Галина Погожева

 

ГДЕ ЖИВЕТ СУМАСШЕДШИЙ КУЗНЕЧИК

 

(Рец. На кн. О. Мартынова. Сумасшедший кузнечик. СПб, 1993

Опубл.: Русская мысль № 4019, 3 — 9 марта 1994 г.)

 

Новый сборник стихов Ольги Мартыновой — небольшая книжечка в академически суровой темно-синей обложке с так не идущим к этой обложке названием “Сумасшедший кузнечик” — вместил в себя, подобно многим входящим сейчас книгам, долгие годы творчества и подвижничества. Это одна из тех книжек, с появлением которых обрела, наконец, очертания поэзия двух последних десятилетий, невозмутимо отвернувшаяся в свое время от официальной литературы и щедро одаряющая теперь читателей.

И вот теперь мы видим, какие разные процвели в своем благотворном “небытии” убереженные от влияний и взаимопроникновений философские течения и поэтические школки. Лукавая петербургская муза на вид кажется более высокородной — и отсюда благополучной (впрочем, благополучие это мнимое) — оттого, что за ней стоят не грустные руины “третьего Рима”, а барочные и классические красоты прекрасного северного города и его загородных дворцовых парков, где и так-то холодным летом случающие призраки обливают тебя водой или шутят другие злые шутки: поэтому она и сама так хитроумно шалит. На этой прехорошенькой серьезной девочке, немножко инферналочке, немножко Лолите и одновременно математическом вундеркинде, надета полумаска, под которой прячутся Хармс и Введенский. Ни в коем случае нельзя забывать, что они — давняя уже петербургская традиция, покрывшаяся патиной основа, по которой вьются свежие ростки поэзии Елены Шварц, Ольги Мартыновой, других новых поэтов, только тем и похожих друг на друга. Высокое это словесное озорство для этого города — такая же давняя привычка, как и перекличка с Пушкиным, которым город до сих пор еще дышит.

Посмотрите, как тонко, как математически точно вводит Ольга Мартынова в свои поэтические формулы пушкинские исходные:

 

Журавль рыдает, как Психея,

В невидной дали голубой

Вытягиваясь и светлея

Анестезиновой иглой.

 

А в “Оде на падение Англетера”, живописуя разрушение и возведение на старом месте в точности такого же дома, она создает неожиданно двойной, стереоскопический эффект одновременным намеком на онегинскую строфу:

 

Дома — белы; черны — снега.

А если где-то цвет ослушный

Проявится: волною душной

Он роговицу глаза гнет.

То человек, то звук, то зданье

Цветной неповторимой гранью

Неосмотрительно мелькнет.

 

Мелькнет Черная речка, Пушкин на снегу, склеится связь времен. На смелом и правильном расчете держится в поэзии Ольги Мартыновой равновесие гармонии и алгебры, являясь в новом – давно забытом старом — свете.

В ее музыке то и дело возникает тревожная, какая-то обреченная тема сада, сада-символа, густо населенного птицами, кошками, ежами и множеством насекомых, и это не набоковская прихоть, эстетическое пристальное любование, но родство, соизмеримость в силу умаления, отхода целого поэтического поколения по чаемой Мандельштамом “лестнице Ламарка”, по которой мы долго молча отступали...

 

Это свойственно не одной Ольге Мартыновой, но многим художникам, чье творчество пришлось на 80-е годы. Офорты Александра Колокольцева, одного из самых поэтичных художников-графиков с его подробными до мельчайшей чешуйки насекомыми, улитками, птицами — на уменьшенном фоне не относящейся к существенности этого микромира действительности, — могут служить готовыми иллюстрациями к стихам Ольги Мартыновой, и как жаль, что эти два поэта не встретились. Александр Колокольцев умер прошлым летом в самом расцвете своего таланта: это он — автор прелестной обложки книги стихов Елены Шварц, с которой Ольга Мартынова состоит в одной ассоциации — “Камере хранения”.

 

Что до сада, то неспроста и первая книжка Ольги Мартыновой называлась “Поступь январских садов”, где “горящий, бессмертный на склонах неба сад” — как идущее на подмогу союзное поэту войско. Сад — число, затаенное в уме:

 

И даже рыбы в маленьком пруду

Напоминают яблоки в саду.

— Чем? Он сказал: пронзительной удачей

Жить, называя необъятный сад.

 

Сад-жизнь, одновременно спасающий и зловещий, где

 

...от некоторых слов

Поднимался пар кровяной,

И от некоторых снов

Пахло паданцами и виной...

 

Но и там можно было смотреть

Из какого-нибудь угла

На то, что прекрасно, и петь

Бессмысленное “ла-ла”.

 

Краски у Ольги Мартыновой изысканные, ненавязчивые, иногда бледные, как средневековые фрески, при всей смелости и затейливости изображаемого. Это так в тон целомудрию этой поэзии, которое смотрится очень современно. Мы теперь уже определенно можем сказать, что то, что еще недавно подразумевалось под женской поэзией — любовная лирика и колыбельные, — давно ушло в прошлое, и такое деление, с литературной точки зрения всегда неудачное, имевшее, может быть, прежде некое социально-прогрессивное значение, в наши дни совершенно обессмысливается наличием таких крупных поэтов, как Седакова или Шварц.

Скорее мы можем говорить о преимуществах — удаленности от недостойных будней или удивительной словесной смелости, происходящей от безнаказанности, позволяющей, например, Ольге Мартыновой легко сказать, что “встекают рыбы в небесный пруд”, что осень, известная нам как “очей очарованье”, в соплях и “вцепилась черными ногтями в свое еще зеленое лицо”, что “летние хоромы мы постоили сюда”, — что скорее может понравиться своей нарочито угловатой подростковой грацией; или наставить неправильных ударений, что уже может понравиться не всем.

Книга Ольги Мартыновой многообещающе заканчивается на очень высокой ноте, несколькими замечательными, совсем недавно написанными стихотворениями. Особенно хорошо последнее, давшее название всему сборнику и как бы суммирующее пройденный поэтом путь; и это не просто грустное “пловцам я пел”, а неотвязное видение выжженного пространства, над которым “мчался без времени и пути” небесный кузнечик, который теперь, “как листок, пустотел”, оцепенел на своей былинке, оглянувшись на свой сожженный Содом.

 

Он остался с нами, всегда на былинке одной

Покачивается, вглядываясь в пустоту.

Мы облетаем его стороной.

(Что мы — даже птицам невмоготу

Приблизиться). Этот жалкий блеск,

Этот жаркий треск

Большой и шумной его головы —

Во все решетах росы и травы.