Илья Кукулин, «Ex libris НГ»
4 февраля 1999 года


      ЕДИНСТВЕННЫЙ, ОДИН ИЗ МНОГИХ

Эта взрывчатая радость — на одно лицо с печалью

Александр Беляков. Эра аэра.
М., Саrte Blаnchе, 1998. 76 с.

     Одна из самых значительных поэтических книг 1998 года. Очень трудно объяснить, почему стихи Белякова так хороши и так удивительны - вероятно, и невозможно: к счастью. Хороши непосредственным обаянием, при иронии и веселом разгильдяйстве - скрытой нежностью и тревогой. В его стихах много «словесных приемов» и всевозможной игры, однако главное — не в них, а в том, что за ними скрыто:

Кто ходит за рекой с титановой клюкой,
В лилейном котелке и пшённом макинтоше,
Репейник теребит и нюхает левкой, —
Задумчивый такой, но симпатичный все же?!
Кто пялится на них под шепоты шутих
Из окон земляных, нарезанных пунктиром?
Кто в собственную плоть забился и затих?
Кто веки опустил и обернулся миром?

     Метафоры Белякова точны, но те или иные повороты текста при этом как будто не вполне обязательны. Абстрактные эпитеты прилагаются к конкретным словам, отчего и эти конкретные слова — при всем остроумии их сочетаний — приобретают отсвет дикой мятущейся зауми («Когда таранишь алгоритм/ Функционального барана»).
     Персонаж стихотворений Белякова - например, человек, который каждый день ходит на службу. Но «разность потенциалов» между человеком и миром в его стихотворениях происходит не от разницы между пустым рабочим временем и «личной жизнью». Один из важнейших его источников - существование в «боковой ветке» времени. Советская унылая вечность понемногу растворяется — на ее место приходит история, блуждающая по тысяче сбитых путей:

Подпирая челом гуттаперчевый Вест,
Попирая калигами вздыбленный Ост,
Терминатор империи мальчиков ест,
Зацелованных, заспанных, прямо из гнезд.

     Любое, даже полушуточное стихотворение Белякова всегда существует в исторической перспективе. А царящая кругом история, одновременно жестокая и суетливо-мелкотравчатая, пронизана токами метафизики. Проще говоря, в беляковских стихотворениях вновь и вновь выясняется: есть то, что важнее и глубже истории, и при этом оно ближе к человеку, к его душевному неуюту. Сами эпохальные повороты оказываются масштабным, но лишь частичным контекстом; в конечном счете, душа существует в истории, но определяется не совсем историей:

Склизкое, вялое, вялотекущее
Из настоящего лезет в грядущее -
- Скомканной ночью, линованным днем.
Господи, как мы его тормознем?
Силы небесные, или мне кажется?
До горизонта колышется кашица,

- Мертвая зыбь, ослепительный тлен.
В этом плену мы почти до колен.

     Сознательный человек, ощущающий свой и чужой дискомфорт в истории, оказывается всегда неуместен. Персонажем стихотворения оказывается «трудовая букаха, / Боковая наследница древних изъянов».
     Словарь Белякова весьма широк — здесь и инженерные, и политические термины, и церковно-славянские обороты. Вообще много переиначенных цитат - переиначенных порой весьма издевательски, но и это издевательство адресовано не автору цитаты, а тому, что происходит в стихотворении.
     При том что в стихотворениях автор периодически называет сам себя по фамилии («И ангел-хоронитель с облаков / Поет: «С тобой все ясно, Беляков») — в них нет никакого акцента на фигуре автора. Автор — один из многих. Он остро и переменчиво ощущает все, что происходит с ним и вокруг, но не претендует ни на первенство, ни на исключительность - вообще почти не акцентирует, что это «его» позиция.
     И автор, и его текст становятся местом встречи разных смысловых потоков — из разных времен:

Безумный Батюшков и Матушков-Салями
Плечами ватными мне небо заслоняли.
Плутая пальцами в саду лилейных риз,
Я слушал Батюшкова, Матушкова грыз.

     Батюшков и Мамин-Сибиряк ни с того ни с сего порождают Матушкова-Салями, Впрочем, они ли? Не вполне ясно. Отстояние от события до слова меняется, и сама эта переменчивость имеет музыкальный смысл, поддерживает мелодию. Однако — что замечательно - эта переменчивость, как и слова, и ритм, участвует в формировании смысла стихотворения.
У человека нет возможности укорениться в истории — и это, при всей тягостности положения, дает возможность расти. Или возможность помнить о своих чувствах. Память о любви и возможность играть словами оказываются связаны между собой. Иначе:

Помнишь, я остригся наголо
Где-то в Пасху или около?
В сапоге царевна квакала,
Ты мои иголки трогала,
Укололась и заплакала.