Лев Оборин

А л е к с е й    П о р в и н. Стихотворения. М., «Новое литературное обозрение», 2011, 240 стр. (Новая поэзия).

Вторая книга Алексея Порвина полно представляет его поэзию: в состав «Стихо­творений» полностью вошла предыдущая «Темнота бела». В случае Порвина это плюс: мы имеем дело с поэтом, который движется в выбранном направлении и при этом не изменяет главным своим установкам — на принципиальную недекларативность, познание мира через вопрошание о нем. Всякое стихотворение Порвина сопротивляется при первом прочтении и становится все яснее с каждым новым. «Очевидное» здесь означало бы «поверхностное». Такое не может быть очевидным:

О ливень, ты ли лучина,
чьи волокна — осенняя голь,
двускатной крышей сарая
расколотый вдоль?

В основе почти всех текстов лежит микросюжет, достаточный для развертывания важнейших метафизических вопросов. Здесь важны почти неуловимые колебания: отсюда уменьшительные формы, которые должны точнее приблизиться к смыслу: «окошечко», «жестик». Исходное событие может быть сколь угодно незначительно для непоэтического взгляда: ветви шумят за окном, пчела пролетает мимо, человек склоняется над рекой, грузовик проехал по улице. Ситуация изменилась и требует пересмотра отношения к себе: поэт задает вопросы и дает миру указания, советы, а то и обращается к нему с просьбами о восстановлении или продлении гармонии. Он чутко вслушивается в мир и одновременно меняет его: в каком-то смысле это квантовая поэзия.

Кверху зауженным богомольем
в облаке шевеля,
что ощущаешь, когда выпадает
тельце шмеля?

Он по запястью идёт, сияя,
словно какой-то блик,
ясной двуцветной водой отражённый
в нынешний миг.

Нужно ли что-то ещё? А сверху
тянется след крыла,
лучше, чем ты, перетрясшего небо
(ну и дела);

вместо шеста (он устал, бросай же!)
ниточку удержи:
что к ней привязано с вышнего края —
ты не скажи.

Обязательная для Порвина строгость формы — выдержанность сложной метрики и устойчивое количество строф (чаще всего четыре четверостишия) — иногда кажется слишком искусственной, но чаще — естественно говорящей о желании следовать тонким правилам мироизменения. Человек Порвина — в первую очередь человек в природе, а не в урбанистическом пейзаже (показательно стихотворение «Полк покидает наши места», где за изображением убитого ребенка следует мысль о разрастании сада: «Девочка в теплой дорожной пыли, / и до тебя дотянулся сад»). Рукотворные и недомашние предметы здесь редки и вовлечены в тайну, как дверная ручка в музее, глядя на которую не знаешь, открывает она дверь вовнутрь или наружу. Это утопизм чистоты, идущий от Мандельштама и, может быть, Айзенберга, — недаром особое место в символике Порвина занимает белизна: среди современных поэтов более разработанная поэтика белизны есть только у Анастасии Афанасьевой. Что касается «слушания мира», то здесь Порвин многим обязан Рильке с его «ушным древом»: кажется, он — один из самых внимательных читателей австрийского поэта. Впрочем, не нужны уверения в самости этого голоса: она ясна из любого стихотворения.

                                                                                
Опубликовано в журнале:
«Новый Мир» 2011, №11