Часть вторая, глава I здесь.
Часть первая (I-III) здесь.

ЛАСТОЧКИ НАКОНЕЦ. Часть вторая, глава II

II.

Слепые мелкие буквы, страшные имена,
где-то уже зазубренные, вызубренные вами,
мокрой бумагой в пальцах расползшаяся страна,
так высоко внизу, что шевельни губами,

и вы всё о ней скажете, как на крутом духу,
на этом столпе воздушном, этом холодном гуде,
этой облачной ставке — всякую чепуху,
что вы знаете знать о самом последнем чуде,

что вы знать не знаете о черном теле своем,
его слепоте, выжженности, каждой родимой щербе,
его превращении в чернозем,
в сад вишневый одним «ich sterbe»;

знаки земли, читающей по губам,
что смотрят сверху, свою легенду,
свой суетливый шум, свой хлопотливый гам,
свою светлеющую аренду,

свою поблекшую краску, выцветающий цвет,
свет высветающий, высвечивающий свойства
этих воткнутых в землю хвостов комет,
этих звездных дождей на грудь своего геройства,

свойство за деревом видеть его лес,
или его рощу, или другие виды,
свойство смотреть вслед уходящей природе без
удивления или обиды,

просто — в даль, где не сходится ничего,
ни один ответ — ни с одним вопросом,
только свистит лыжня и хлюпает вещество
зимней какой-то песни под самым носом…

Эту песню гнусавит уже давно
клюв, держащийся пó ветру, за спрятанный в нем запах,
от которого в горле становится вдруг темно
и сухая ветка трещит в оскаленных лапах,

и раздается в воздухе тихий двойной удар,
как два тона сердца, уже стоящего в горле,
и отвечает им горло двойным однотонным «карр !»,
слышным везде, с гор воздушных, из нор ли,

из нор ли воздушных, выеденных изнутри
всяким дыханьем, в самую сладкую пору
славящим бога всех червячков и тли,
каждую сытную, ситную пору,

ведущую, как ни петляй, — насквозь,
клеточками голубоватого меда;
как ни петляй, получается ось,
выйдешь наружу и видишь: ушла природа,

вон идет по дороге… Но кто это с ней
(тонкая тросточка и накладная косица)?..
И чем дальше они, тем всё ясней, ясней,
о чем они говорят, будто лущит синица

семена их слов, глохнущие на ветру,
глохнущем на словах, от каждого их слова,
говорящего: «Не взойду, аще потом не умру.
И сейчас, не взойдя, умереть готово,

только бы не сказать, как не молчат сады,
как блестит в них вода, изменяясь в лице до дрожи,
в лицах последних листьев играя сцену беды,
но так, будто ей на всех не хватает кожи,

и разрывается, и небо не может в ней
себя рассмотреть и остановиться,
и всё ныряет в царство своих теней
из царства своих отражений птица,

и видит сонмы буковок-червяков
с лицами ангелов, наслепо затянутыми кожей,
такими же, — как в белой земле облаков,
на черную землю земли, как две капли дождя, похожей…»