Авторы Проекты Страница дежурного редактора Сетевые издания Литературные блоги Архив

Данила Давыдов

КРЕПКИЙ ОРЕШЕК

Русско-русский разговор: Избранные стихотворения. — Поэма без поэмы: Новая книга стихов
М.: ОГИ, 2003.

Ахматова посоветовала в свое время, пишет где-то Найман, «взять Горбаневскую» в компанию будущих «сирот», дабы образовалась полноценная поэтическая школа (здесь не обошлось без проекции на ее собственную молодость, на рождение акмеизма). С какой-то высшей точки зрения то, что не «взяли», оказалось логичным и правильным. Эгоцентрическая поэтика «ахматовских сирот», ведущая либо в уютный тупик, либо в дурную бесконечность, не имеет ничего общего с поэзией Натальи Горбаневской.

Восходя к акмеистическим корням, Горбаневская избегла тяжеловесности большинства ее эпигонов. При этом она — не поэт чистой музыкальности: как мало кто другой из значительных авторов ее поколения (еще вспоминаются Всеволод Некрасов и родившийся несколько позже Виктор Кривулин), она подчеркивает гражданский смысл своих стихотворений. Секрет алхимического превращения диссидентской публицистики в высокую лирику — в соединении максимальной четкости, лаконизма, может быть, даже некоторой скупости слога с подспудной, до-логической стихией самоорганизующегося языка: «Хорошо, когда дышат за стеною / сыновья, а не сокамерницы рядом, / хорошо просыпаться не стеная, / глядя в явь, не пропитанную ядом». Сама Горбаневская, впрочем, декларативно открещивается от самоволия языка (и тут же его демонстрирует): «Некоторые стихи / не напишутся и сами, / не затем, что пустяки, / а затем, что словесами. // И отыскиваю по– / прозаичнее, попроще, / как трамвайное депо / вместо вырубленной рощи». Иногда, вспоминая стихи Горбаневской, думаешь, что, по сути дела, манера ее письма на всем протяжении творческой биографии не претерпела существенных изменений. Это не так. Хронологическое строение Избранного, а новая книга, в основной своей части, именно Избранное, позволяет скорректировать собственные ощущения.

Горбаневская всегда была своего рода «крепким орешком» русской просодии. Но ранние стихи ее более «просторны», чистое говорение здесь еще порой одерживает верх над стремлением к внутренней строгости: «Горсточку воды / в форточку плесну, / мокрые следы / к нецветному сну, // легких горемык / одинокий сон, / вдруг ужасный крик / изо всех окон...». Позже Горбаневская начинает «возгонку», тексты становятся короче, жестче, пока не достигают максимальной концентрации. Предел этой концентрации — коронная форма Горбаневской, восьмистишие (которое вообще, по моим наблюдениям, у многих русских поэтов оказывается квинтэссенцией лирического высказывания): «Этот стон у нас, этот вопль, / этот всхлип дактилической клаузулы, / этот вой побирающихся толп / голодая о Лазаре // называется песнею, / то есть стихом, / а кормится плесенью / и толченым стеклом».

В завершающей избранные стихотворения новой книге, «Поэма без поэмы», совершается своего рода синтез юношеской и зрелой манер: суровая четкость окончательно покорила языковую стихию, чтобы, в свою очередь, покориться ей: «Бегу, и на бегу бежима, / и движима, но недвижима, / и потираю переносицу. / Но выше дерева стоячего / и выше облака ходячего / сквозная тень моя проносится».

Случай такого поэта, как Горбаневская, заставляет нас окончательно похоронить бессмысленное – особенно в данном случае — противопоставление традиционализма и авангарда.

Опубл. : Книжное обозрение. 2003. №40.