 Елена Шварц
РИМСКАЯ ТЕТРАДЬ
Ольге Мартыновой
ПЛОЩАДЬ МАЛЬТИЙСКИХ РЫЦАРЕЙ В РИМЕ
Хрустя, расцветает звезда Авентина
Над площадью Мальтийских рыцарей,
Что Пиранези когтем львиным
На теплом небе твердо выцарапал.
(А в это время бедный Павел
Гоняет обруч хворостиной,
Не зная что уже мальтийцы
К ограде стеллы примостили.)
Факелы, урны, Медузы
Белеющие в полнолунье,
А под обрывом в кипарисах
Выпь плачет громко, безутешно.
Как будто бы Магистр Великий
В подбитом горностаем платье
Все ропщет в этих стонах долгих
О несмываемом проклятье.
ВОСПОМИНАНИЕ О ФРЕСКЕ
ФРА БЕАТО АНДЖЕЛИКО «КРЕЩЕНИЕ»
ПРИ ВИДЕ ГОЛОВЫ ИОАННА КРЕСТИТЕЛЯ В РИМЕ
Роза серая упала и замкнула Иордан,
И с водой в руке зажатой прыгнул в небо Иоанн.
Таял над рекой расветный легкий мокренький туман.
Иоанн сжимает руку будто уголь там, огонь,
И над Богом размыкает свою крепкую ладонь.
Будто цвет он поливает и невидимый цветок,
Кровь реки летит и льется чрез него, как водосток.
Расцветай же, расцветай же, мой Творец и Господин,
Ты сгорал в жару пустынном, я пришел и остудил.
Умывайся, освежайся, мой невидимый цветок,
Человек придет и срежет, потому что он жесток.
Ты просил воды у мира и вернул ее вином,
Кровью - надо человеку, потому что он жесток.
Но пролился же на Бога Иордановым дождем
Иоанн – и растворился, испарился как слова
И лежит в соборе римском смоляная голова,
Почерневши от смятенья, от длиннот календаря
Он лежит как lapis niger,
твердо зная, что наступит тихо серая заря.
Я прочла в пустых глазницах, что мы мучимся не зря.
Солнце мокрое в тот вечер выжималось, не горя,
Будто губка и медуза. На мосту чрез Тибр в мути
Безнадежность и надежда дрались, слов не говоря,
Как разгневанные путти, два козла и два царя.
НЕБО В РИМЕ
Где то в небе мучат рыбу
И дрожит, хвостом бия.
От нее горит над Римом
Золотая чешуя.
Только в Риме плещут в небо
Развижное — из ведра.
Только в Риме смерть не дремлет,
Но не трогает зазря,
А лежит, как лаццарони,
У фонтана, на виду,
И глядит, как злую рыбу
В синем мучают пруду
CIRCO MASSIMO
Вот только повернет автобус
У Circo Massimo - тогда
Чувствую - в седой арене
Стынет тьмы зацветшая вода.
Днем он дремлет, сохнет позвоночник,
С сломанной навек метой,
Ночи поперек он ржавой ванной
Стынет с заболоченной водой.
Император, если бы ты видел
Как несутся в мраке колесницы,
Никогда меты не достигая,
Падают, ломая в смерть ключицы.
Цезарь, Цезарь, подавившись ядом,
Не стесняйся, выплюнь. Не глотай.
Чашу цирка поднимать не надо -
Там отрава – будущее там.
ТЕНЬ У ФОНТАНА НА ПЬЯЦЦА ДЕЛЬ ПОПОЛО
«У меня грехов больше,
чем блох у собаки,
чем фонтанов в Риме.
Но они к душе не присчитались.
Только проще и однообразней,
Чем фонтаны, водометы Рима», -
Говорила тень любимого поэта.
Правда, так измышлены фонтаны
В этом граде,
Что даешься диву -
То из митры вверх взлетает струйка,
То из морды чудища какого,
То гремит и льется по утесам.
Я не говорю уж о тритонах,
О дельфинах, пчелах Барберини.
И когда я палец поцарапав
Капли крови развела в фонтане
Возле морды мраморного львенка,
Чтоб она умчалась в водостоки,
В кровные и темные болота,
На которых мир стоит и дышит.
(И уже так долго.очень долго)
Я дивилась – кровь моя живая,
Шелковая, алая, родная
Так мгновенно унеслась к потокам,
И так скоро к смерти приложилась.
* * *
Рим как будто варвар-гладиатор
Цепь накинул на меня стальную,
И уже готов был и прикончить,
Я уже готова умереть.
Только публика того не захотела
(Та, которая всегда нас видит)
Многие из плебса и сената
Вскинули тотчас большие пальцы,
Гибели моей не захотели.
Ну и я пошла себе качаясь,
Превращаясь в самолетную снежинку,
На родной свой город опускаясь,
В северное страшное сиянье.
СЛУЧАЙ У ПАМЯТНИКА ДЖОРДАНО БРУНО *
Чавкающий белый мяч футбольный
Мне влепил мальчишка в лоб случайно.
Не упав, я молча отвернулась
И увидела костер Джордано Бруно.
Фурии и змеи мне шептали
В миг почти ослепшие глаза:
«Не гуляй там, где святых сжигали.
Многим можно, а иным нельзя».
НАДЕЖДА
В золотой маске спит Франческа.
Черная на ней одежда,
Как будто утром карнавал,
И теплится во мне надежда,
Что он уже начнется скоро,
Нет к празднику у нас убора.
Какое ждет нас удивленье,
Ведь мы не верим в Воскресенье.
Златая маска испарится
И нежное лицо простое
Под ней проснется,
Плотью солнца
Оденется и загорится.
Франческа, та не удивится…,
Но жди – еще глухая ночь
И спи пока в своем соборе,
И мы уснем. Но вскоре, вскоре…
ЗАБАСТОВКА ЭЛЕКТРИКОВ
В ту ночь на главных площадях
Вдруг электричество погасло
Луна старалась – только, ах -
Не наливайся так, опасно!
Фонтаны в темноте шуршали,
Но что -то в них надорвалось.
Как будто вместо них крутилась,
Скрипя и плача, мира ось.
И тьма, тревожима Селеной
Чуть трепетала будто море.
И люди, сливки мглы, качались
Придонной водорослью в бурю
Тьма нежная и неживая -
Живых и мертвых клей и связь.
Вдруг вечный мрак и вечный город
Облобызались, расходясь
У ПАНТЕОНА
Площадь, там где Пантеона
Лиловеет круглый бок,
Как гиганта мощный череп,
Как мигреневый висок.
Где мулаты разносили
Розы мокрые и сок -
Там на дельфинят лукавых
Я смотрела и ушла
В сумрак странный Пантеона
Прямо в глубь его чела
Неба тихое кипенье
В смутном солнце января -
Надо мною голубела
Пантеоноваа дыра
Будто голый глаз циклопа
Днем он синий, вечерами
Он туманится, ночами
Звезд толчет седой песок.
Уходила, и у входа
Нищий кутался в платок
А слоненка Барберини
Полдень оседлал, жесток,
Будто гнал его трофеем
На потеху римских зим,
И в мгновенном просветленье
Назвала его благим -
Это равнодушье Рима,
Ко всему, что не есть Рим.
САД ВИЛЛЫ МЕДИЧИ
В центре Рима, в центре мира
В темном я жила саду.
Ни налево ни направо
Ночью нету на версту
Никого кроме деревьев
Померанцевых замерзших.
Кроме стаи кипарисов
Саркофагов, тихих статуй.
И стеной Аврелиана
Этот сад был огражден
Здесь ее ломали готы
Здесь они врывались в Рим,
То есть это место крови.
И на нем мой дом стоял.
Ночью войдешь -
Никого… а кто-то смотрит.
Тихо вздрогнет половица
Приотвoрится окно,
А в глухую полночь дробью
Барабаният стены, пол.
Чуть задремлешь - тут кувалдой
В потолок стучать начнут.
Я привыкла, я привыкла,
Не совсем сошла с ума
Только дара сна благого
Этот дух меня лишил
Хоть бесплотен,но нелегок -
Фердинанд, Атилла, Гоголь?
Или мальчик рядом с домом
Спящий в мраморном надгробье,
Отстраненный и немертвый?
Страшен этот взгляд тяжелый,
Взгляд, текущий не из глаз.
Кто бы ни был дух упорный -
Мелочь сорная иль князь -
В ночь последнюю простился -
в ручку двери он вселился –
Ящерицей темной стала,
Быстро нагло побежала
Вверх и вниз.
Я узнала этот ужас -
Тихий, будто первый в жизни
Легкий белоснежный снег.
Так прощай, сад Медичийский,
И стена Аврелиана,
Гоголь, piazza Barberini,
И похожая на колхозницу статуя богини Рима.
Всею душой подбитой
Белым шелком ужаса отныне,
Все равно я о вас тоскую.
И о зимних горьких померанцах.
ЗИМНЯЯ ФЛОРЕНЦИЯ С ХОЛМА
О.Георгию Блатинскомум
Дождь Флоренцию лупит
Зимнюю, безутешную,
Но над ней возвышается купол —
Цвета счастья нездешнего.
Битый город дрожит внизу
Расколотым антрацитом.
Богами и Музой,
Как бабушка, нежно-забытый.
Но теплится в мокрой каменоломне
Фиалковое сиянье,
Под терракотой ребристой фиала Ї
Перевернутой чашею упованья
СНЕГ В ВЕНЕЦИИ
Венецианская снежинка
Невзрачна, широка, легка,
Платочки носовые марьонеток
Зимы полощет тонкая рука,
Вода текучая глотает
Замерзшую – как рыба рыбу -
Тленна.
Зима в Венеции мгновенна
Не смерть еще - замерзшая вода,
И солнце Адриатики восходит
Поеживаясь в корке изо льда.
Но там где солнце засыпает
К утру растает.
А в сумерки — в окне в глухой стене,
Вздымаясь над станками мерно,
Носки крутые балерин
Щекочут воздух влажный, нервный
С венецианского вокзала
Все поезда уходят в воду,
И море плавно расступилось
Как бы у ног босых народа.
И кутаясь в платок снеговый
Из-под воды глядит, жива,
Льдяных колец сломав оковы,
Дожа сонная вдова.
Болонские параллели
1
Московский Кремль построил Фьораванти,
В Болонье же воздвиг он чудный замок,
В нем за зубчатою стеною пленный
Томился, да и умер король Энцо.
Как будто бы сам царь великий Грозный
Его принудил к жизни одинокой,
Он сочинял стихи к любви далекой.
И умер, наконец, в тоске жестокой.
2
Но есть еще в Болонье
Верный слепок -
Святого Гроба – снят в Ерусалиме.
Уменьшен он искусно, соразмерно.
И спит он, беломраморный, сияя,
В глухой и зачарованной ротонде.
Внутри него свеча всегда мерцает,
Как свет души, как свет подкожный.
У входа львенок мраморный стоит.
И кажется, что и подобье смерти
Там куклою уменьшенной лежит.
Присутствие и явность этой смерти
Меня вели как стрелку по завертью
Минутную… Бродя по кругу,
Забыв где я и за стеною вьюгу,
Тяня псалмы из памяти своей
Перебегание следила я теней.
Вдруг мышь летучая слетела
И птица во дворе запела,
и зачарованною сумеречной сенью
Скользнуло ты, подобье Воскресенья.
2002
|
|
Ольга Мартынова
РИМСКИЕ СТИХИ
Елене Шварц
РИМСКИЕ СТИХИ
I
Все города выставляют из сорного дыма углы площадей,
Балкончики, эркеры, львы с открытыми ртами, львы с закрытыми ртами,
Их ложноклассический прах, усыпающий голову —
Вот я увидела римскую ляпис-лазурь, проскользнув по немецкому олову.
В декабре город‚ зажигают притворные свечи.
Каждому городу, что бьется в сетях своих,
Я говорю наспех чужими словами: ихь либе дихь —
Дикий язык долгоногой Марлены, жесткая кость
Берлинской трескучей, тягучей, давно поистраченной речи.
К этой речи уже не найти говорящих людей.
Она, как рыбка в тазу, побилась губой об эмаль и уснула.
Только рыжие римские кошки с Марлениным "эр-р-р" что-то урчат из Тибулла.
(И где этот фонарь и где эта казарма,
Там, где шар(ф) голубой и драконьи взошедшие зерна.)
Мне понравились, Рим, матрешки твоих площадей
Ради зимней нечаянной встречи.
II
Среди сахарного барокко,
Копыт, ноздрей, кудрей,
Старой крови, рассл‹енной, как слюда —
Лишаи одичалого времени солнце залижет.
Обрывки разорвавших друг друга календарей
Ветер носит туда-сюда.
Здесь обломки, обрубки, щепочки в золотых и хрустальных гробах,
Фаланги (— и пальцев!), все это пляшет на хлюпающей, хлюпающей земле,
Запах похоти и пехоты от нетленных рубах.
Сочится сквозь стены монастырей. Луне-камбале
Страшно в конце декабря оказаться в перепутанных ветках,
В перепутанных языках, в редких, едких, капроновых сетках —
Померанцы горят в черноте запертых на ночь аллей,
Кошка смотрит холодными, как померанцы, глазами, чья-то тень убегает притвором.
Черный камень, коричневый камень,
Серый пепел, которым мы усыпали предрождественский Форум
(— Романум?), куря непрерывно —
Вот будущей памяти дивная глина.
Яма Сивиллина, заслушался Август, что-то так и клокочет в ней,
На стрелке висячей написано: S. Bambino.
Сколько же, Рим, у тебя игрушек —
Костей, хрящей, черепов, черепах, лягушек.
III
Вдруг закричит плечо, как врежется осока.
И снова замолчит. И закричит опять.
Невинная вода невинного барокко,
Что боль не навсегда (не) сможет прожурчать.
Сумка, набитая круглыми днями,
И еще камнем черным, камнем коричневым, серым пеплом -
Врежется ремешком между плечом и шеей,
Как воротник свежей травы у сатира, прилегшего возле церкви,
Коричневый торс бабуина, белая сатирова голова,
Между ними трава.
Подъезжая к Карраре по железной дороге, глянешь в окно:
Колотый сахар навален, нерастворимый в чайной ночи,
Хоть звезды (н)очами пьют чайную горечь вприглядку.
Кубики сахара светятся в раннюю зимнюю ночь, но
Их лучи
Лишены живого скрещенья с луной.
В этом мертвом скрещеньи я говорю не со мной.
Их лучи
Не дрожат, неживые,
Как свечки в латинских церквях,
Электрический запах обманного воска,
Как игрушечный поезд на немецких вокзалах глотает монетки,
Так свечке-обманке - монетка-слезка.
IV
Рим - воронка, огромная и сырая улитка,
Сосущая восхищенье, точащая солнце.
Все летит в эту бездну. Рим - латка,
В которой тушится время,
Рим любит на завтрак внутренности минуток,
Идет в лавку вечности, покупает почку,
Ест, бросает кусок языческой кошке, улыбается жесткая шерстка между лопаток.
Да, еще слышно, как хлюпает кровь на арене.
На этой щегольской вечности маленькая заплатка,
Здравого смысла отталкивающая облатка,
Бедный бука ирландский, горе (ль) его уму,
Вот, говорит, Рим подобен тому,
Кто живет на то, что показывает приезжим
Труп своей бабушки.
(Почему нет, если смотрят?)
(Да и бабушка-то чужая).
V
От Петербурга - холод, неуют, летящая стрела без цели.
От Парижа - кондитерских дикая поросль и сквозняки.
От Вены - бесстыдный назойливый мрамор.
От Берлина - Марлена.
От Праги - дозорные ангелы на мосту.
От Мюнхена - тень уходящей все ниже реки.
От Гоголя - стертая грань между жизнью и смертью, выдыхающая пустоту.
От Брюллова - ревнивая Т‹ска.
От славы Господней - позорная арка.
Расточительно брошено солнце кусками у любого киоска,
У всякой пинии - свой огненный столб.
Грустная тень обнимает миротворного ангела с вознесенным мечом.
Сквозь видимые миру волны Тибр несет,
Невидимые кости
(Француженки брюлловской, утопившейся от злости).
...Да, здесь судьба еще играет
Футбольным гладиаторским мячом.
VI
На многих ладонях, торчащих из немой земли,
На мраморных языках, высунутых из чванных домов,
На битом стекле вездесущей воды, вечной юлы,
Воробьиный комок,
Острый сколок кометы,
Дарящей Город, забирающей Мир.
Ключи и пчелы:
Одни не открывают ничего.
Другие никого не жалят.
VII
Молодое вино в старом городе пили две озябшие тени,
Одна от ключей отвернулась, другая взяла, не повернув головы.
Одна заслонилась от скорби, другая от лени,
Мохнатые пчелы жужжали медовую песню Невы.
НЕ О ВЕНЕЦИИ
Все дольше звука ждать. Хоть чист осенний воздух.
Лимонный ясень, прелый запах дёрна.
Деревья держат птиц в озябших лапках.
Все дольше звука ждать, так пустота упорна.
Так пустота проворна, так легка.
Везде протяжно дышит расстоянье,
Взгляд пересек Большой канал - издалека.
Там кипарисов черное сиянье.
Венеции улиточный завой,
Не скрасив осени, слезится старым оком.
И пахнет золотом, и рыбой, и сурьмой.
Румянами, рабами, кофе, рыбой.
Гомункулы в стекляшках фонарей,
Хребты мостов, заплесневелый праздник,
Чей торт тем драгоценней, чем черствей,
И вольности замасленный передник.
Все дольше звука ждать. К тебе ли я,
Венеция, за звуком приходила.
Меня встречает мой тевтонский ясень,
Помахивая косточкой от птички.
НЕ О ВЕНЕЦИИ (2)
Утомленные цикады падают с деревьев,
Молкнет Адриатика, стынет смятый воздух.
Мелькнули столетья между этой ночью и "верь я в...".
Холода край остается за круглым морем Гипербореев,
Цикада-Каренина бросается под ноги, не в силах осилить молчанье.
С утра воет в волнах мускулистый дурак,
Страшно чужое безумье: его выловят, увезут в белой машине,
На него смотрят, смеясь, женщины в прозрачных платках
На непроницаемых бедрах.
Уж лучше цикады, чем немолчное это мычанье.
Ложноцвет южной ночи выглядит как настоящий.
В траве притаились змеи, ежи, скорпионы,
Верь я в нежную песню цикад, не знай я, что заводят они граммофоны,
А сами давно уже спят,
Я ушла бы в тяжелые волны, как умолкший наконец-то дурак.
Да вот беда, говорю я, запрут, поймают...
...На другом берегу Адриатики выпуклой, полой, покатой
Безумцы привольно гуляют.
В Венеции старой, горбатой,
Я слышала их бормотанье, повторенное падшей цикадой.
Усмиренный дурак,
Окруженный белой, тихой, пронизанной солнцем палатой,
Улыбается страшному миру,
Мускулистая грудь мерно дышит.
Еж съел скорпиона, цикады застрекотали, море опало как тесто.
* * *
Пусть припозднившаяся осень
Расслоилась как слюда,
Пусть прибеднившийся ноябрь каштаны прячет по карманам,
Но ночью принесли неведомые духи
Душистых римских шишек - от щедрых римских сосен.
Мужайся осень, не беда,
Что съеден край твоих беззубых десен
Лимонным инеем,
Что темный день ни полюбить ни разлюбить не можешь
И говоришь: "Заткнись, мое дурное сердце",
И темный день назвать его не можешь именем,
Что плачет сад, как иволга сине-желтый,
Что перегружена земля, что пусто небо,
(В нем только киснет воздух волглый)
Что страшный мрамор римских колоннад
Торчит из-под земли, как будто кто
Зарыл корову кверху выменем -
Зимой приехать в Рим,
Как сердце утопить в молчаньи (в журчаньи) девственной воды,
Как солнце вырыть из-под снега.
|
