

Двери закрою холодного дома,
выброшу ключ в траву.
Может, блеснет он кому другому,
спящему наяву.
Мне ж и во сне своем некуда деться,
не утаиться мне
от очевидца, от совладельца,
зрящего свет в окне.
Только и быть, что во сне постороннем,
пасмурном сне чужом -
светом померкшим, лаем вороньим,
вечноживым дождем.



ПИСЬМА БЕЗ АДРЕСА

                    Б.Понизовскому

1
Шмеллм на маленьких цветах
облачной тенью
листвою вздрагивающей в такт
сердцебиенью
то замирая и снуя
то замирая и снуя
пластинкой дачной
то пылью солнечной чердачной
мне пела смерть твоя

венком тяжелым
всю землю оплела трава
ее полночный шорох
с налету ветер обрыва…
сырых цветов распахивалась стая
и мир затек мерцая
мучительною паутиной
когда ты страшной битвой стал
когда ты битвой стал единой

2
Ты теперь - я забыла, мы были на вы -
колокольчик, тысячелистник,
тише воды, ниже травы,
воздуха сверстник,
ставший шепотом, лепестком,
сброшенной кожей…

Ты теперь знаешь все,
а мы - лишь лепета знаки.
Осени колесо
катътся,
          деревьев флаги
колышутся в вышине,
но праздник окончен.
Лишь ветер несется, как стая гончих.
Дверь отворишь -
свет угасает влажный.
Как тихо - лишь
листьев шелест бумажный.
Солнце сметает с крыльца,
словно остовы пчел,
высохших букв тельца
из букваря творенья.
На каком языке
написать,
          чтобы ты прочел,
чтобы тебе позволило зренье…

Но где ты теперь -
скорлупы лопнули слов -
так, полные нетерпенья,
перья сыплют деревья -
и обнажается ствол.


* * *

Ничего тебе не будет...
Ну да будет тебе, будет! -
не уйти от сих
тонкокожих, пестрокрылых.
вдруг оброненных, немилых -
кто тут, кроме них?
Кроме ниц упавших, кроме
них, забытых в детском доме
из коры и крон?
Кроме тех, чья кровь немая,
ничего не понимая,
катится внаклон?


ИЗ БОЛЬНИЦЫ

Чуть бледная, с каким-то узелком,
возможно, синим, но скорее - бллклым,
ты показалась из дверей,
                    зевком
подобная отсвечивавшим стеклам.
Ты, может, выглядела бы смешной,
когда б такою страшной не была ты,
когда бы сумеречные циферблаты
не бились над поверхностью земной,
когда б нам мама не желала зла
и школа в нас не выпускала жала,
когда б нас породившая земля
хоть сколько-нибудь на себе держала.


ПОСЛЕ НАВОДНЕНИЯ

                    Памяти Василия Кондратьева
1
Труп лежал о пяти головах -
петушиной, кошачьей, мушиной, птичьей, крысиной,
в перистых облаках,
в пятнистых листьях осины.

Мир стоял с младенческой камфарою в ушах
и глядел, мигая, на осенний дым... дом...
в пустоту, разбивающуюся стеклом.

И ты снова делаешь шаг
в этот Стикс, в его тишину, как знак,
тише воды, что это - та же вода,
знающая твои губы, выдохнувшая „да",
замирающая до дна.

После девятого дня
сразу
дрожь пронзает каждую паузу,
          брошенную неловко,
как с пальца - божья коровка,
как горсть земли - на твой гроб.
И страшно
теплой крови собственных губ.


2
Обернись ко мне сквозь сон
веком вздрогнувшим, лиловым,
вывалившимся птенцом,
губы позабывшим словом,
жуковитой, домовитой
буквой,
          мертвою водой,
из разбитого корыта -
рыбкой золотой.
Выскользни, взлети из тла
детским пламенем стекла,
увеличивавшим небо,
спящей чашечкой коленной,
тьмы хитиновой слюдой,
содрогнувшейся вселенной,
пустотой.


3
Весь в пирсинге осенний сад.
Его листва
выходит окнами во двор,
в колодец дна,
где рыбья челюсть и крючок,
и шерсть совы…
На все четыре стороны -
выходит в ад.

Затмился ока птичий лед,
стал ветром вздох,
и окна топлые стоят
в воде по грудь,
и крыс полки под Эрмитаж
ползут - нырнуть,
искать во тьме - где перстенек,
стручок, сверчок,
что все поет про детский клад,
зарытый тут.


4
В мире животных выключен звук.
Рыбы парят земляные.
Скользя сквозь воздуха стекло -
аллилуйя - твари взвывают земные.
Книги - отряд перепончатокрылых -
библиотекой летят,
пожелтевшими крыльями с шелестом машут,
всех собирая летучих солдат.

Тем, кто умер, летать так легко,
безжалостно сердце живое пронзая.
Высоко, далеко,
без края.
Этому учат в посмертной учебке
пасынков здешнего зла.
Из столиц серебра
в безграничной оправе
прилетать они вправе
и глядеть на оставленный город,
          на волны и звезды,
и смеясь, обронить, как игрушку дитя,
          в засыпающий воздух
капельку Леты,
Керы кровавой перо,
лепесток асфодела.


5
Все твои телефонные линии
затопила вода.
Засыпают ветра
без фамилии-имени,
без роду-племени
до утра.
В каждой капле на темном окне,
в каждом стакане на дне
тишина.
Никого не оплакивая,
не ища,
в мертвый сон никого не пуская,
словно после аборта - пустая -
спит Нева.
Лишь простуженный шорох плаща
да трамвайный звоночек,
как стремительный росчерк
пера -
и опять немота.

Вот уж последний уснул
здесь человек, и птенец, и паук.
Темный послышался гул,
приблизился звук.
Кто хохочет, кто хнычет, кто пляшет.
То когтлм, то крылом,
          то ладонями в воздухе машет.
Поднимаясь со дна,
уходя в небеса
бесконечной толпой
под сияющей снежной крупой…
И поют куролесом,
и несут
деревянный пирог
с мясом.


6
Все, что следует знать,
прочти
по мертвым губам,
по вчерашним теням,
по еще не истлевшим следам,
по теням следов,
по замерзшим теням садов,
по древесным распотрошенным рыбам.
Вот они идут под барабан парадом,
выстроившись в затылок,
уплывают во мрак
или в то, что отсюда видится мраком,
круглосуточным пунктом
          по приему пустых бутылок,
ночным ломбардом,
          ремонтом ключей и часов,
залетейским заводом
          по производству снов,
страною из серебра,
под стигийским
          немигающим зраком
фабрикой ангелов et cetera.


7
Воздух после дождя,
словно прощаешься с миром.
Пуходя, погодя -
ступай себе с миром,
с потной птицей, топающей ногой,
с младшим школьником,
          бредущим дворами...
Над рассветной рекой
скатится в воду камень, рыба всплеснет руками.
Неужели мы все превратимся в камень,
в родину-землю, сжираемую собой,
В сизую пыль крапивы,
в поминальный звон?..

До поры до времени живы,
мертвы до конца времен.


8
Не останется и следа.
Только музыки пляшущая вода,
насекомого звона память.
Все сгорает - взмывая, плавясь -
колесо обозрения, лодки, павлиний глаз,
облаков прощальный показ
на закате лета.
Only after death -
птичья стая свистит, улетая вспять -
в этот дождь, в эту взвесь...
Только затем, чтоб успеть
каждую тень назвать
по имени - и обнаружить
          источник света.


9
Люби меня, невидимое жизни моей,
ладонь пронзающее, ластящееся - люби...
Как голубые лбы
подлунных пионеров,
поющих в темноте,
как те,
кто выковырял на коре
всю алгебру земного света,
кто отыскал там, в синеве,
потерянную здесь монету.
Их - нет, не слышно в телефоне
ни на Москве, ни на Луне,
но в каждом шорохе и гаме,
как звери темные в загоне,
они летят ко мне.
По ровному, по кочкам, кочкам,
и в ямку - бух! -
сквозь сон родившихся в сорочке,
но не воспринимающих на слух.


10
Звонче трамвая, пчелы, тишины
окончанья войны,
прозрачней теней на залива
          танцующем льду,
на лету -
покажи мне подводных могил
белую Ялту,
невскою дельтой синеющу
          райскую карту,
обломки Титаника и Фермопил
останки.
Солнце сквозит, как ртуть,
из небесной ранки.
Больше не умирать
солнечному пилоту.
Облако в рай плывет,
с птичьего плачет полета.

* * *

Ангелы летают, где не велено -
меж инжекторов, канализационных труб.
Пеннорожденное отцветает дерево,
мыло стряхивая с губ.
От цветов, разбросанных, как после карнавала,
улицы светлы-
легче над промзоной взмывшего Икара,
тише золы,
паутины, вздоха, шепота, тени,
сна.
На земле Твоей, Боже, сделалось так зелено,
что небо сходит с ума.


* * *

Я искал эту улицу, это строенье,
как в глазу соринку - не там, не там,
но тащило слепящее сновиденье
по чужим пятам.
По чужим по кочкам, с собакой гулкой,
теплой, как дитя,
и звенели листьев сухих бирюльки,
с гор ко мне летя.
Сквозь жуков подземельных тревожный шорох,
сквозь деревьв кривоколенных шквал
кто-то облаком плыл и в небесных порах
зеркальцем сиял.
Так не любят родное - стремглав, взлетая
колыбелью сна, лавиной волны.
Эти гнезда листвы и трава златая,
это небо, свалившееся с луны.
Этот блик внезапный, слезинка, малость,
след твой устричный, слизь на листке живом…
Ничего этой раковинке не осталось -
только крови гром
провожать, замирая.
          Так слух и зренье
уступают сердцу свой влажный прах.
Этот свет бессонный, его паренье.
Это небо, стоящее на руках.


* * *

О гусеница, бабочкина дочь,
и ты взлетишь, где башни, крыши,
над скукой загородных дач.
Не для тебя судьбина вши -
ты вылезешь из кожи!

Покуда ж меряй - землю ли, траву -
старающимся телом,
свой жирный брейк пляши…
Ты - наяву,
все сто цветков тебе горят пожаром.