А. А. Житенев.

КАК РАСПУТАТЬ ВЕТЕР ДНЕВНОЙ

Послесловие к книге Алексея Порвина “СОЛНЦЕ ПОДРОБНОГО РЕБРА". СПб.: ИНАПРЕСС, 2013

Поэзия А. Порвина аутодидактична и медитативна, это свод предписаний, иногда – мантр. Здесь важна обязывающая сила высказывания, его императивность: «очнись», «подумай», «утешься»: «Подумай: сумерки вряд ли вместят / малость молчаний словесных, / а тут – земельный полон взгляд / образов неизвестных».

Поэт чужд всех соблазнов субъективности; «я» в его текстах – всего лишь собирающая линза, и чем она прозрачнее, тем лучше: «здесь на всем – оскомина твоя», «всюду – следы восприятий». Здесь немыслим пафос соблазна, смятения, душевного морока: «Своим отсутствием – главным подарком – / приходящий сумрак ошарашь».

Авторефлексивное «ты» в этой лирике – «субъект молчания»; отказ от сумбурности внутреннего мира, от «изнаночной жизни сомнения» парадоксальным образом предполагает и «выбытие из внятности», недоверие к любым чувственным «алфавитам»: «Такие мхи невозможно прочесть, / слишком беззвучны берёсты».

Искомое: «слаженная прозрачность», «слоистый ветер», «цветение» – мир, который можно «похвалить». Для этого надо суметь «свечереться», совпасть с самим собой в слове: «Человек есть лишь способ для спички – / вспышкой ударить в холода? / Лучше вы себя обезличьте / как ночная тьма – по образу всегда».

Но слово для Порвина – не очевидная ценность: в нем много «грубых касаний», оно может быть «плотским» и даже «испачканным»: «Именем обновленным сдвинешь / не любой предмет, не любого себя». Слово «не выбрано» «побывать всеобщей душой», и это хорошо: «плод в пословесной кожурке» может скрывать пустоту.

Наивное, «внятное» поэтическое слово здесь заменено единством «чувства» и «фразы». При этом «чувство» – менее всего сантимент; «обнимающее», «распахнутое», «отвернувшееся от голоса», оно предстает фокусом самых разных проявлений субъективности: «чувство схоже с поздним двором, / где ты немногими узнан».

Так понятое «чувство» – это и «топос», и связь между «топосами»: «Теплой темнотой нацвиркай / долгожданный замер / чувства, оказавшегося дыркой, / куда утекает сквер». Однако «чувство» – это не только «проем», но и заплата: «темнота многоперстее / чувствами латает сквозняки / и в мгновениях – отверстия».

Порвинская «фраза» – тоже не совсем словесная формула. В разных контекстах «фраза» подсказывает, на что смотреть, «из фразы» «засевают закат»; «фразу» «омрачает волна», у нее просят «времена» и т.п. «Фраза» – маркер смысловой расчлененности мира, нечто противоположное «клею» готовых связей.

«Фраза» – состояние внутренней собранности слова, которое обретает способность «пристально смотреть», «прощать», «все перешагнуть, что страшное». «Фраза» – то, что позволяет слову вобрать «простор»: «Землю с небом вобрать вперемешку / лишь в чистом поле удается словесном, / спешку подавляя зренья».

И «чувство», и «фраза» устремлены у Порвина к «жидкой форме бытия», к миру в «цепких каплях дождевых». «Растекающаяся» реальность – живая, многовариантная, провоцирующая – единственно интересна: «Чистой лаской – холод ручьевой / вцепился в рот, тишину почуяв: / теченью – применять не впервой / метод цепких поцелуев».

Красота может «хлынуть» через «брешь» в «рассуждающей стене», в «воду пейзажа» можно «нырнуть», а в «словесную промоину» – «провалиться»; «глубины / везде, и даже облако = дно»: «Мало – глубин воды, огня, земли: / строение мира, под погодой / ты роешь смыслы, чтобы смогли / мы все упасть? Смелей работай».

Отсюда – два характерных смысловых хода: открытие слоя под слоем и обнаружение детали в детали. «Слои листвы», «слои мельтешения птичьего», «слои шелеста» превращают созерцание в шелушение, «сдирание» покровов вещей: «Плотницкое дело есть метод / смотреть в предметы, узнавать себя внутри».

Деталь – последнее прибежище «навсегда проясненного зренья»; многократно опосредованная рефлексией, у Порвина «предметность обглодана до самых лучей»: «Чтобы новый вырос – пейзаж, / лунным покоем поливаешь / сторожевое зернышко зрачка / в глазу ночной собаки».

Реальность в этой поэзии создана исключительно семантическими связями; «художественный мир» как набор предметных констант, существующих вне слова, здесь непредставим. Сдвиг референтных связей, всякий раз новое соотношение слов и вещей – главный способ сконцентрировать переживание.

Погруженный в мир вещей, поэт занят прочерчиванием их взаимных тяготений; переназывание реалий и проблематизация их признаков – характерная примета этого занятия: «Ржавчина разъедает волны – / назови ее прошлогодним листом / или отражением утра: / дыра все равно – в пруду».

В создании семантических шифров обозначаются несколько стратегий. Одна из них связана с появлением в тексте своего рода ассоциативной парадигмы, которая, в отличие от развернутой метафоры, предполагает постоянную смену признаков сопоставления и растождествление соотносимых реалий.

Характерный пример – стихотворение «Чувство твое не отлично от многих». Здесь два полюса – субъектный и объектный – связаны через образ поедаемой плоти. При этом каждый из полюсов дан в нескольких проекциях: «прожорливый климат», «верхний простор», «звериная жара» – «плоть чувства», «состав души», «мясо маков».

Этот двойной ход – связывание и расподобление реалий – позволяет решать две основные задачи. Первая – фокусировка значения. В стихотворении «Вечерам вручен – единственный труд» так конкретизируется топос: «выпасать просторы» – «выгнанные пространства» – «луга душного света».

Вторая задача – расщепление ассоциаций. В стихотворении «Сугроб, ты – обобщенье выстрелов» «снегопад» разнимается на ряд ассоциативных линий: это линия оружия: «жерло», «выстрел»; линия причин: «источники войны», «нутро войны»; линия мужества: «сдавшийся пейзаж», «переход атаки».

Отсылка к сложному узлу ситуативных связей создает двоение смыслов, обусловливает появление альтернативных истолкований текста или отдельных его частей: «Мы тоже значимся внутри плода: / а кто мы – в свете садовом? / Мякотные трещинки, червяки / или невнятные соки?»

Игра со значениями возвращает поэта к дорефлективному единству мира, открывает возможности для перераспределения акцентов внутри лирической ситуации. В основе образа оказывается множество разнонаправленных метонимических сдвигов, отменяющих узнаваемые связи вещей.

Самая простая модель такого сдвига – описание детали ситуации в терминах целого, и целого – в терминах детали. Так в тексте о сыром осеннем вечере появляется «промокший разговор», в миниатюре о деревенской комнате – «дощатый свет», а в стихотворении о городских окраинах – «нашатырный квартал».

Эти сдвиги иногда создают целый ряд последовательных смещений, показывая и спаянность признаков внутри ситуации, и неравновесность любых связей в ней: «Кошка в солнечном пятне / недовольно дергает хвостом, / словно размешивая террасный / нагретый треск, загустевший вглубь».

Главный результат опытов такого рода – эффект упразднения субъект-объектной оппозиции, выход в поле «медиума», где бывшие полюса многократно опосредуют друг друга: «Ветер вращается в жаре, / на себя ответственность приняв / за фразы прохлады пернатой, / за ничью крылатую хрипотцу».

В лирике Порвина этот ход порождает два значимых следствия: такое использование олицетворений, когда субъектность оказывается едва ли не сведена к грамматической условности, и активное освоение «инструментальных» метафор, помещающих «я» в непривычный «вещный» контекст.

«Сумрак», надев «листвяный простор», «сидит под деревом»; «тепло своевольно смотрит»; «пейзаж» «топчется в межрамной духоте, не решаясь войти». Человек сведен здесь к состояниям – причем не своим, а мира: «Ощутите шорохом в пепле, / знайте затишьем в феврале: / первое в пошаговом пекле – / это человек, пригнувшийся к земле».

Эти изменения захватывают и слово, которое обретает способность к овеществлению («отдать бы под охрану свое ничье», «домой вернемся, в жданное слово тоска»), а вместе с тем обнаруживает условность любого соотнесения с вещами («где сок созревшей волокиты, / называемый тобой – добро?»)

Мир, в котором столь значимы семантические нюансы, структурен, но не фактурен; строй вещей здесь важнее формы. Оттого единственный повторяющийся мотив связан с «анатомической» слагаемой реальности – это «волокна» и «нити»: «Лучше смолчать, чтоб стало пряжей – / не слово: столько кругом лежит иных / нитей».

«Волокна» могут прочитываться как «мякоть» вещей: «Свежее мясо полуденных маков / пластают, разделяя на тоску / и северный ветер», а могут интерпретироваться как «текстиль»: «Скорость корпела над узором», сплетая «пыльные шорохи, травы и мельканье / деревенских нагретых домов».

Образ «ткани» при этом соотносим с самым широким кругом реалий: «влажные нити борозды» «разматывает плуг»; «над речной отсырелой душой» «сплелись волокна нежности поздней»; «небо с полем переплетено», не «распутать ветер дневной»; из «тряпицы наших имен» не «выдернуть нить».

«Текстильный» мотив получает многолинейное развитие, обнаруживая целый ряд иносказательных проекций, связанных с «выжиманием» («набряклый сыростью разговор – / разок перекрутит, выжимая, / березняк»), «глаженьем» («на ожидании с узором тканым / складочку грусти проутюжь») и т.п.

«Вытканный рисунок временной» связывает разные проявления «текстильного» мотива, а вместе с тем выявляет его ключевую роль в характеристике равного миру пейзажного «простора»: «Внятным марлевым мраком / прудов над пожухлой листвой – / обмотают порхание, вспухшее / от ударов о ветер садов».

«Парусная погремушка», «полотнища звучаний» учат голос «врастать в себя», «бессловесностью обращаться к душе». «Забранный в любованье», поэт адресуется к волне, шмелю, перемене погоды. Следуя за ним, читатель тоже может ненадолго увидеть себя в роли того, «кем вечер выбрал побыть».