Авторы Проекты Страница дежурного редактора Сетевые издания Литературные блоги Архив
  Опубликовано в журнале: «Критическая Масса» 2006, №3

Антон Нестеров

ЕЛЕНА ШВАРЦ И ОЛЬГА МАРТЫНОВА: РИМ В ЧЕТЫРЕ РУКИ

Olga Martynova, Jelena Schwartz. Rom liegt irgendwo in Russland.
Zwei russische Dichterinnen im lyrischen Dialog uber Rom. Russisch / Deutch.
Aus dem Russischen von Elke Erb und Olga Martynova. Wein: Lana, 2006.


«Рим лежит где-то в России. Лирический диалог двух русских поэтесс о Риме» — таково название книги, поводом к написанию которой послужила встреча Елены Шварц и Ольги Мартыновой в Риме. Встреча, почти нежданная для обеих: хорошо знакомые по Петербургу, Шварц и Мартынова оказались разлучены отъездом, в 1991 году, Ольги Мартыновой в Германию — и случайное пересечение их путей в чужом — чужом ли? — но об этом ниже, — городе стало толчком к напряженному диалогу: одному из тех диалогов, за которым стоит общая память прошлого, соединившаяся с наложившимся на нее последующим опытом очень разного бытия. Из этого и возникла данная книга.

Итак, книга на двоих, пение на два голоса, скорее — игра в четыре руки. Шварц «работает» в начале клавиатуры, в басах, определяя движение мелодии вверх или вниз, ее развертывание по вертикали, Мартынова же исполняет аккомпанемент, акцентируя мелодическую линию, уточняя, расцвечивая ее. Отсюда и полиграфическое решение книги: вертикаль отдана Шварц, горизонталь — Мартыновой, и, дойдя до второй части, «Римские стихи», читатель должен перевернуть книжку на 90 градусов. И дело тут не в том, что строка Ольги Мартыновой длиннее и, чтобы ее не дробить, издатель выбрал столь провокационное решение. Просто: тексты Мартыновой и Шварц образуют крест. А в центре его, на перекрестии, в этой «точке отсчета координат»: две странички прозаического текста Ольги Мартыновой (только по-немецки, тогда как стихи даны параллельно русским и немецким текстами), объясняющего, что же это за книжка. Тоже своего рода жест, подчеркивающий: любое пояснение к стихам по отношению к ним вторично, оно лишь добавляет, но не прибавляет что-то к их пониманию.

И все-таки — начнем с этих двух страничек прозы. Стоит прочесть: «Рим лежит где-то в России, на краю ее: может, на Балтийском море. Или на Черном. Это любимое место прогулок для тех, для кого руины культуры — источник вдохновения», — и ты уже скользишь по петербургскому льду, к аллюзии, к отсылке, ты оказываешься в акустике петербургских пространств, особо отзывчивых эху.
Сама интонация мартыновской фразы заставляет вспомнить Гоголя, и в сознании всплывают его письма, отправляемые «из прекрасного далека», из Италии — в Петербург, к волнам Балтики. А Черное море — что оно, как не колониальная периферия Рима, та самая, о которой у Бродского: «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря...»? Письма из Рима — и «Письма римскому другу». Взгляд Гоголя из римского Caffе Greco (кусочек Эллады в Римской империи!), где он любил сидеть, на Россию — раз за разом оборачивающуюся у него фантасмагорией, наваждением, той тройкой, чьи кони «почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху» — и взгляд Бродского на Рим, существующий (до отъезда) больше в воображении, чем в реальности.
Так, уже первой фразой «комментария» Мартыновой дается ключ к тому, как читать всю книгу. Чтобы читатель не сомневался, в каком направлении двигаться, обе поэтессы поминают Гоголя:

          Фердинанд, Аттила, Гоголь?
                                                                      (Шварц)

          От Гоголя — стертая грань между жизнью и смертью,
          выдыхающая пустоту.
                                                                      (Мартынова)

Мартынова даже назовет «видимые миру волны» и «невидимые кости». И мы еще убедимся, что вся книга, по сути, — это книга о «римском тексте» русской поэзии.

Два голоса, сошедшиеся на ее страницах — один ведет партию воображения, другой — партию реального опыта. Поэтика Шварц — барочная, визионерская. Шварц не выговаривает мир, а пересотворяет его. Любое прикосновение к миру вызывает у нее выплеск внутренней энергии: «Fiat lux!», властно формирующей все пространство вокруг, превращающей его в нечто совершенно иное по отношению к тому, чем оно было, что оно, собственно, есть. Так мир превращается в экран, на котором разыгрывается мистерия воображения Шварц. Ольга Мартынова — поэт иного типа: она не вчитывает себя в мир, а, наоборот, дает миру свой голос, чтобы тот мог выговорить себя, она же благодарно вбирает, впитывает эту речь вещей.

Партия баса в книге «„Рим лежит где-то в России“ отдана Шварц еще и потому, что, по словам Мартыновой, „в действительности — той действительности, в которой живут поэты — Елена Шварц уже давно жила в Риме, со времен «Кинфии». Эта римлянка, которую, на самом деле, звали Хостией, Кинфией же она стала в стихах Проперция, одолжила Елене Шварц свой голос...“»

Цикл «Кинфия», написанный Шварц от лица той, кому посвящал свои стихи Проперций, в России впервые был издан в сборнике «Mundus imaginalis» — «Мир воображаемый», целиком составленном из стихов-масок и вышедшем в 1996 году в Петербурге *. «Рим лежит где-то в России» выходит ровно десять лет спустя, в 2006. И — в самой его структуре — вполне в традициях барочной нумерологии — обыгрывается связь со сборником, на страницах которого появилась «Кинфия» (при том, что «Первая книга» цикла была закончена в 1974-м, а «Вторая книга» — в 1978-м): в книжке «Рим лежит где-то в России» у Шварц 11 стихотворений (то есть 10 + 1), у Мартыновой — 9 (то есть 10 — 1). Напомним, что десятерица есть число полноты и законченности. И само строение книги как бы подчеркивает избыточность поэтики Шварц — и тяготение Мартыновой к определенному аскетизму, когда лучше «недо-», чем «пере-».
Заметим, что шестое, центральное стихотворение в части, написанной Еленой Шварц, характерным образом, единственное из «Римской тетради», не имеет названия и при этом ритмически и образно напоминает о цикле «Кинфия»:

          Рим как будто варвар-гладиатор
          Цепь накинул на меня стальную,
          И уже готов был и прикончить,
          Я уже готова умереть.
          Только публика того не захотела
          (Та, которая всегда нас видит)
          Многие из плебса и сената
          Вскинули тотчас большие пальцы,
          Гибели моей не захотели.
          Ну и я пошла себе качаясь,
          Превращаясь в самолетную снежинку,
          На родной свой город опускаясь,
          В северное страшное сиянье.

Та, «изначальная», «Кинфия» была написана в Рос сии — о Риме, и была в чем-то «побегом в Рим» из северной державы, где, казалось, «суждено и жить, и умереть». В этом стихотворении прочерчивается обратное движение: из Рима — в Россию, к «северному страшному сиянью». Раскачивающийся маятник: между воображением и реальностью, между «поэзией и правдой».

Книга «Рим лежит где-то в России» построена как сложный резонатор, в котором звук длится и... расслаивается, обнажая присутствие внутри авторской речи чужих голосов. В «Элегии Томасу Венцлове» Бродский писал:

          Только звук отделяться способен от тел,
          вроде призрака, Томас.
          Сиротство
          звука, Томас, есть речь!
          Оттолкнув абажур,
          глядя прямо перед собою,
          видишь воздух:
          анфас
          сонмы тех,
          кто губою
          наследил в нем
          до нас.

«Рим...» Шварц и Мартыновой — преднамеренная демонстрация этих особенностей «акустики поэтической речи». Когда Ольга Мартынова говорит о том, что

          ...страшный мрамор римских колоннад
          Торчит из-под земли, как будто кто
          Зарыл корову кверху выменем...

ее слова — еще и эхо строк Бродского из «Римских элегий»:

          И купола смотрят вверх, как сосцы волчицы,
          накормившей Рема и Ромула и уснувшей.
          Когда Шварц пишет:
          Площадь, там где Пантеона
          Лиловеет круглый бок,
          Как гиганта мощный череп,
          Как мигреневый висок...

— она ведет свой диалог с теми же «Римскими элегиями», где есть стихи:

          И Колизей — точно череп Аргуса, в чьих глазницах
          облака проплывают как память о бывшем стаде.

Голоса поэтов накладываются один на другой, порождая множащиеся, переливающиеся смыслы, как у Мартыновой:

          Все города выставляют из сорного дыма углы площадей,
          Балкончики, эркеры, львы с открытыми ртами, львы с закрытыми ртами,
          Их ложноклассический прах, усыпающий голову —
          Вот я увидела римскую ляпис-лазурь, проскользнув по немецкому олову.

          В декабре город‚ зажигают притворные свечи.
          Каждому городу, что бьется в сетях своих,
          Я говорю наспех чужими словами: ихь либе дихь —
          Дикий язык долгоногой Марлены, жесткая кость
          Берлинской трескучей, тягучей, давно поистраченной речи.

          К этой речи уже не найти говорящих людей.
          Она, как рыбка в тазу, побилась губой об эмаль и уснула...

В этих строках — целый веер отсылок, и через них-то и складывается сложный, не сразу считываемый смысл этого стихотворения, с глубоко запрятанной в нем... грустью по России, по оставшемуся в ней прошлому.
Отсылка, подобная басовому или скрипичному ключу в начале нотного стана, задающая весь смысловой строй — финальная строфа «Декабря во Флоренции» Бродского, с ее тоской по Петербургу, оставленному навсегда:

          Есть города, в которые нет возврата.
          Солнце бьется в их окна, как в гладкие зеркала. То
          есть в них не проникнешь ни за какое злато.
          Там всегда протекает река под шестью мостами.
          Там есть места, где припадал устами
          тоже к устам и пером к листам. И
          там рябит от аркад, колоннад, от чугунных пугал;
          там толпа говорит, осаждая трамвайный угол,
          на языке человека, который убыл.

По сути, стихотворение Мартыновой — тончайше организованный парафраз этой строфы, парафраз, в котором назван и декабрь, и проскальзывает глагол «биться», и звучит сожаление о речи — которую уже не услышать... И упоминание про «дикий язык долгоногой Марлены», с его «ихь либе дихь», казалось бы, органично-спонтанная реакция человека, уже много лет живущего, как Мартынова, в Германии, на самом деле отсылает к еще одному римскому тексту Бродского — его поэме «Einem alten Architekten in Rom»:

          И ты простишь нескладность слов моих.
          Сейчас от них один скворец в ущербе.
          Но он нагонит: чик, Ich liebe dich
          И, может быть, опередит: Ich sterbe

Все это еще осложнено аллюзией на мандельштамовское:

          Не три свечи горели, а три встречи —
          Одну из них сам Бог благословил,
          Четвертой не бывать, а Рим далече,
          И никогда он Рима не любил.
                    («На розвальнях, уложенных соломой...»)

Еще один пример таких «кросс-отсылок» — шварцовская «Надежда». Здесь строки

          о жди — еще глухая ночь
          И спи пока в своем соборе...

явственно вторят блоковскому:

          Чтоб спящий в гробе Теодорих
          О буре жизни не мечтал...

Но тут же, рядом стих:

          Ведь мы не верим в Воскресенье —

отсылает к Мандельштаму:

          Не веря воскресенья чуду...

Вообще Мандельштам — один из главных «адресатов» этой книги. В ответ на мандельштамовское:

          Не город Рим живет среди веков,
          А место человека во вселенной!

— Шварц обронит:

          В центре Рима, в центре мира...

А Мартынова:

          Рим — воронка...все летит в эту бездну.

Из словаря этой книги — форум, фонтан, Медуза, Цезарь, гладиатор, вечность, позвоночник, пиния, лавр и т. д. — встает не только образ поэзии Мандельштама, но образ ее через призму поэзии Бродского. Собственно, «Рим лежит где-то в России» — книга не о Риме, увиденном двумя поэтами из России (хотя, может, о Мартыновой правильнее уже говорить — русский поэт, живущий в Германии), а о русской поэзии, как она видится из Рима. «Воспоминание о фреске Фра Беато Анжелико «Крещение» при виде головы Иоанна Крестителя в Риме» Шварц, в стихах:

          Роза серая упала и замкнула Иордан,
          И с водой в руке зажатой прыгнул в небо Иоанн.
          Таял над рекой расветный легкий мокренький туман.
          Иоанн сжимает руку будто уголь там, огонь,
          И над Богом размыкает свою крепкую ладонь.
          Будто цвет он поливает и невидимый цветок,
          Кровь реки летит и льется чрез него, как водосток...

          Умывайся, освежайся, мой невидимый цветок,
          Человек придет и срежет, потому что он жесток.
          Ты просил воды у мира и вернул ее вином,
          Кровью — надо человеку, потому что он жесток.

— явственно отсылает к «Фра Беато Анжелико» Гумилева:

          А краски, краски — ярки и чисты,
          Они родились с ним и с ним погасли.
          Преданье есть: он растворял цветы
          В епископами освященном масле...
          Есть Бог, есть мир, они живут вовек,
          А жизнь людей мгновенна и убога,
          Но все в себя вмещает человек,
          Который любит мир и верит в Бога.

При этом Шварц, развертывая на всем протяжении стихотворения образ Христа как цветка, отталкивается от непосредственного зрительного впечатления от фрески, от облаков, клубящихся вокруг Духа Святого в образе голубя — и напоминающих розу... Но через эти строки просвечивает — оставаясь неназванным — и образ распятия, где склоненная голова Спасителя подобна венчику увядающего цветка. Так уже в Крещении прочитывается Крестная мука, и неслучайно стихотворение, в своем начальном импульсе, сохраненном в названии: «при виде головы Иоанна Крестителя в Риме» — отсылает не к радости купания в Иордани, но — к мученичеству. Вся книга «Рим лежит где-то в России» выстроена на этой особенности взгляда, всегда устремленного из боли — в радость, и наоборот, из радости — обращенного на боль. Так Россия полна предчувствием Рима, Рим же становится воспоминанием о России. Для русского слуха имя «Рим» всегда было анаграммой слова «мир». И когда Ольга Мартынова пишет:

          Сколько же, Рим, у тебя игрушек —
          Костей, хрящей, черепов, черепах, лягушек...

— она цитирует Гераклита, с его знаменитым: «Вечность — дитя, играющее в бабки»... Но не будем отнимать у читателя радость самому разгадывать загадки.

________________________________________
* До этого «Кинфия» печаталась еще в нью-йоркском сборнике Шварц «Танцующий Давид» 1985 года, но до России добрались только единичные экземпляры этой книжки.