Петр Казарновский

«ВЫДУВАЕМОЕ... ПЫЛАЮЩЕЕ СЛОВО»

Шварц Е. Перелетная птица: Последние стихи (2007—2010). — СПб.: Пушкинский фонд, 2011. — 56 с.

Вышла книга последних стихотворений Елены Андреевны Шварц. Всего произведений 28, включая 2 небольших цикла и «маленькую поэму». Хотя в датировках стихотворений не значится 2007 год, эта дата, вынесенная в загла­вие, прямо указывает на связь с предыдущим сборником «Вино седьмого года», выпущен­ным тем же издательством в серии «Автограф». Выходит, книгу, о которой здесь пойдет речь, можно считать неотъемлемой кодой к пред­шествующей. В «Птицу» вошло 12 стихотво­рений 2008 года, 12 — 2009-го, 4 — 2010-го, по­следнего в земном пути большого поэта и хрупкого человека. Есть в этой естественной композиции — 12—12—4 — какая-то удиви­тельная пропорциональность: на макроуровне такое построение напоминает полузабытую старую форму — уж не рондо ли? — тем более что в книге представлена модификация этого стихового образования; и всему сообщен рефренный порядок: смерть — хотя сама эта лексема в книге отчасти табуирована, но встречается немало ее перифраз. Таким образом, важной состав­ляющей книги являются тексты, написанные в остром ощущении приближения «последнего превращения», и само название — «Перелетная птица» — взято из стихотворения «Мы — перелетные птицы с этого света на тот.», напоминающего своим очертанием крыло:

Мы — перелетные птицы с этого света на тот.
(Тот — по-немецки так грубо — tot.)
И когда наступает наш час
И кончается наше лето,
Внутри пробуждается верный компас
И указует пятую сторону света.
Невидимые крылья нервно трепещут,
И обращается внутренний взгляд
В тоске своей горькой и вещей
На знакомый и дивный сад.
Двойною тоскою тоскуя
Туда караваны летят.
(С. 29)

Разбросанные по сборнику строки заставляют увидеть глазами поэта созерцае­мую им смерть или как (не)мыслимый распад, приводящий в отчаяние («Это было Петром, это было Иваном...»), или как надежду, силящуюся совершить чудо, не допустить напоминания о существовании окончательного конца («Мечтанье»: «.зачем / Мы, умирая, не исчезнем / Совсем-совсем. // <...> Насколько больше бы надежды / Питали бы еще живые!» )...
Итак, композицию книги впору воспринимать как знак внутренней дисципли­ны высшей пробы: дело не в сроках, не в универсальности числа «12», открывав­шейся пророкам и поэтам, не в любимой Еленой Шварц «четырехкрылости» (вот, например, «крошечное эссе» «Квадрат — это круг с крылышками» из цикла «Опре­деление в дурную погоду»). Книга предстает горячим фотоснимком вырывания отсюда, из мира, из жизни, большого поэта. Поясню: «снимок» — не только экивок в сторону нарциссической природы поэзии, он отсылает к известному стихотворе­нию Е. Шварц «Элегия на рентгеновский снимок моего черепа»; «горячий» — по­тому, что все написанное Шварц страстно (не только темпераментно, сердечно), обжигающе-целяще и, вместе с тем, целебно-целяще, почти убаюкивающе:

Нет, вся я не испелась, нет,
Как будто черные ключи,
Вскипая гласными и кровью,
Берут источник в темной ночи
Из моря морфия, Морфея,
И вечность всю чрез нас бормочут,
Грудь ожигая, ветром вея.
И нужен ли им разум дня,
И будут течь ли без меня.
(«Нет, не истрачу весь талан.», с. 7)

Можно сказать, что все существо поэта вопрошает о том, что ждет его. Во всем окружающем он склонен видеть знаки, слышать указания: такая и раньше при­сущая Е. Шварц способность понимать языки мира здесь предельно прояснена, обнажена, рождая «неслыханную простоту»:

И синица спела
 — Больше жить не надо.
(«Вести из старости», с. 6)

Недоумение перед предстоящим, когда все должно измениться, рождает пред­вестие нового зрения, и привычный пейзаж оказывается исполнен новыми очер­таниями, так что знакомый Обводный канал предстает Ахероном, за которым ждет уже другая жизнь, «новая и кипящая», а туман, делающий тот берег не­ясным, позволяет предположить: уж не сверху ли тот берег?.. Вообще, может быть, более, чем когда-либо прежде, Е. Шварц смотрит вверх, словно еще физи­ческим зрением выверяет предстоящий ей воздушный путь. Нет, вовсе не больше здесь танцующей полиритмии, свойственной ее поэтике, порывов прочь из тес­ноты. Но космическое чувство, сложно дающееся движение (и главным образом сложное, пожалуй, по-человечески, хотя поэт создает из жизненного и страшного материала образчики пронзительной лирики), движение к слиянию со Всем, жду­щим где-то в неопределенном Там, пугающее ожидание возвращения, мучитель­ное чувство последнего освобождения — все это предстает мистическим опытом, как всегда у Шварц очень индивидуальным и эзотерическим, а здесь еще и словно открытым для всех. Таковы «Инопланетная астрология», «Зеркальце Луны», «Рондо большого взрыва», по-разному приближающие звездное небо до полной аберрации, в результате которой Земля увидена с иных планет, а Орион нисходит на Землю продолжать свою божественную охоту. А в виду приближающейся смерти такое «переселение» невозможно не понять как своего рода репетицию будущего переселения. И переселение это мыслится как перелет, сопровождае­мый тремя стихиями — воздухом, водой и огнем, чудесным образом сосуществую­щими так, что почти не оставляют места твердому — телу, земле; даже бесплотный «тот свет» пугает своим созвучием с немецким «tot» (мертвый, безжизненный).

Как одно из явлений огня не в первый раз у Е. Шварц возникает образ свечи — устойчивой метафоры духовного горения, а также сожигания всего неважного, лишнего, и прозрение «внутрь свечи» приводит к ощущению Божьего дыхания. И недаром, переосмысливая образ Неопалимой Купины в свете поэтического творчества, поэт приходит к неожиданному сближению:

В неопалимой купине
Провижу уголь уст.
Распят, распят и человек,
И ты — терновый куст.
(«Дни страстной (Неопалимая Купина)», с. 10)

Пылает и внутренний храм — «словесная церковь», «не из камня, не из дерева».
Читающий эту книгу увидит в ней «дневник духа», с каждой новой точки все больше стремящегося к единству со Всем («точкой» я назвал стихотворение, не желая уменьшить значение и значимость каждого; «точка» — это шаг в сторону Неизвестного, которое, видимо, раскрывало свою бездну перед умирающим. Же­лающий таких заключений увидит в книге воплощенный, пусть и метафорически и религиозно, конспект приговоренного: тут есть даже свидетельство «тела ко­варного», «тела, взятого напрокат»). Во всем — и все-таки в «точке»: шаге, тексте, слове, осмысленном безмолвии мига, когда этот миг говорит даже не жестом, а сюжетом стихотворения. Вот увиден фонтан — какая традиция! — под дождем: и пресловутого спора с небом как будто нет:

В пустом саду,
Совсем напрасный
Под рябеньким, косым дождем
Фонтан дробит слезинки неба
Из струй сплетенным кулаком.
Зачем водою окропляет
Залитые водой края?
Зачем он воду добавляет
Ко властной мокреди? Не зря —
Юрод, копеечкой дарящий
Во внутренних слезах царя.
Произошел раскол жестокий,
И Аш восстала против О?
Или, напротив, — все потоки
Поют Потопа торжество?
(«Фонтан под дождем», с. 15)

Или поставлено под вопрос все то же: «Всё во мне, и я во всем»? Для философа тут, наверно, возникнут вопросы, связанные с противоречиями, но не для поэта. Он объединяет противоположности, совсем не снимая, не уничтожая их, а, на­оборот, заостряя их наличие, подчеркивая их полярность друг другу. Разумеется, в этом еще раз представленном мировидении поэта диалог строится на неизжи- ваемой разности всех лиц и предметов — разности, а нередко и явной или скрытой противопоставленности. У Шварц слово — торжественное, песенно-игровое, ли­рически насыщенное, медитативное — способно проникать сквозь предметы, об­наруживая их тленность — бренность — нездешность. Так и Соловей — классический образ! — говорит с Пугалом и, поняв призрачность всего, пережи­вает метаморфозу:

Сместился ум у соловья,
И он уже поет не розу,
А небу смутную угрозу
Из грязи, скорби и тряпья.
(«Пугало и соловей», с. 32)

Соловей-Иов поет теперь о боли, которая и есть Бог: «Бывает болен Бог? Он ведь — боль. / А ей не больно.» («Корабль Жизни уносился вдаль.»). Так с этой книгой становится ясно, что боль определяет всё звучание поющей, танцующей, взыскующей поэзии Елены Андреевны Шварц.

Книгу завершают заметки Ольги Александровны Седаковой о поэзии Е. Шварц «L'antica fiamma» («Древнее пламя»): здесь обозначены многие исходные точки наследия поэта: Гомер, Гораций, Данте, Колридж, Гейне, Эмили Дикинсон, Вер- лен, Кузмин, Хлебников. Не претендуя на полноту, автор очерка называет важ­нейшие черты поэзии Шварц, такие как склонность к театрализации, интерес к астрономии и вообще к вертикальным, «до глубины рудников и морского дна», и горизонтальным, во все стороны света, включая и «пятую», расширениям про­странства своего мира — поэтического космоса; работа поэта со звуком, названная Седаковой «гармонизацией» или «просветлением шумов»; устойчивые образы — кровь, цветы, птица, жизнь; и, конечно, сказано здесь о самых характерных стру­нах этой поэзии — визионерстве, сновидчестве, священном экстазе, «переживании безнадежной замкнутости мира». Необыкновенно точные слова найдены Се- даковой о своего рода сквозном «сюжете» в поэзии Шварц — о «теме клетки, плена, заточения, в котором птица поет и разговаривает, но слушать ее некому». Все наблюдения сопровождаются воспоминаниями московского поэта о встречах с петербургским, которые происходили в течение 35 лет. Из разных мелких при­веденных автором черточек складывается портрет поэта, устремленного к над- временности, надмирности: нельзя не согласиться с напрашивающимся из очерка выводом, что Е. Шварц — поэт метафизический, создающий свой мир по «мусическим законам».

Начинается очерк словами о принадлежности Е. Шварц к сонму «ярчайших звезд в небе русской поэзии XX века», и это не простая — и вместе с тем расхо­жая — метафора. О. Седакова говорит о свете, исходящем от поэзии Шварц, и на­ходит культурную аналогию с Данте, каждая кантика «Комедии» которого заканчивается словом «stelle» (звёзды). Звезды в стихах Шварц осуществляют неусыпное наблюдение за жизнью мира и непосредственно влияют на него. А свет, что они шлют, — дитя огня, antica fiamma, «с которым приходят на землю поэты и томятся, пока он не разгорится» (этими словами очерк заканчивается), и частью которого теперь стала поэт Елена Шварц.

Опубл.: в НЛО № 111, 2011