Манук Жажоян

ДВЕ СТАТЬИ

НЕ ТАК, КАК У ЛЮДЕЙ

О Наталье Горбаневской невозможно говорить только как о поэте, потому что она относится к тому редчайшему типу поэтов, для которых стихотворное мастерство отнюдь не означает взятия на себя каких-либо «профессиональных обязанностей», не выходящих за пределы листа бумаги, книги стихов или зала, где она их читает.

Как-то в беседе с ее старшим сыном Ярославом на их бывшей парижской квартире на улице Гей-Люссака я поведал ему рассказ Льва Гумилева (кажется, не легендарный): «Сижу с мамой. Хочется выпить, а денег нет. Приходится говорить о поэзии». Ярослав выслушал и сказал: «Ну, мне по сравнению с ним повезло... Моя мать, слава Богу, не только поэт». (У Ярослава с поэзией, т.е. с тем, что в столбик, отношения сложные.)

Не только поэт. Не только публицист. Не только правозащитница. Не только журналистка. Не только редактор. Не только литературный критик. Не только переводчица. И даже не только все это, вместе взятое... Хотя выбери любое из этих слов, и его окажется достаточно для одной судьбы.

Наталья Горбаневская была первым и пока что единственным человеком, кто эмпирически, т.е. силой личного воздействия, навсегда внушил мне мысль о необязательности, частности поэзии. Вообще-то этому тебя обучает прежде всего Запад, и Россия, к счастью, сегодня тоже думает так. Во всяком случае, никому уже в голову не придет повторить: «Поэт в России больше, чем поэт». Горбаневской чуть ли не в десять минут удалось выбить из меня все эти школярские атавизмы насчет миссии поэта, жречества, священной жертвы и прочих «арионов» и «кинжалов».

Это было около двух лет назад. Мы прогуливались с нею по чудному парку вокруг санатория в часе езды от Парижа — там она лечилась после инфаркта. Разговор плавно перешел на поэзию. Речь зашла о влиянии Цветаевой на молодых поэтесс (я тогда еще не знал, что Горбаневская Цветаеву не любит.)

— Ты понимаешь, воздействие Цветаевой — воздействие, к сожалению, не только стилистическое... Она писала слово «Поэт» с большой буквы. Но ведь поэзия не самое главное в жизни! Есть ценности важнее.

Кажется, в тот же день Наташа рассказала мне одну историю из ее университетских времен. Один филолог, стиховед, ныне — выдающийся, прослышав о ее стихах, попросил показать их ему. Отзываясь о них, он сказал, что стихи замечательные, но это нечто напоминающее поэзию второго ряда начала века. Мария Шкапская или Любовь Столица.

— Меня тогда это очень задело. А теперь я думаю: ну и что? Что в этом страшного? Шкапская так Шкапская...

Уникальное признание! Во-первых, Горбаневская теперь может позволить себе вспоминать об этом без задетости. Во-вторых, хотелось бы насчитать хотя бы десять современных поэтов, которые бы сделали подобное признание вслух. Ибо, как там у Достоевского: «Кто же у нас на Руси Наполеоном-то себя не считает?»

«Поэзия не самое главное в жизни»... К такому, даже к своим тридцати годам, я тогда еще не был готов. «Жертва» во имя поэзии мне тогда еще казалась делом вполне допустимым и достойным.

Суть, наверное, не в том, что слова «поэзия не самое главное в жизни» произносила автор восьми поэтических сборников, пишущая стихи чаще всего в автобусе и некоторые из них беспощадно уничтожающая, и автор плаката «За вашу и нашу свободу», вынесенного на Красную площадь 25 августа 1968 года; переводчица «Поэтического трактата» Чеслава Милоша и автор двухтомника «Несломленная Польша» (о Польше 80-х годов); редактор «Хроники текущих событий» и автор «Полдня», книги об упомянутой «пражской» демонстрации; младшая приятельница Ахматовой и давний друг Бродского... Суть не в том, что с помощью человека, сказавшего мне «поэзия не самое главное в жизни», и под ее покровительством целые поколения поэтов и прозаиков получали доступ в печать. («Вы научили женщин говорить», — сказал я как-то ей. «Я их научила печататься!»)

И даже не в том суть, что фраза «есть ценности важнее» исходила из уст автора замечательных религиозных стихов, переводчицы катехизисов, рождественских рассказов, сочинений Иоанна Павла II, рецензента христианских энциклопедий (ограничимся здесь литературными аспектами).
Словом, я думаю, суть не в чем-то, что находится вне поэтических сфер, вне сферы языка.

Я приведу здесь мое любимое стихотворение из Горбаневской, слова из которого стали названием одного из ее сборников:

       Когда начинаешь спотыкаться на простейших словах,
например, оцепенело задумываешься, что значит «когда»,
когда реченья и речи расползаются в швах
и сыплется ткань языковая, ни на что не годна,

       — тогда прикуси язык и выключи телефон,
уставься в стенку и изучай обоев узор,
ибо зачем дар речи беречь, если он
дан на одно заикание да на позор,

       да на ловлю созвучий, где их нет и следа,
где одна вода, с самой собою созвучна, журчит,
где все равно не додумаешься, что значит «где» и «когда»,
а тем более, где и когда «где и когда звучит»

Вряд ли стоит делать из этого стихотворения излишне широкие психолингвистические обобщения и тем более считать его стихотворением «программным», поэтическим манифестом. Хотя если поэтические манифесты вообще возможны и целесообразны, то «Где и когда» было бы одним из лучших.

И все же здесь, «когда начинаешь спотыкаться на простейших словах», начинается и кончается поэтическое искусство, ибо здесь кончается та, не предполагающая даже подспудной, невольной рефлексии, радость от языка, которая осталась в давно прошедших временах, сменившаяся сегодняшним и вчерашним, отметившим весь наш век недоверием к языку. То, что Бродский называл «паникой», имея в виду писательское состояние рассудка. То поэтическое содружество, которое объединяло Бродского, Горбаневскую, Наймана и других (у Наймана, кстати, есть эссе «Кризис языка и поэзия»), острейшим образом осознало то саморазрушение традиционного поэтического мелоса, от которого можно было спастись и спасти самое традицию, только пойдя «кризису языка» навстречу. Здесь ломка ритма и интуитивный поиск новых размеров, обращение чуть ли не к тоническому стиху, «спотыканье на простейших словах», перед которыми большая часть стихотворцев-фельетонистов 60-х годов (с той или иной степенью «напевной звучности») никакого позора не испытывала, — оказались единственно возможными тропами к поэтическому самосохранению. Не многим дано оцепенело задумываться над «где» и «когда», ибо не многим дана та острота языкового чутья, когда от слов остается одна фонетика, а семантику, новую семантику, и особенно новую интонацию создаешь уже ты сам — вынужден создавать.
Наталья Горбаневская часто говорит, что назначение поэта — это «услышать и записать» и что плохо понимает, как можно «делать стихи». В опубликованной недавно статье о Бродском она вспоминает, как недоумевала, когда он ей подробнейшим образом рассказывал свое будущее стихотворение «Исаак и Авраам». Опытнейший филолог, она не любительница теоретизировать (я, во всяком случае, ни одного «теоретического» разговора с нею на темы поэта и поэзии не помню).

Один маститый, широко известный поэт, творец музыкальнейших стихов, написал где-то о ней: «У Горбаневской ритм хромает» (знаю эту фразу лишь по рассказам).

— Куда мне до ритма! Я же глухая, ритма не слышу...

Сегодня только лицеисты могут упрекнуть поэта в ритмических перебивках и нечеткостях, но ведь Горбаневская шла на это еще в 60-е! Ведь поэзия нашего века, в лучших ее образцах, — это часто, почти всегда трудная поэзия, это если и не противоборство с языком, если и не страх перед ним, страх сильного, то его преодоление, преодоление, скажем так, прямых коммуникативных обязанностей языка. Словно по завету Ахматовой:

            По мне в стихах все быть должно некстати,
Не так, как у людей.

Стихи Горбаневской, часто раздрабливающие ритм в самых неожиданных местах (это, кажется, видно и по приведенному стихотворению), часто артикуляционно затрудненные, есть, на мой взгляд, результат отказа от доступной любому версификатору и лежащей на ладони «поэтичности», которая приводила в лучшем случае к романсу советского типа. Вот еще в чем дело: поэзия Горбаневской ни в одной строке не была советской.

В поэзию она чрезвычйно редко допускала политическую злободневность, даже в «тюремные» стихи. Для этого у нее всегда было и есть другое перо — публициста, политического обозревателя. В одном из интервью с нею в московской газете журналистка, заведя речь о ее правозащитной деятельности, спросила что-то об «идеологическом выборе».

— Словосочетание «идеологический выбор» в данном контексте мне непонятно.
— Нравственный выбор? — поправилась интервьюер.
— Да.

Слово «выбор» редко предполагает идеологию, какую бы то ни было, и всегда — этику.

За эту строгость, часто суровость, непримиримость в раз и навсегда сделанном выборе, на которую новейшие поколения почти уже неспособны, мы благодарны ей.

Я все чаще думаю об этом, бродя по сегодняшней Москве, и все чаще приходит на память одна ее вещь, написанная года два назад:

            Хладом повеяло, холодом
с северной стороны.
Хмелем замешена, солодом
память холодной войны.

            С надвое сердцем расколотым
косимся, как в протокол:
накрепко ль над серпомолотом
вбито осиновый кол.

Лит. газета. 10.07.1996. — То же // Жажоян Манук. Случай Орфея. СПб: Звезда, 2000.

«ЧТО ЗА ЖРЕБИЙ МНЕ ДАН!»

Наталья Горбаневская. Не спи на закате. СПб: «Лики России», 1997.

Почти полное избранное стихов Натальи Горбаневской «Не спи на закате» — событие не только в жизни автора. Это первая ее большая книга, вышедшая на родине и включающая избранное из всех ее книг (кроме последней, «Набора». М.: «Арго-Риск», 1996).

Надеюсь, что обложка книги отпечатается в газете четко: ее оформление непосредственно соотносится с заглавием (правда, подзаголовок «Избранная лирика» принадлежит издательству — на авторском титульном листе: «Почти полное избранное»).

            Не спи на закате,
            приснятся крылатые львы над каналом,
            расцепятся цепи,
            взлетишь и погибнешь,
            Икар, Ламорисовский шар,

            в бетонном колодце,
            на лестнице у ростовщицы,
            между печкой и шкафом,
            не спи на закате, не спи...

Это стихотворение очень, как принято говорить, репрезентативно, в нем есть многое из того, что скрывает тайна ее поэзии, оно построено и зашифровано очень «по-горбаневски». Полисемия созвучий и смыслов, их пересечения и столкновения («не спи на закате» в начале — «незакатные времена» в конце); культурные слои аллюзий; интонационный рисунок, точно имитирующий впадение в сон и борьбу с ним; наконец — сама тема сна, столь существенная в поэзии Н. Горбаневской.

Время — закат. Пространство: городское пространство, сочетающееся с пространством мифа (крылатые львы на канале Грибоедова и крылья погибшего Икара). Затем — неожиданная, впечатляющая ассоциация со сбитым мальчишками шаром из фильма Ламориса. Центр стихотворения — вторая строфа: уже полное слияние конкретного, повседневного пространства и пространств литературы. На лестнице у ростовщицы («Преступление и наказание»), между печкой и шкафом («Поэма без героя», «Бесы», «Фауст»).
И, наконец, во второй части — уже полное, невольное и непреодолимое смешение всех этих пространств и времен, впадение в пространство и время сна, засыпающая речь: холодной водою, / горькими слезами / отгони сонливость, / голова к подушке, / крылатые цепи, / чугунные крылья, / голова — чугун...

Наталья Горбаневская отлично знает, как делать стихи. Поэтому она часто разрешает себе кажущиеся слегка нескладными, набросанными, небрежными стихотворения. Видит ли кто-нибудь здесь парадокс? Ритмические нечеткости, намеренные нарушения размера при владении всеми ритмическими (и рифмическими) регистрами русского стихосложения — и при этом сознательный, бессознательный, естественный отказ отходить от классической (пушкинско-ахматовско-мандельштамовской) традиции...

Я сказал: она отлично знает, как делать стихи. Нет, дело не в этом. Главное — то, что она умеет рождать впечатление, что сами стихи не знают, как они сделаны. Они читаются, нет, живут, существуют как ботаническая достоверность («я из мира растительного / в мир людей перейду»). Это, наверное, и есть лирика, званая и избранная, но избранная не тобой. Если угодно, у Горбаневской все — лирика. И это:

            Это я не спасла ни Варшаву тогда и ни Прагу потом,
            это я, это я, и вине моей нет искупленья,
            будет наглухо заперт и проклят да будет мой дом,
            дом зла, дом греха, дом обмана и дом преступленья.

Поэзия Горбаневской провоцирует понять, что лирика — это вещь, не подпускающая к себе не только третьего лишнего, но и второго. Второе лицо здесь не означает «диалога», — но речь наедине с собой. Здесь бессмысленно заговаривать о «лирическом герое», втором «я», здесь я суть ты, и третьего не дано. Впрочем, в ее стихах второе лицо часто выступает в роли первого.

            Никогда никому не рассказывай,
            что услышала ты в эту ночь
            в этой грабовой, буковой, вязовой,
            самой громкой из слыханных рощ.

И при этом в книге Горбаневской всегда слышен раздающийся отовсюду шум. Слова диалог здесь явно недостаточно (как от меня к тебе или от тебя ко мне), это какой-то пан-лог, в который вступает всё живущее и уже мертвое, все живущие и уже мертвые. Шум самого насущного, самого сегодняшнего, актуального времени, но и шум прошедших времен.

Количество явных и скрытых отсылок к Пушкину в поэзии Горбаневской не поддается счету. И Мандельштам всегда шумит в ней. И Ахматова. На этих трех китах зиждятся (но ими отнюдь не ограничиваются) литературно-ассоциативные ряды ее поэзии. В ней много, чрезвычайно много того, что более всего характерно для современной, модернистской поэзии вообще: включение внутрь стиха литературно-культурной истории, тотальная, многослойная цитатность поэтического текста. (Здесь очень кстати Мандельштам: «Цитата — это цикада, неумолкаемость ей свойственна»). Говоря о поэзии Горбаневской, об этом нельзя не сказать, это одно из главных и безупречных ее качеств.

            Одна великолепная цитата.
            Одна уже — и та. А если две?
            И гладишь все три стороны квадрата,
            и сладко ладишь струны в голове.

Но чем отличается Горбаневская от маньяков «центонного стиха» (когда стихотворение процентов на 80% состоит из перевранных цитат)? Во-первых, именно количеством процентов. Нет, тут дело не в той или иной эстетической установке, а в процентовке поэтического дара и тембре голоса. Наталья Горбаневская сильнее цитат, они не заваливают ее, как золотая антилопа, с головой; ее цитаты — действительно цикады, циркачки, как здесь, например, в начинающемся с мандельштамовской цитаты стихотворении:

            Этой «тяжести-нежности»
            — двух циркачек, сиамских сестриц,
            сочлененных в промежности,
            расчлененных по краю ресниц, —

            над могилою сестринской
            в облаках 23-й трамвай...

Поэт — это тот, кто умеет совмещать вещи несовместные. «Пространства» поэзии Горбаневской... Пространство собственного, частного, духовного и вещественного, мира — и пространство мира внешнего, самого бытового и самого политического (мира расстрелов, предательств, арестов, ссылок, изгнаний).

Пространства воли и тюрьмы (замечательный и воистину лирический цикл «Тюремные стихи»). Пространства родины и эмиграции. Пространства Парижа, Москвы и Петербурга. Пространства языков — русского, польского, французского (в ее поэзии очень важна эта межъязыковая тематика). И повторимся: пространство сиюминутного мира и пространство вечных, давно и недавно прошедших, культур. Подобного рода «оппозиции» можно перечислять долго, и чем их больше, тем богаче поэт.

Но меня сейчас занимает наиболее драматическая для поэта оппозиция: поэзия — не поэзия. Самая болезненная борьба — со своим предназначением. Драма-то в том и состоит, что эта борьба не выбирается тобой. Поэт, чье первое стихотворение в книге датировано 1956 годом, а последнее — 1994-м, пишет:

            Спи, кузнечиков хор!
            Лес восходит на холм.
            Бес проехал верхом.
            Я не верю стихам.

Она написала это стихотворение в 1973 году. Пройдя до половины поэтическую жизнь.
Следующая строфа — «определение поэзии»:

            Ложь, мелодия, сон.
            Звон глагола времен.
            Смех, признание, стон.
            Что за жребий мне дан!

Это интонационно очень красивое стихотворение все же построено на диссонансных началах...

В поэзии Н.Горбаневской очень много музыки (и в буквальном смысле тоже: музыкальных реалий, имен композиторов, музыкантов и т.д.), но и очень много скрежещущих, щекочущих, атональных созвучий, очень много шипящих, небезболезненной артикуляционной рефлексии над поэтической речью:

            Не пропеть — прошепелявить, прошептать, прощебетать, прощелкать,
            так щепотка соли, подлетая на ладони, не взлетает к потолку,
            Так щекотка обращает облик в зеркале в обмолвку,
            так надерганное лыко, как ни лихо, а не пишется в строку.

И — четырнадцатью годами раньше, в 1965-м:

            Той песенкой, где, вкось и вкривь,
            перевирая весь мотив,
            поэт срывается на крик,
            потом на крики птиц,
            потом срывается на хрип,
            на шепот, на движенье губ,
            на темное наречье рыб
            и на подземный гул.

И — там, где речь уже идет не только о поэтической речи, но речи вообще:

            Когда начинаешь спотыкаться на простейших словах,
            например, оцепенело задумываешься, что значит "когда",
            когда реченья и речи расползаются в швах
            и сыплется ткань языковая, ни на что не годна,

            — тогда прикуси язык и отключи телефон,
            уставься в стенку и изучай обоев узор,
            ибо зачем дар речи беречь, если он
            дан на одно заикание да на позор...

Очевидно, Наталья Горбаневская пережила, перенесла, переборола эту иаковлеву борьбу. Как бы там ни было, среди самых последних в книге стихов мы находим:

            Я из тех, кого она
            научила говорить.
            Этой даты свет и цвет
            не устать благодарить.
            От цепи откована,
            всеми струнами звучать.
            Вплоть до часа смертного,
            что заставит замолчать.

Мы, конечно же, не остановимся на этой ноте, на последних двух строках. Мы остановимся на двух первых. Ибо они о вечном учителе Натальи Горбаневской — об Анне Ахматовой.

Русская мысль. 10-16.04.1997. — То же (слегка сокр.) // Жажоян Манук. Случай Орфея. СПб: Звезда, 2000.