Очень приятный текст, в первую очередь интересный, однако же, своей абсолютной чуждостью предмету. Автор не понимает Григорьева как человека, автор не понимает исторических условий 60-х годов и исторического изменения литературного процесса — как официального, так и не совсем, автор вообще не понимает людей этого времени, как они функционировали. Это похоже на любительские и полулюбительские исследования позднесоветских времен о «серебряном веке» — советский ИТР (и приравненный к нему филолог) ни при какой погоде не понимал «душевного устройства» предреволюционного модерниста и реальных жизненных условий предреволюционной России. В результате возникла очень упрощеннаь мифология «серебряного века», разумеется, больше говорящая о позднесоветском времени, чем о «серебряном веке». Очень интересно (для меня), что люди 60-70-х гг., люди с которыми я был знаком, дружил или враждовал, выпивал (только не с Григорьевым!), превращаются и отчасти уже превратились в мифогические объекты. Повторяю, текст мне понравился, идея насчет Ахматовой, навроде Победоносцева раскинувшей «совиные крыла» и Олега Евгеньевича Григорьева в качестве юного рыцаря, пришедшего ее поборать, — довольно забавная. Сохраняю ссылку, поскольку в ближайшее время буду писать о Гриорьеве в совершенно другом парном контексте. Но всё же, конечно, мифология мифологией, но хотелось бы более отчетливых предствлений об истории и антропологии рассматриваемого времени и места. Без них это всё выглядит немножко как фантазмы построннего.
Об Олеге Григорьеве — статья Алексея Конакова: 6 комментариев
Добавить комментарий
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.
Юноша забавный. Я, когда уезжал, был в этом возрасте.
А почему никто не вспоминает при этом А. К. Толстого?
Действительно, почему?
Времени и логики развития культуры автор, конечно, совсем не понимает (поэтому направление движения у него получилось обратное реальному), но в поэтике Григорьева он кое-что почувствовал. Именно свежим взглядом.
Ну, этого я пока не вижу, но он придумсл некоторую кондтрукцию, более или менее самостоятельную, что по нынешним временам уже редкость и ценность. Я бы предпочел, чтобы она была построена на более реальных основаниям, но, видимо, этого трудно требовать.
А занятная вещь посмертная репутация. «Чугун ахматовского зада» вернул меня лет на десять назад, когда я задавался вопросом, почему есть конфеты «Моцарт», но нет конфет «Бетховен».
Жизнь оказалась сложнее. Позднее в Эйзенахе я увидел шоколад «Бах», а в киоске музыкальной школы в Сан-Диего носки с портретом Бетховена на подошвах (вероятно, чтобы ученики-двоечники могли топтать виновника своих бед). На этот курьез я семи долларов не пожалел. Я их не в ящик с бельем положил, а на полку с дисками.
О «посмертной репутации» речи в данном случае не идет. Это личная умственная конструкция автора, против которой я бы вообще ничего не имел, если бы она хоть чуть-чуть сопрягалась с реалиями времени и места.